Читать книгу Житомир-Sur-Mer. Паломничество Негодяя - Владимир Д. Дьяченко - Страница 9

Знакомая вязь коридоров, сонное фойе, Литера привела меня в пустой зрительный зал. Распахнула двери торжественно, будто должен был грянуть государственный гимн. Вошла первой по дорожке центрального прохода, остановилась между партером и амфитеатром. Осмотрелась. Обернулась. Поколебалась, улыбнулась мне баронессой. Бесформенные штаны, кеды, футболка с косой надписью «Yes». Какая-то странная, то ли хипповая, то ли хипстерская гармония. Одним движением ладони собрала волосы вверх, в круглый пучок. Рука придерживает волосы. Корона и шлейф. Царица. Хозяйка. Ферзь.

Вслед за Литерой я ступил в зал, как Армстронг на поверхность Луны – каждый шаг был не просто шагом. Оглянулся кругом. Без людей зал пугал объемом и тишиной. Тусклые огни дежурного света. Огромная кают-компания свежезатонувшего корабля. Вместо карт на стенах портреты мертвых драматургов. Кусок пространства в плену шести плоскостей – пол, потолок, три стены. Четвертая – плотный, раздвижной занавес красного бархата. Литера взошла на сцену, коснулась бархата – полотно ожило мягким волнением синусоид. Волны обозначили существование жизни по другую сторону занавеса. Четвертая стена исчезла.

– Сегодня после обеда предгенеральная репетиция вашей пьесы. Здесь.

Сообщение, которое радует любого автора. Трепет творца в начале шестого дня творения. Мне ж только напомнило: у твоих дней другой счет. И ты больше не на стороне Создателя.

Озадаченная отсутствием ожидаемой или хотя бы внятной реакции, Литера занялась наведением порядка в мироздании. В отличие от Балерины, вопросов она не пугалась.

– Боитесь, что вам не понравится?

– А мне не понравится?

Мило пожимает плечами.

– Мы вряд ли будем что-то менять. Вряд ли сможем.

– А если мне не понравится?

– Вот и я о том же.

Моя специальность вроде бы диалоги. Но здесь меня с легкостью гоняют по тупикам. Как и с Балериной, выручает «восьмерка». Старый трамвай ходит редко, но пока вовремя. В этот раз шум едва доносился. Литера объяснила: линия проходит с противоположной стороны здания. Если б восьмерка ходила здесь, зрители с ума бы сходили.

– А что по эту сторону? – спросил я, просто чтобы не молчать.

– Лабиринты.

Лабиринт оказался природным продолжением фундамента, на котором построили театр. Точнее, театр построили только на его части, дальней от моря. А на том большом фундаменте когда-то давно стоял замок. Или храм. Или что-то никому не известной формы и неясного назначения. Судя по фундаменту, размеры строения были огромны. Непомерны, на взгляд того, кто разрушил его века назад. То ли потрясенные его величиной кочевники; то ли время, напуганное его грандиозностью; то ли, в сговоре с ветрами, голодные до скал прибои близкого моря.

Мы спустились в подвал из небольшой комнаты в конце коридора. Кладовка. Небольшое окно почти под потолком. По углам метлы, грабли, лом. Лопаты различных форм. Даже компактная газонокосилка. Все, что нужно, чтобы округа театра была чиста. Дверь в стене, скобы запора, винтовая лестница в длинной квадратной шахте бывшей часовой башни.

Море там, махнула рукой Литера. Подвал состоял из сетки коридоров, соединяющихся в залы разных размеров, высотой в мой рост. Приходилось идти, чуть согнувшись. Там, где коридор проходил возле наружных стен, тусклый свет проникал через узкие зарешеченные окна на уровне земли. Мы медленно шагали по слоям спрессованного строительного мусора. Пол постепенно понижался. Я уже мог шествовать в полный рост. Стены из блоков превращались в валуны, скрепленные раствором, а еще дальше – в сколы каменных пород. Структура подземелья тоже менялась. Теперь это был один большой холл, широкая полость с заметно более высокими потолками. Естественное образование, расширенное и укрепленное руками человека. Тут и там потолки подпирали широкие неохватные и неправильной формы колонны, состоящие как будто из цельных кусков скалы. Наружный свет пропал. Литера включила большой фонарь, который захватила из кладовки. Мы прошли еще метров семьдесят, и пространство раздалось. Открылись высокие проходы в скале, настоящие пещеры. Из отверстий тянуло прохладой.

