Читать книгу Житомир-Sur-Mer. Паломничество Негодяя - Владимир Д. Дьяченко - Страница 8

В бюстгальтере и полотенце на бедрах, она минут пятнадцать просто стояла перед трюмо. Ее внешность с трех ракурсов. Ее личность в трех проекциях. Оценка того, что она видела, качалась маятником. «Я великолепна! – Я никто! – Я неповторима!» Литера прикидывала, можно ли таким открытым утренним лицом встречать незнакомого мужчину, которого собираешься очаровать. Нет, не увлечь, но оставить в его памяти образ, который он будет вспоминать в какие-то важные моменты своей значимой и далекой от нее жизни. И может быть, эта далекая жизнь после их встречи будет совсем не так далека от нее. Разумеется, никаких тайных встреч.

Ее левый профиль показался ей привлекательней правого. Двумя движениями ладони собрала все еще влажные волосы в круглый пучок, сколола точно на вертексе. Корона шахматного ферзя. Подвела брови. Правый профиль стал выглядеть значительнее. Она поджала губы – слишком откровенная заявка на доминирование. Можно смягчить мокасами и легкими светлыми брюками. Она приподнялась на цыпочки, чтобы увидеть ноги. Мысль сбросить полотенце на пол взволновала. На секунду Литера испугалась, что оценивает, как бы оценил ее наготу мужчина. Потом поняла – не испуг. В десять лет – грудь, в тринадцать – менструации, в семнадцать – удовольствие рассматривать себя голой. В двадцать – удовольствие рассматривать в зеркале свою голую власть. Какие еще сюрпризы подкинет тело?

«Так может быть, леггинсы? Те, что подарил Валька». Реально, зачем надевать костюм неприступности перед тем, кто и так ценит в женщине не только внешность? Литера подняла руку к волосам, корона высыпалась на плечо влажной прядью.

С неудовольствием и досадой она вдруг поняла, что ведет себя точно как рядовая читательница. Как поклонница, как фанатка, которой сносит крышу при мысли, что сегодня она встретится со своим… «Кумир» – слово, которое она ненавидит. Произнесла вслух, в зеркало, чтобы было больнее.

– У меня есть кумир, – повторила. Будто вылила на себя холодные помои. Как застегнула на все пуговицы липкую от пота чужую блузку. Противно. Унизительно. Подняла с пола полотенце, швырнула на стул. Да! Кеды, спортивные штаны, бесформенные, с высокими манжетами. Майка, двусмысленный принт, короткая куртка на плечи. Волосы… Нет, даже у тех женщин в стриптиз-клубе волосы были ухожены и великолепны.

Валька каждый вечер ее куда-нибудь звал. В кино, в кафе-караоке, в ночной клуб, на чей-нибудь день рождения. Литера с удовольствием принимала его приглашения. Однажды он притащил в стриптиз-бар. Возбужденная количеством женщин без одежды и естественностью их обнажения, она поцеловала Вальку. Но не в тот вечер и не после она так и не пригласила его в свою спальню. Литера понимала: ее провожает домой, да, друг, но еще и мужчина. Но параллельно выстраивалась и другая логика. Он, да, мужчина, но еще и друг. Что поставить на первое место? Серьезный разговор состоялся, когда он пригласил ее домой на свой день рождения. Литера пришла. Ожидаемые гости так и не появились.

– Ты их не пригласил, – обвинила она. Валька не стал отрицать, и, оскорбленная, она сразила его ответом: – Секс ты мог бы получать и в другом месте.

Проглотив унижение, он ответил достойно:

– Я и получаю.

Он ждал от любимой реальной пощечины. Она лишь хлестнула его сочувственным взглядом. Снисходительным, даже презрительным. И тогда его рука взлетела сама собой. Пощечина состоялась, хотя и больше была похожа на корявую ласку больного аутизмом ребенка. Литера распознала ее и признала. И приняла.

Это полунасилие сблизило. Расставило их по местам. Ее вознесло, его растоптало. Отношения стали идеальными для Литеры. Друг стал просто другом. Встречи, прогулки, разговоры. Друг стал настоящим. Интимные приколы и хохмы без обид, откровения, какими не поделишься и с подругами. Но Валька опять все испортил. Позвал замуж. Намеком, осторожно. Бес пафоса, колен и признаний. Без возможности послать его в концы Вселенной.

Перед Литерой распахивались ворота, за которыми она видела стену. Глухая, гладкая грань гранитной скалы. Выбор – отказ. Согласие – катастрофа. Счастье растопчет грезы о счастье. Буря неоформившихся мечтаний.

Рассуждения подруг были донельзя рациональны. Не понравится – разведешься. Литера видела проблему иначе. Ее возражение было пугающим: а если понравится? А если захочется детей, уюта, чего там еще? Забираться в тупик еще глубже часто кажется выходом.

– А чего ты хочешь сама?

Она не знала. Она понятия не имела. Она стояла перед трюмо в одном бюстгальтере и решала свою судьбу.

