Читать книгу Во веке веков - Юрий Слащинин - Страница 23

Панычку-Лену сын выглядел, вернувшись со службы в Красной Армии.

Приехал он из Туркестана жёлтый, худой да хромой – в бою с басмачами был подстрелен, а потому и комиссован после госпиталя. Неделю не выходил из дома, отлёживаясь то на печи, то на лавке, а тут узнал, что отец едет на мельницу, и засобирался: «С тобой поеду, батя». И как ни отговаривал его Гаврила Матвеевич, пугая мартовским сырым холодом, сын словно не слышал его. Надел подшитые валенки, натянул шинельку, нахлобучил богатырку с матерчатой звездой и, постукивая палочкой, вышел из дома. Едем!

«Видать, судьба звала», – подумал Гаврила Матвеевич, вспоминая тот день.

Приехали на мельницу в розвальнях и на пустом дворе увидели её – сидит на санках девчонка, завернувшись от ветра в рогожу, да такая белая да синеглазая, как ромашки-васильки в кульке. Спрыгнув с саней, Гаврила Матвеевич прошёл было мимо, отметив, что знобит девку, а сын отогнул полу тулупа и позвал её:

– Иди сюда, нагреешься.

Сказал просто, как родне. И смотрел на неё без хитростей, с сочувствием и заботой в глазах. Девчонка опешила от такого предложения и домашнего тона, каким были сказаны слова, смотрела во все глаза на краснозвездного парня, не зная, как быть. И отказаться не могла, уж больно прозябла на ветру в своём тощеньком пальтишке под рогожным мешком, и пойти под тулуп, так вот враз, не смела: не принято, неудобно.

– Рогожа не одёжа. Погрейся, дочка, – приказал Гаврила Матвеевич, поторопив кивком.

Глянув на него, девчина сбросила с плеч рогожу, которой защищалась от ветра, и на корточках полезла на сани под распахнутый Николаем тулуп. Гаврила Матвеевич пошел дальше к мукомольной, дивясь на сынка: гляди, какой жалельщик стал.

А сейчас, шагая огородами к реке, думал: может, и не было б у них такой судьбы, не будь этого тулупа. И погрелись-то вдвоём чуток. Ну, сколько там времени прошло, пока уладил пустяшный спор и молол мешок пшеницы.

Перед воротами в мукомольную смешно топтались мельник Архип Цициров, толстомордый, в обсыпанной мукой меховой безрукавке, отчего казался ещё и пузатым, – он прикрывал вделанную в ворота дверь, – и пан Игнацкий, приблудший в их волость поляк. Девка-то, панова дочка, сообразил Гаврила Матвеевич, поднимаясь по бревенчатому въезду и с интересом глядя, как тощий очкастый полячек в обвисшей шляпе и потрепанном длиннополом пальто всё время кланялся Цицирову, а сам норовил протащить в дверь какой-то мешок, переставляя его с одной стороны на другую, стараясь обогнуть мельника. Архип покачивался, закрывая собой проход, и, в усмешке кривя рот, отказывал ему:

– Не! И не проси.

– Вам будет выгода. Большой процент, – шептал пан Игнацкий, размахивая перед лицом мельника рукой в рваной перчатке, из которой незащищенно торчал бледно-розовый скрюченный палец.

– Здорово, мужики! – легко подступил к ним Гаврила Матвеевич. – Об чём сыр-бор горит?

– Да ты послухай только, – кивнул Архип на смущённо притихшего полячка. – Опилки велит молоть. Слыхал? Проценты сулит. Говорит, тыщи огребать будем.

– Это коммерческая тайна, – сдавленно напомнил пан Игнацкий, укоризненно поглядев на мельника, но тот не застыдился.

– А мне плевать на твою коммерцию. Ишь, нашёлся, дырявый коммерсант. Много таких ходит…

– Так не можно говорить, – протестующе заговорил пан Игнацкий, резко вскинул голову с загоревшимися глазами. Обвисшие поля его шляпы от рывка шлепнули по сморщенным, не раз обмерзавшим ушам, но и голодная нищета, видел Гаврила Матвеевич, не сломила его гордый дух. Сцепившись с мельником, не поддавался на грубость и всё старался довести его до понимания выгоды. – Я сделал догадку. Польза всем – тебе, тебе… Мякину дают скоту – так?

– Запариваем и даём, – кивнул Гаврила Матвеевич.

– Мякина – клетчатка, то есть то же дерево, – запустил руку в горловину мешка пан Игнацкий и вынул горсть опилок и мякины – избитые молотилкой остатки хлебных колосьев, – протянул её Гавриле Матвеевичу. Тот принял на ладонь и задумчиво ворошил пальцем смесь, отделяя побитые зернышки.

– А ведь верно размыслил полячек-то, – кивнул Цицерову. – Весной коровы вон как веники едят, только дай. Ветки-то – и есть дерево.

– Вот, вот! – обрадованно задёргался пан Игнацкий, порываясь благодарно тронуть Гаврилу Матвеевича и стыдясь этого жеста. – Я дал размолотые ветки, то есть муку из них. Скот ест, я молол на ручной мельнице. Теперь надо здесь.

