Читать книгу Во веке веков - Юрий Слащинин - Страница 10

* * *

Жизнь прожить – не поле перейти. Всякого хватало. Когда родилась Василиса, отец на радостях простил Галинку и кое-что из приданого дал. Не велик прибыток, но душа радовалась.

А тут пшеничка поднялась в пояс, овёс серёжками зазвенел. Убрать бы в срок да забогатеть, зажить припеваючи. Только правду говорят, счастье с несчастьем на одних санях ездят. Где-то в Европе пристрелили немецкого принца, цари поругались меж собой, а драться послали мужиков; забрали на фронт Тимофея, Гаврилу Матвеевича мобилизовали на военные работы. А в самую косовицу умерла Марфа Пантелеевна, и всё хозяйство легло на щупленькие плечи Галинки и Коленьки.

Как вынесла всё – сама не знала. Только горько уж плакала, когда вернулся с позиций Тимофей. Не дав снять шинель, она обеими руками вцепилась ему в волосы и, не замечая того, что больно защемила ухо, притягивала голову Тимоши и целовала, целовала его лицо, обливая солдатскую щетину слезами.

Всю первую неделю она словно бы не видела никого, кроме мужа, и не поняла сразу, с чего вдруг он стал притаённо наблюдателен к тому, как она советуется со свёкром, обстирывает его и обряжает как. Ни с того ни с сего вздумал один пойти играть в карты к Анютке Дунайкиной, загулявшей, не стыдясь никого, после смерти искалеченного на войне Степана.

– К Дунайкиной? Не пущу! – Галинка встала в дверях. В голубом платье с розовой оборкой по низкому подолу, с монистом из бусинок и серебряных монеток, сверкавших на высокой груди, с белой шалью с кистями да с розами по полю, наброшенной на плечи, она стояла перед Тимофеем стройная, неожиданно красивая и забавная в своей детской обиде. Но сам-то разве не понимает, что не по-людски так? Неделю с женой не был – на игрища потянуло. Что свёкор скажет, соседи?

Тимофей посматривал на жену чужим холодным взглядом; застегнул гимнастерку, затянулся ремнем. За войну окреп он, раздался в плечах и заимел эту новую, противную Галинке привычку долго и глубоко смотреть в глаза: как будто проникал в душу и по хозяйски копошился там, разглядывая, что к чему. Не отводя от Галинки этого взгляда, он положил в карман карты и накинул на плечи шинель.

– Папа, чего он вздумал? – искала помощ Галинка у свёкра: может, скажет ему, как бывало. – Играть у нас можно. Кликну Полю с Павлушкой, да Николаевна придет…

– Глаз-алмаз, не замутится ни раз. Ишь, падла какая! – Тимофей снизу взмахнул кулаком, отметая Галинку от двери, и она, запутавшись в оборвавшуюся занавеску боковухи, упала в угол к помойной бадейке. – Хватит вам, отыгрались! Теперь мой черед.

Гулко хлопнул дверью за собой.

«За что?.. Что он сказал?.. Это мы-то играли здесь с вилами да лопатой с утра до ночи?., – не понимала Галинка, валяясь на полу. – За что её так?.. Что произошло?..

Мельком глянув на невестку, пробежал мимо и вышел из избы Гаврила Матвеевич. Со двора донесся его резкий окрик:

– Поди сюда!

Галинка метнулась к окошку – свёкра не было видно, только слышалось похрустывание снега от его шагов. Тимофей, криво усмехаясь, закурил цигарку и пошел за отцом вглубь двора, скрылся из видимости. В конюшню, должно быть, догадалась Галинка. Коленька с Василиской поехали к кузнецу за плугом, и в конюшне сейчас пусто. Она подняла с плеч на голову платок, смахнула со щеки слезу и встала посреди избы: куда бежать-то? Зачем? За что ударил?.. Может, наговорил кто напраслину…

«Господи, как же раньше не подумала об этом? – закружилась перед глазами карусель. Замелькали разные выражения лица Тимофея: пытливые, подозрительно-злые, растерянно-ревнивые – которых она не замечала раньше в своём опьянении счастьём, и только сейчас, так неожиданно вспомнив, осмыслила: ревнует! Да к кому же? Может, думает, я как Анютка Дунайкина?.. Ой, глупый, совсем дурной…

Галинка побежала в коровник через сенцы, внутренним ходом, сделанным Гаврилой Матвеевичем, чтоб в пургу не ходить ей к скоту двором. Пока поднимала Зорьку, лежавшую перед дверью в конюшню, услышала слова свёкра, от которых подогнулись ноженьки. Она обессиленно села на край кадушки с водой, прислонила голову к перегородке.

– …это тебе за снохача будет!