Я не до конца понимал, какое чувство должен был испытывать. В этом театре я был незваный, хотя вроде бы желанный гость. По крайней мере, девушкой, которая меня «раскопала». И теперь стояла передо мной готовым распахнуться бутоном, в одеждах, годных только для пробежки в темное время суток по пустыне Сахара. Вся ее динамика – движения, жесты, взгляды… Она звала и гнала одновременно. Молитва в один голос о противоположном. Дай хлеб нам насущный. Но избавь от лукавого. Ибо лишь ты – Царство твое, и твоя сила, и слава во веки веков. Читалось: «Не спеши. Не торопи и получишь многое. Если захочешь – все! Дай только разобрать, тот ли ты, кого я придумала?» Незваный или желанный… Я очень надеялся, что мой приезд не повлечет бед, сравнимых с давним визитом в эти земли татаро-монгольских орд.

– Как вы написали такое?

– Методом проб и ошибок. И переписыванием по двадцать раз.

Ответ ее как будто разочаровал. Я решил не тянуть себя в небеса за волосы. Просто проверил глубину ее веры в неверное обо мне представление.

– И вечным страхом, что это никому не понравится.

– Мне понравилось.

Так и есть. Осознанно или нет Литера примеривала себя на роль музы. Великой женщины возле великого идиота. Я не чувствовал себя ни достаточно великим, ни достаточно идиотичным. Осторожно оттоптался от этой чести.

– А вы решили, что мои письмена – полет вдохновения или диктовка свыше?!

Она вернула вопрос взглядом. Ответа, какого она ждала, у меня не было. Но был другой. Который можно было понять как угодно.

– В этом никто не признается, – сказал я со значением.

– Почему?

– Потому что никто не знает, как это случается на самом деле. Комбинациями знаков на бумаге можно передать смысл. Но каким образом они передают чувства – большой вопрос.

– Так может, все-таки вдохновение?

Меня опять загоняли в тупик. И я опять начал выкручиваться.

– Так может, на этом и остановимся?!

Корчить умнякá не моя стихия. Но преодолеть соблазн в присутствии поклонницы бывает трудно.

– А что вы прочли из этих? – кивнул в сторону верхних полок, оккупированных классиками. Улыбка мэтра со стажем перед первокурсниками. Ернически уточнил: – Из нечитаемых.

Внимательный взгляд прошелся по всей длине стеллажей. Она повернулась ко мне и спокойно ответила: – Все.

– Все, – ответил молодой доктор наук коллективу перезрелых доцентов. Эхо таких признаний затихает не сразу.

Ее мама раньше работала в этом театре. К тому времени, как Литера осознала, что она дочь известной актрисы, отец уже оставил семью. Единственное родительское воспитание, которое выпало Литере, от которого пришел бы в ужас Руссо – сидеть за кулисами или в одной из лож зрительного зала и читать. Сначала то, что было интересно, а потом все подряд. Романы, эссе, повести, пьесы, очерки, эпопеи, рассказы, гейзеры жанрового пустокустья. Довольно скоро сюжетная сторона того, что она читала, перестала ее интересовать. В воображении возникали не картины событий, а образ человека, создающего взамен реальности лучшие, но чаще всего просто иные миры, в которые он сам при возникновении выбора вряд ли согласился бы переселиться. Особенно Литеру захватывали авторские собрания сочинений. Она читала их как единую книгу. Как биографию, как исповедь. Как вердикт, воззвание, молитву, как прошение о помиловании, проросшие среди заборов строк и страниц, которые городит вокруг себя раненая или просто больная душа, получившая от жизни одну из ее многочисленных смертельных инъекций. Литера читала недомогание в каждой фразе, симптом в каждом абзаце, боль в каждой главе. К середине книги она уверенно ставила диагноз, в финале изобретала собственный метод лечения. Неизменно сослагательный. Правильный – нет, ее не волновало, как уже десятки или сотни лет не могло беспокоить большинство тех, чьи истории болезней она листала.

С автором во плоти, вышедшим из-за своих страниц на ее личную авансцену, Литера встречалась впервые. Снятый со стены типографский портрет затеплел кровью. Одежда помялась, волосы взлохматились. Имя в начале текста оказалось мужчиной. Ноги, руки, брюки, ботинки. Голова. Он мог вздыхать, говорить, смущаться. Даже смеяться. Его жизнь наверняка наполняла не только литература. Литеру охватывало пугающее чувство, что все ее понятия, все представления о нем, его мыслях, сомнениях, страданиях – все это ничто, и ничего не стоит. Пустота и наваждение. Как пустота и ничто ее терапевтические оценки изящной словесности. Со страниц, исписанных плотным почерком, сам собой исчезал текст, и на его месте эскизно множились штрихи и линии, готовые вот-вот сложиться в какой-то новый, неожиданный сюжет. В другой, непонятный язык. Образ, рожденный фантазией и домыслами, разрушался и создавался вновь прямо на глазах. Было как поездка в далекий город, известный по фильмам и фотографиям. Знакомые фрагменты собираются совсем в другую картину. За каждым поворотом узнаваемая новизна. И удивление без разочарований.

– Ваш номер в гостинице будет готов через час.

О чем говорить с человеком, который только что так странно обновил твой устоявшийся мир? Что сказать тому, кто поместил твое представление о нем в совсем другие координаты? При этом ничуть его не испортив. «Незнакомец, хотите знать, что я думала о вас далекую минуту назад?»

– Хотите, покажу вам театр?

Получилось слишком торжественно. Таким тоном приглашают в римский Форум. Или в Колизей. Ну и ладно! Литера прикрыла глаза, как бы прячась от самой себя. – «Да еще упаковалась лохушкой!» – со злостью подумала.