– Жернова портить ради тебя…

– Как их попортишь, когда меж камней опилки да мякина пойдут, – заметил Гаврила Матвеевич.

– А не пойдут как… Чать, не зерно, чтоб само сыпалось.

– Палкой протолкнёшь. Сиди да шуруй. Забогатеешь с компаньоном, – говорил Гаврила Матвеевич, с удивлением следя, как по-мышиному забегали мельниковы глазки, будто ему невтерпёж было удрать от них с добычей. Подумал, ведь этот живоглот, как пить дать, обманет панка и дело загубит, а потому, глянув на пана Игнация, добавил вроде как с завистью. – А наш Фома не без ума. Повезло тебе, Архип. Береги его. Умная голова сто голов кормит. А как сделаете муку из опилок, вам будет благодарность от товарища Троцкого и послабление от налогов.

– Ишь, щедр на чужое… Заимей мельницу, да мели на ней хоть песок – может, тоже мука будет. Орден получишь. А я из-за голодранцев жернова крошить не буду.

– Ну, кому Бог ума не дал, тому кузнец не прикует.

Мельник озлился, покраснел и готов был разразиться матом, но убоялся – драчуна Гаврилу сызмальства боялась вся округа. И только покривился.

– Ага, тебе его весь приковали.

– Тогда слушай, когда в твою пользу говорят, – улыбался Гаврила Матвеевич, не поддаваясь на злость Архипа.

– Панове, не надо спорить, – заговорил пан Игнаций, – Всё сделаем хорошо. Я продумал, тёр на камнях… Есть мой секрет… Если пан Архип согласится на процент, я всё сделаю. Совсем немного… Вы понимаете, надо кормить дочь, как-то жить… А я придумывал, это работа… Я буду хорошо помогать пану Архипу.

– Какой процент? – набычился Архип, уставясь на пана Игнация.

Гаврила Матвеевич понял, что дело сладил, дальше пусть сами торгуются, и побежал за мешком зерна, чтоб быстрее отмолоться. Забирая его, потеснил молодежь, укрывшуюся тулупом с головой.

– Ну-тка…

– Батя, с кем воевал? – спросил Николай, выглянув из ворота тулупа, и рядом с его лицом блеснули васильки девичьего личика.

– А нам хошь с кем подраться, лишь бы погреться.

С мешком на плече, как с малой торбочкой, он побежал на мельницу, улыбаясь про себя: «А мой раненый не промах парень. Враз девку под бок усадил и улыбаться заставил. Такой долго в холостых не проходит, готовься, отец, к свадьбе».

Возвращались с мельницы неторопясь. Гаврила Матвеевич лежал на сене полубоком, привалясь к головкам саней, а сын устроился на задке. Облокотясь на мешок с мукой и вытягивая из ворота тулупа тощую шею он крутил головой, оглядываясь окрест, широкими ноздрями жадно тянул воздух, в котором уже слышались запахи скорой весны. Лицо его порозовело, видел Гаврила Матвеевич, и глаза после шептаний с девчонкой ожили и засветились. И ещё заметил отец, пробудилась в сыне улыбка. Вдруг отведёт взгляд в сторону, всмотрится в бель полей с редкими, тут и там чернеющими купами ветел и осокорей, или прищурится на солнце и так это робко улыбнётся, словно научаясь этому сызнова. Вдруг стал расспрашивать про пана Игнация – откуда появился здесь, что за личность такая.

– Личность!., – рассмеялся Гаврила Матвеевич, вспоминая. – Я в какой-то год на Волге подрабатывал, купцам баржи грузил-разгружал. Случалось, по два мешка брал, а на спор и три громоздил. А приказчик обозвал меня принародно «личностью». Думал обидное что-то… Схватил его за штаны да за шиворот и с помоста в Волгу швырнул.

Тут уже оба посмеялись, а отец порадовался: не разучился сынок смеху.

– А полячек-то, приметная личность, да-а… По деревням его дразнят «пан – пустой карман». Но привечают.., – — хлыстнул коня не глядя Гаврила Матвеевич и, когда тот прибавил ходу, задумчиво прищурился, вспоминая про пана. – Сказывали, в городе работал на макаронной фабрике. Вдовец. С голоду в Ташкент ехал на большие хлеба, да вот у нас застрял. Живёт в Драбагане у нищенки, и сам чуть ли не побирается… Помогает всем советами. Головаст…

Серко бодро трусил, не дожидаясь кнута, сани легко скользили по наезженной дороге; на буграх заносились в сторону и, чиркнув по сугробу крылом, скользили дальше. На пути встречались им поезжане, и, прежде чем разъехаться саням, затевался приветственный разговор:

– Гавриле Матвеевичу с сынком доброго здравия.

– Привет, Аким..

– Здравствуй, Аким^: Савельевич, – вторил Николай, выворачивая из тулупа голову в краснозвездной богатырке, вызывая тем новый всплеск радости встреченного ездока.

