Читать книгу Житомир-Sur-Mer. Паломничество Негодяя - Владимир Д. Дьяченко - Страница 7

В Нижнем Житомире чувствуется освежающее дыхание Черного моря. Многие кусты и деревья охотно распускают листья уже ранней весной. С начала марта свежий запах лопнувших почек, а затем и треснувших бутонов разносит по городу доминанту юности, которая уже созрела, чтобы чем-то стать, но еще сама не поняла, чего хочет. Даже древние старики ощущают себя пятидесятилетними пацанами и чувствуют тягу к давно брошенным за ненадобностью, уже бесплодным любовницам.

Машина прокрутила три четверти кольца по широкой площади перед фасадом большого дома с колоннами и высокими афишами на фасаде. Театр. Суровое серое здание в стиле конструктивизма, похожее на многопалубную надстройку перегруженного океанского лайнера. Старый, уставший противостоять штормам, шквалам и ураганам, покрытый разводами непогоды, ставший на прикол на краю тихой площади небольшого старого города по соседству с парком. Но циклоны и тайфуны, которые могли бы терзать эти стены, не состоялись. Вместо морских бурь в недрах стен бушуют воображаемые, но не менее жестокие страсти. Приходите. Каждый вечер, в девятнадцать тридцать. Главная сцена.

Балерина свернула на бульвар, вильнула в переулок, остановилась возле служебного хода. Теперь кивок Балерины дополнился репликой: «Пошли». Неудивительно, ведь мы стали ближе.

Экскурсия по старому зданию, которое успело за свою неполную сотню лет пронаблюдать несколько смен режимов, хозяев и назначений, была не в ее стиле. Тем не менее она ткнула пальцем в табличку и пару подписанных фото на стене в вестибюле, из которых я и извлек только что изложенную информацию. Незапоминаемым сочетанием коридорных поворотов Балерина привела меня к дверям, которые открыла своими ключами. Она вошла первой.

Посреди кабинета параллельно длинным стенам стоял высокий стеллаж темного дерева, который можно было обойти кругом. Внушительный, как алтарь, с рядами книжных корешков вместо икон, он превращал кабинет и в библиотеку, и даже в храмовый придел, а любого визитера – в прихожанина и книголюба. Здесь сразу хотелось успокоиться. Нагнать тишины вокруг и внутри себя. Оглянуться назад во времени. Восхититься предками, ужаснуться своему собственному прошлому. Еще два стеллажа стояли углом возле стен. Третью, с окном в парк, занимало аккуратное рабочее место в неразрывном соединении с компьютерной и кофейной инженерией. Четвертая стена была отдана во владение дивану. Желтому кожистому монстру, по-львиному разлегшемуся на полу. Надежный, мягкий, уютный оазис пустыни в густых и опасных джунглях окниженного интеллекта.

Я рассматриваю то, что меня окружает. Балерина рассматривает рассматривающего меня своим стерео-взглядом. Снова ждет реакции. Похоже, это ее главный способ ведения диалога. Ждать вопроса. Тот, кто задает вопросы, рассказывает о себе больше, чем тот, кто на них отвечает. Отвечая, не сложно соврать. Ввести в заблуждение. Дать неточную информацию. Намеренно исказить реальность. Соврать вопросом тяжелее. Можно, только если ты знаешь правильный ответ. А это уже не вполне вопрос.

– Мне ждать ее здесь? – это я о хозяйке кабинета, заведующей литературной частью театра. Балерина говорит, что это она меня раскопала. Так и говорит, она вас раскопала. Ну, это ее работа. Следующий мой вопрос можно даже не задавать. Балерина уже повесила его между нами. Но она все же ждет.

– А чем здесь вы занимаетесь?

– Мы – музыкальный театр. Я ставлю здесь танцы.

Я еще раз оцениваю ее фигуру. Первое впечатление укрепляется. Глядя то ли мимо меня, то ли насквозь, она медленно поднимает колено на уровень плеч. Овивает ногу гладким изгибом руки. Нога в тяжелом ботинке вместе с рукой легко распрямляется в сторону верхних полок стеллажа. Идеальный шпагат. Закрыв глаза, Балерина приникает всем телом к вертикали своего вознесшегося бедра и замирает. Отставшее от ноги платье открывает ее короткие боксеры. Черные, с блестящей окантовкой по нижнему краю. Секунда, две, пять. Стоит, вытянувшись, как струна виолончели и одновременно виолончель, забытая в библиотеке зачитавшимся виолончелистом. Шнурки огромного башмака – колки на головке грифа.