Послышался тупой удар, шум упавшего на дрова тела, звон рассыпающейся поленницы. В щель двери, приоткрывшейся от сотрясения сарая, Галинка увидела Тимофея. Он навзничь лежал на куче рассыпавшихся поленьев, трогал рассеченную губу и улыбался растерянно и просительно. Перед ним стоял отец, расставив ноги для крепости.

– Подарки, говорят, возит ей… – выдавил из разбитых губ Тимофей и хищно глянул на отца: так или нет? Видимо, не увидел жданного подтверждения, и выражение лица его вновь стало раскаянным.

– Тогда ещё получай, Тимоха, за батюшку моего Матвея, – склонился над сыном Гаврила Матвеевич. Забрал в пятерню гимнастерку так, что скрежетнули медали, поднял его в рост и с размаха саданул в другой угол – затрещали, посыпались планки конской кормушки.

Взмычала Зорька и уставилась на хозяйку добродушно удивлёнными глазами. Галинка тискала в рот кулак, кусала пальцы, чтоб не взвыть от обиды, не заскулить по-собачьи от стыда, что мог подумать о ней такое… Как жить после этого? Как людям в глаза смотреть? Тупость и бессмыслица глухой стеной окружили со всех сторон, отняв сразу и волю, и силы, и желания. Не хотелось двигаться, дышать не хотелось.

За перегородкой продолжался разговор. Тимофей часто сплёвывал кровь; Гаврила Матвеевич тяжело дышал, как после трудной работы:

– За деда Селивана… прадеда твоего… врезать бы тебе. Да за прапрадеда Акима, суворовского солдата… За весь род наш крестьянский.

– Будет, батя. На весь поминальник морды не хватит.

– Обидел ты меня, сынок. Черной обидой обидел… Не было и ввек не будет у нас таких, как ты подумал на отца своего.

– Прости, батя. Озверели в окопах, а тут говорят: факт. Платок ей привёз цветной, монисто, чулки шелковые – одаривает, как полюбовницу.

Галинка поджала ноги в чулках, потянула с головы платок и дёрнула нитку монисто – шелковый шнурок больно врезался в шею. Подарки эти привёз свёкор месяца три назад, бросил скомканными на стол и сказал, что купил к случаю, а случай тот не вышел, и велел ей забрать их, чтоб было в чём мужа встречать. Подружкам только и показала. Так позавидовал кто-то.

– Анютка Дунайкина?., – спросил Гаврила Матвеевич со смешком и, не дождавшись ответа Тимофея, стал рассказывать. – Она! Жениться хотел… Думал, баба молодая, а женихов после войны, сам понимаешь, не выбирать. Сговорились вроде, поладили. Под ночь приехал с подарками, торк в дверь – не пускает. Туда-сюда… За избой пролётка стоит приказчика с Драбагана и жеребчик гнедой, распряженный. Эх, и взъярился!.. Хвост отрезал у жеребца, пролётку в речку сбросил, чтоб не ездил купец к нашим бабам. Ну, а подарки Галинке впору пришлись. Обносилась молодка-то, выросла из старого. Ситчика ей выменял на подсвинка, чтоб было в чем мужа встречать. А ты и порадовал её кулаком.

– Что теперь делать, батя? Не простит как, а?..

Галинка слушала, прикрыв глаза, замирая от сладостной расслабленности; слёзы сбегали к подбородку и падали на руку, державшую монисто. Приблизилась Зорька, лизнула лицо и ещё полезла шершавым языком слизывать слёзы со щёк – нашла солёненькое. Будет тебе, увернулась и обняла теплую и ласковую коровью морду.

– Да-а… – сожалеючи протянул с выдохом Гаврила Матвеевич. – Раскинул ей печаль по плечам, пустил сухоту по животу. Поладишь, конечно; муж с женой бранится, да под бок к ней ложится. А я тебе вот что скажу: не обижай жену. Знаю, бьют мужики баб. А ты не бей. Ты другом жене стань, товарищем первейшим. Да радость у неё исторгни, чтоб цвела она радугой в твоём доме, жар-птицей порхала бы по двору. Эх, Тимоха, не нужен и клад, когда с милой лад. А лад этот своими руками налаживать надобно.

– Люблю её, батя… Уж так люблю: в постели за руку держу, а спать не могу – потерять боюсь.

Светло улыбаясь сквозь слёзы, Галинка осторожно ушла из коровника.

Ополоснула лицо и опять заплакала от ликующего, толчками бьющего откуда-то изнутри ощущения радости. Подбежала к зеркалу – какая там она радуга да жар-птица? – смахнула слёзы, вглядывалась, вглядывалась и рассмеялась, прыснула по-девчоночьи, счастливая и смущённая.