– Гляди-ка, помнит!

– Так не раз бахчи твои обирал, наверное – перехватывал разговор Гаврила Матвеевич.

– По молодости с кем не бывало. А вы с мельницы, что ли?

– С мельницы. Помолол пшенички, сынка подкормить.

– Ну, бывай…

И разъезжались взаимно довольные: один – тем, что выразил своё уважение Гавриле Матвеевичу, с которым связана была вся жизнь с малолетства, когда ходил в его ватаге на другие хутора и села, другой тем, что показал сынку уважение к себе односельчан – гляди да на ус мотай. Не богат да славен, как барин. Сын тоже был удовлетворён, потому что хотел дослушать рассказ про поляков.

– А ты ло-о-вок. Поцеловал куму, и уста в суму, – рассмеялся Гаврила Матвеевич, напоминая сыну недавнее. – Глядь, и девку под тулуп.

– Замерзала же, видел…

– Да правильно… Добро творить надо тёплыми руками.

Нахмурясь, Николай молчал, опустив глаза и подтянув губы. Покачал головой в такт езды и вновь поднял глаза, только стали они не наружу глядеть, а куда-то в свою глубь. Гаврила Матвеевич замер, поняв, что вот сейчас и будет тот разговор, которого ждал, не торопя сынка расспросами, давая вызреть угнездившейся в нем боли. И сын заговорил.

– Озверел я там, батя. Рубка, пальба, погони. То мы за басмачами, то сами от них… А тут ещё жара, пыль, пот, гады всякие… Раз прискакал старик. «Спасайте, – просит, – бай вернулся и дома жгёт». На коней! Отбили, разогнали. Заночевать остались. А они нам резню устроили, повалили со всех сторон. Взводный говорит: «Без подмоги не продержаться, скачи, Колька, в отряд». Лёха, дружок мой, коня своего дал. Последней гранатой дувал свалили – это забор такой глиняный, как стена. Выскочил в пролом, стреляю, в меня палят. В ногу вдарило. Вроде как камнем. Скачу. Конь у Лешки лучший в эскадроне, птицей несёт. За село вылетели, проскакал, может, полверсты, а он тише, тише, да брыкнулся подо мной.

Охнул Гаврила Матвеевич. Вперившись взглядом в сына, он словно бы слился с ним, переживая и этот удар пули в ногу, и падение коня, предвещающее верную гибель. На миг показалось, что не Колька, а сам он спрыгнул с повалившегося коня, да тут же подломился от хлестнувшей по ноге боли. Упав, огляделся. Конь храпел, беспомощно задирал голову, порываясь встать и одним глазом виновато и тоскующе глядел на него, будто прося пощады. Впереди увидел камни, залитые лунным светом, под ними – чернь теней, но туда не успеть – всадники скачут от села. Назад лучше – и в бурьян спрятаться.

– Спрыгнуть с коня успел; но и сам повалился от боли, – продолжал рассказ Николай. – Всё-таки пулей вдарило, не камнем. Огляделся… Лунища как фонарём светит, весь на виду. А тут погоня скачет. Куда бы нырнуть?

– В траву, и назад! – приказно шепнул Гаврила Матвеевич, не спуская глаз с сына, и тот кивнул:

– Ага… Впереди камни какие-то. Подумал, там будут искать обязательно, а я за бурьян скатился и навстречу им пополз. За бурьяном оказался арык. Это как бы канава ручья, – объяснил Николай, и Гаврила Матвеевич сразу понял, что значило то узкое ложе, привидевшееся ему в переживаниях за сына.

– Вижу, поскакали к камням, а я скорей от дороги подальше. По бахчам, по огородам ползу. В какие-то заросли забрался. Перевязал себя кое-как, а идти не могу. И сил не стало, и на ногах не стою. Палку бы, так и палки нет. Решил отлежаться, но пить захотелось так, что невмоготу. По арбузам же полз, а не догадался прихватить. Прикатил бы как-нибудь – казню себя так, да разве тогда до арбузов было. А тут светать стало, по дорогам всадники скачут туда-сюда. Коня моего прирезали и увезли на арбе. В кишлаке перестрелка стихла – значит, и товарищей моих добили. И такая меня злость разобрала… Когда им надо было – прискакали: спасайте. А мы жизни кладём – никто не помог. Думаю, чиркну спичку сейчас – трава как порох сухая, огонь быстро побежит, спалит их посевы. Пусть с голода подыхают, раз не умеют по-людски. Ну, а сам подпалюсь – так мёртвому будет всё равно. Три патрона в нагане осталось, а мне и одного хватит. Вот, только донесение не успел доставить. Вынул записку, какую взводный давал, а там писано: «Колька, живи! Расскажешь, как мы сгинули за светлое будущее, Помни нас. Леха вот наказывает ещё, чтоб на свадьбе за нас первую чарку выпили». Леха, мой товарищ наивернейший, – сказал Николай с мокрым блеском в глазах. А Гаврила Матвеевич словно увидел его перед собой, белобрысого, в ржаных конопушках по лицу и с цигаркой в зубах.