Читать книгу Во веке веков - Юрий Слащинин - Страница 21

Разбудила Гаврилу Матвеевича курица, закудахтав под ухо о новом приношении в мир. Чертыхнувшись, он пошарил рукой, отыскивая что-нибудь поухватистей, а нащупал сено…

Удивился: неужто в сараюшке свалился спъяну?

Но выспался хорошо. Медовуха не даёт пахмельной головной боли. И сон был приятный, какой давно не видывал – радужный. Что-то далеко-далекое, детское. Бабушка Пелагея, дед, сестренки… Значит, дошкольной поры сон, определил Гаврила Матвеевич и ушёл в воспоминания…

Озорник-то был с малых лет. И озабоченная озорством внука бабушка Пелагея занялась его духовным воспитанием, стала водить с собой в церковь на молебны. Запутанный рассказами кто Бог-отец, а кто Бог-сын, запуганный их грозными могуществами, из которых больше всего поразила его молния, которой, оказывается, как кнутом, хлещет по небу Илья Пророк, маленький Гаврюша усердно молился, боязливо поглядывая на богов, глазасто следивших за ним со всех простенков и с потолка церкви. Ему казалось, что если он не будет стараться, то они надвинутся на него, зашипят и примутся щипаться, чтоб не крутил головой, а молился бы и пребывал в страхе божьем. И он истово крестился, а в поклонах со стуком бухался головёнкой об пол, чем привлёк внимание к себе попа Прокопия, погладившего его по головке за такое раннее прилежание.

За ужином, когда вся семья – пять девок-сестер, Гаврюша, отец с матерью да дед с бабкой – дружно и слаженно, ложка за ложкой, черпали из общей супницы, бабушка рассказывала про старания внучка, отмеченные благословением отца Прокопия.

– Молись, Гаврилка, – похвалил его дед, шамкая беззубым ртом. – Слушайся бабку, может, попом станешь. Попы бо-о-гато живут. Родись, женись, помирай – за всё денежки подавай.

Прыснули, зажимая рты, сестры, и черная, как корневище, рука отца подняла ложку: кому по лбу вдарить? Пожелание деда он не одобрил, пробурчав, что попы у попов родятся, а мужики у мужиков.

С высоты прожитого, когда сам стал отцом и дедом, Гаврила Матвеевич понял, почему баловал его папанька, отчаявшийся дождаться наследника в бесконечной череде рождавшихся девочек, как старался сделать из него крепкого хозяина. На души женского пола общинная земля не выделялась, и расходы на них считались бросовыми: дочь – чужое сокровище. Холь да корми её, учи да стереги, а вырастет – в люди отдай. Другое дело – сын: на старость печальник, на покой души поминщик.

Не зная всего этого, Гаврюша всё же понял, что поповское дело не главней мужицкого, а потому приведённый на другой день в церковь, он уже не молился, а всё больше разглядывал богов, соображая, как они, нарисованные, могут его наказать за грех. И проверил по-своему. Когда потянуло избавиться от дурного воздуха, хотел спустить его шепотком, а вышло трубным звуком под самым грозным Ильёй – Пророком. Замер, дожидаясь грома и молнии, но услышал только шипение старух и смех молодок. Бабушка Пелагея ущепнула его больно, показывая, что наказала внука, и принялась отмаливать его прегрешение. К Гаврюше подошёл мужик в полосатой рубахе и за руку вывел из церкви, наставляя:

– В святом храме не порть воздух. Послабься сходи, а потом придёшь. Иди, ступай…

Даже ухо не надрал, обрадовался Гаврюша. Но больше всего удивил его Илья-Пророк. Вот так бог! Ему фуняют под нос, а он даже ногой не топнул. Я бы так стеганул бы молнией, размышлял Гаврилка и, подобрав с земли прут, начал сечь им разросшие вдоль ограды лопухи:

– Вот так! И так!..