– Значит, есть и другие выходы?

Литера кивнула.

– В отвесных скалах над морем две небольшие пещеры. Считается, что они соединены с этим лабиринтом.

Черноты дыр не мог рассеять даже свет фонаря. Эти дыры напомнили, что привело меня к их темному мраку. Всего несколько часов назад я почти так же стоял перед другой черной дырой, в которую не должен был входить. Но я вошел. Без надежд на что-либо, без веры в лучшее будущее, без предчувствий и озарений. Со мной был только страх. Страх войти. И страх не входить. Вчера я выбрал войти. И этот выбор привел меня в эти подземелья. Суеверный соблазн видеть во всем символику, искать всему причину и наматывать, наматывать клубки логичных последствий – казнь, которую не остановить усилием мысли или воли. Я должен войти, я обязан. Войти, сейчас, чтобы доказать, убедить себя, что вчерашний выбор был верен. Что клякса из рук и ног осталась лежать на желтых кирпичах не напрасно. Картина ожила перед глазами. Руль, стон, вопль вымирающего тиранозавра, в руке телефон в ожидании выбора клавиши… Рычаг скоростей.

Вдруг почувствовал плоскость телефона на бедре, в кармане брюк. Гладкая поверхность обожгла ногу. Я понял, что сделаю немедленно, прямо в эту секунду. Еще мгновение, миг, и швырну эту кнопочную сволочь в распахнутые передо мной черные голодные пасти. Опустил руку в карман. Психоз строился вокруг меня в боевой порядок. Я не был готов отражать атаку. Первый выстрел долбанул по глазам ярким светом фонаря Литеры.

– Что с вами?

Широко раскрыв рот, я бесшумно вобрал в себя литры и литры воздуха. Подождал, пока кровь разнесет по мозгам пещерный кислород. Осторожно выдохнул. Телефон выскользнул из пальцев на дно кармана.

– Вам плохо?

Близость девушки, ее огромные озабоченные глаза в сантиметрах от твоих губ могут сильно повлиять на мировоззрение. Я обозначил на лице тень храброй улыбки.

– А море далеко?

– Если идти по верху, не очень, – сказала она тревожно. Затараторила поспешно: – Через лабиринт пути нет. Искали, но никто не нашел. Никто.

– Или нашел, но никому не сказал.

Литера насторожилась. Даже напряглась. Я смотрел в темноту и думал: был бы ее ровесником, сказал бы, попробуем?! Или: никуда не уходи, я скоро. Она бы отказалась, она бы не пустила, а я заработал бы в ее глазах какие-то важные для юности очки. В моем возрасте я могу сказать только: оставьте мне фонарь, я все же попробую. Чистая бравада. Кокетство переходного возраста.

Я вдруг вспомнил, что не брит, не свеж, не наглажен и неухожен. Что мне очень нужны душ и чистая одежда. Что я заметно обогнал эту девушку по возрасту, и этого не исправишь ванной и свежей рубашкой. Что, флиртуя с ней (конечно, флиртуя, да, безопасно, но бессовестно), я выгляжу неуклюжим, странным, сомнительным типом с унизительным желанием приподнять свой имидж показной безрассудностью и уловками гигиены.

Случаются времена, когда особенно много пожилых мужчин охватывает страсть к юным женщинам. Их сменяют другие времена, когда зрелые женщины особенно активно отдают себя молодым мужчинам. В непрерывной череде своих смен поколения то и дело покушаются друг на друга. Отец бросил семью, чтоб уложить в постель ровесницу сына. Тот в ответ проводит ночи в спальне любимой учительницы. Проиграть, взять реванш, победить, снова проиграть… Вечная война поколений, где главный приз, главная примета побед, как и в любой войне – чужие женщины.