Эффект такой, что странный, вдруг нарастающий гул сперва связываешь с вот этим музыкальным инструментом. И только когда гул становится дрожью, когда дрожат стойки стеллажей, книги на полках и дрожит под ногами пол, а кофейные чашки включаются в общее вибрато своим высоким перезвоном, тогда Балерина поворачивает ко мне лицо и открывает глаза.

– Это «восьмерка», – не спеша выговаривает она и в том же темпе опускает ногу на пол. – Старый трамвай. Единственный, оставшийся в городе. Мобильный исторический памятник, – кивнула на деревья за окном.

Гул понемногу растворился в пространстве и затих.

– Он не так часто ходит, – сделала шаг назад, оправила платье. Я чувствовал, что должен как-то отреагировать.

– Моя жена обожает боксеры.

Мои боксеры. У нас близкий размер бедер. Нет, талии разные, а бедра – как под копирку. Снятые с меня ночью, она надевает их по утрам вместе с моей рубашкой, которая по факту уже не моя, потому что рубашки в последнее время я не ношу. Она надевает их, когда готовит завтрак. Рубашку позже снимает, а в моих боксерах так и уходит на работу. Может, она фетишистка? Или фетишистка-лесбиянка? Да нет. Просто извращенка. В самом лучшем и восхитительном смысле этого слова.

– Тоже женат?

Я усмехаюсь. Акула-молот на мгновение забылась и одним вопросом осветила всю свою биографию. Промолчал. Опомнилась. Ударила хвостом.

– В следующий раз, надумаете приезжать без приглашения – не делайте этого ранним утром.

Я остался один. Сделал оборот вокруг стеллажа, задрав голову. Классики. Вечные постояльцы верхних полок. Шекспир, Достоевский, Рабле, Данте, Пушкин… Древние европейцы. Некоторые переплетены в кожу, золоченый обрез. И тут же собрание Льва Толстого тридцать шестого года в мягких, потрепанных обложениях. Лежать перед ними на желтом диване – привилегия потомка. Засыпать в одной с ними тишине – красивая, но пустая метафора.

Тишина – это не пустота. Это когда нужно усилие, терпение или сосредоточение, чтобы в ней что-то услышать. Вздохи ветра за окном, рваное жужжание мухи, проснувшейся между запыленными стеклами, монотонные шумы, людские и техно, всегда живущие в больших зданиях. Тишина становится тишиной, когда в ней что-то оживает. Звук, который скажет тебе: «Слышишь? Вот она – тишина».

Мне рассказали о тишине тихие шаги. Остановились. Прошли мимо дивана, затихли возле стола. Теперь тишиной стало дыхание молодой женщины. Грудное. Сдержанное. Не глубокое, осторожное. Звук, который окончательно разбудил меня – краткое, не более такта, электронное воспроизведение популярной мелодии. За ним последовал телефонный полушепот:

– Алло… Да. Жду, когда он проснется. Потом поговорим…

Девушка возле стола обернулась. Не красива… Или красива, но лишь по тем французским канонам, что равняют золотые сечения Катрин Денев и угольчатые пики Фанни Ардан в ее далекие девятнадцать. Что отодвигают красоту красоты на тридцать восьмой план. Но глаза, они… В диссонансе с узким подбородком и вытянутыми овальными ноздрями. Но глаза, они… Сверкание аметиста с каплей дальнего космоса посредине. Страхом или удивлением распахнуты так, что обод вокруг зрачка совсем не касается век. Когда они двигаются, это другое существо, смотрящее из ее головы. Interterra. Любопытное, дерзкое, бесстрашное, но еще не осознавшее свою силу. Спортивные брюки, кеды. Студентка, опоздавшая на лекцию. Проспала? Чем вчера занималась? Не ваше дело. Все мило, откровенно и беззащитно. Если б это была моя дочь, я бы уже бросился ее спасать. Но это была чужая юная женщина, интерес которой ко мне или к тому, что она во мне видела, был не просто очевиден. Он был нарисован, написан, распечатан. Он полыхал. На губах и на щеках, на лбу, шее и под футболкой, в ее волосах и в затянувшемся между нами молчании. Совсем не хотелось ограждать ее от ошибок.