Если это принять, все проще. Литера, безусловно, из следующего за мной поколения. И я, как верный солдат своего войска, обязан флиртовать с ней, в правильной надежде захватить ее в свой, старший плен и утащить в свое логово. Будущее за теми, с кем женщины. И мы – поколение на излете – просто так не отступим.

– Говорят, что это настоящие катакомбы, – донесся ее убедительно-взволнованный голос. – Войдешь, вряд ли найдешь путь обратно. Вряд ли вообще найдешь какой-нибудь путь.

– Однажды кто-нибудь все равно найдет.

– Мне здесь не нравится, – произнесла, и голос уже дрожал. – Я боюсь бродить под землей.

Провела по пещерам лучом электрического света, глубокие пасти скал сверкнули легионом беспорядочно разбросанных зубов. Я почувствовал приступ клаустрофобии.

– Во время войн здесь прятались люди. Древние – от набегов варваров. А во время гражданской войны – красные от белых. А потом белые от красных. Или наоборот. А в сорок первом все началось снова. Сначала в лабиринтах прятались только евреи. Потом сюда спустились партизаны. А в конце войны уже сами нацисты прятались здесь от Советской армии.

– Надежное убежище…

– Да. Говорят, те, кто искал, тоже боялись сюда заходить. Даже если уже бывали здесь раньше.

Я обернулся еще раз. Темные провалы пещер.

«Те, кто искал, боялись войти». Войти – не найти. Войти – не вернуться. Остаться там, где никто не знает, что я сделал. Где никто не будет меня искать. Потому что не найдут. Потому что кто ищет, тот боится входить. Не войдет. Не найдет… Похоже, у лабиринтов есть свои правила.

Обратно мы шли по другой стороне. Держались ближе к наружной стене, чтобы раньше встретить окна, а потом сразу выйти к лестнице наверх. Не доходя до места, где залы переходят в коридоры, я увидел небольшое возвышение явно не природного характера. Мне оно показалось плитой. Надгробием. Старым, заброшенным, полузасыпанным землей. Покрытым слежавшейся пылью настолько, что земля сама стала частью плиты. Я попросил у Литеры фонарь. В луче направленного света надгробие обрело другие параметры. Почти правильной формы каменное образование высотой около метра. В сечении что-то вроде круга с тенденцией оказаться овалом. Или так показалось в косом свете электрического фонаря. Рваные, обломанные края. Похожий на останки каменного рыцарского стола. Или на необработанную заготовку для мельничного жернова. А еще больше на щербленную консервную банку, которой древние великаны немного поиграли в свой бробдингнегский футбол. Обойдя эту банку вокруг, я заметил по периметру четыре углубления, забитые грязью. Найденным неподалеку плоским каменным обломком их удалось немного очистить. Углубления оказались отверстиями. Три довольно больших, глубиной сантиметров тридцать. Разнесенные на сто двадцать градусов друг от друга. В каждом можно было спрятать пластиковую бутылку воды. И одно заметно меньше, три пальца входили только первыми фалангами. И, вероятно, глубокое. Свет фонаря не находил дна. Если это были следы активности человека, то больше эта идея не подтверждалась ничем.

Мы стояли и смотрели на неожиданную находку как на журнальный кроссворд с чрезмерно сложными вопросами, искать ответы на которые было лень. Полистал, пробежал одним глазом, уронил в урну. Пожалел, что купил.

Откуда-то всплыли глухие и тихие музыкальные звуки. Угадывались низкие клавишные переборы. Их перекрыл такой же еле слышный шум неопределенного характера. Я прислушался.

– Это поворот сцены, – Литера посмотрела вверх и в сторону, куда мы шли. – Мы почти под зрительным залом. Началась утренняя репетиция.