И вдруг увидел за забором, за башеньками сложенного для просушки кизяка, двух девочек-поповен, играющих с куклами на расстеленном по траве одеяле. Старшая была одногодка с Гаврюшей и должна была осенью пойти с ним в церковно-приходскую школу; он знал об этом от сестёр. Хотел заговорить с ней, но старшая поповна, не поворачиваясь, спросила младшую громко, чтобы услышал Гаврюша:

– Что там делает этот мужик?

– Пе-е-релазиет к нам, – прошептала младшая и, выронив куклу, растянула рот, готовая громко заплакать.

– Не реви, – сказал Гаврюша. Он уже перелезал через заборчик, когда услышал презрительное «мужик» и, не привыкший отступать перед девчонками – сестер-то тряс как хотел – храбро забрался на самую большую башенку из кизяка.

И имел на то право. Кизяк попу делали обществом, и прибегая сюда, Гаврилка полдня ездил на коне по навозному месиву, уминая в нём солому. Потом парни и девушки это месиво кидали вилами в деревянные рамы на две-три ячейки, быстро втаптывали босыми ногами и, подхватив их, уносили в сторонку, чтобы на свободном месте брякнуть на землю и вывалить навозные кирпичи. Через неделю прожаренные на солнце кирпичи переворачивали на другую сторону, и тут тоже помогал Гаврилка, пренебрегая окриками: «Не мешай, не крутись под ногами». А когда эта сторона кизяка подсыхала, из него складывали круглые, продуваемые башенки для окончательной сушки топлива. На такую башенку и забрался Гаврюша, расселся на вершье, помахивая хворостиной.

– Это наш кизяк, – храбро подступила к башенке старшая поповна. – Уходи отсюда, мужик.

– Я не мужик.

– Гаврюша-хрюша, – подала голосок младшая, выглядывая из-за спины сестры.

– Я не хрюша.

– А кто ты? – вышла из-за спины младшая и уставилась удивленно.

Тут и представилось Гаврюше то, что он произнес вдруг, а произнеся, не убоялся, а ещё и утвердился в сказанном:

– Я – бог! Вот как ударю сейчас молнией, сожгу кизяки все, и амбар, и дом. Всё сожгу! – взмахнул над головами обомлевших девчонок прутом и прут вжикнул, заставляя их присесть. – На колени становитесь! А то вон туча-то, как полыхну оттуда… Молитесь, чтоб не серчал.

От испуга поповны брякнулись на колени перед кучей навозного кизяка и, со страхом поглядывая на грозного бога, размахивающего прутом, с заученной ловкостью крестились и клали поклоны до земли. Хмуро шмыгая носом, Гаврилка глядел сверху на молельниц и наполнялся всё большей уверенностью, что он действительно бог. И как бог великодушно простил их, объявив:

– А теперь принесите мне сладких ватрушек да городских пряников.

Поповны послушно побежали домой, а Гаврилка остался сидеть на кизячной куче, раздумывая о том, как хорошо быть богом. Выходило, лучше чем попом. Все слушаются. Пряники сейчас принесут. Очень уж любил он сладкие городские пряники.

Только покушать сладенького не удалось – вместе с поповнами, таща их за руки, пришла попадья и так раскричалась на Гаврилку, что тут же появился церковный староста, тот самый мужик в полосатой рубахе. Он, оказалось, стоял за кустами и всё слышал. Прибежали нищие с паперти: загалдели, закудахтали. Из церкви выходил после службы народ и тоже подходил сюда разузнать что случилось, а узнав о навозном боге – веселился. Молодые – хохотали, старые – костерили, свивая голоса в общий негодующий и веселый гул:

– Такое удумал!.. Безбожник.

– Малец ещё…

– Охальник..

– А, может, и правда, Илья-Пророк. Гаврилка, снимай портки, да покропи на старух, ха-ха-ха…

– Ищь, смешно им…

– Снять да всыпать…

– Не даётся, гляди-ко…

– Понравилось, видать, богом быть…

Гаврилку стащили с кучи, надрали уши, набили подзатыльников и передали в руки бабушке Пелагее для домашней взбучки. Она состоялась вечером, несмотря на протест отца, пытавшегося отбить любимца у деда.

Но и после большой порки Гаврилка не остыл к шалым проказам. Слава безбожника и озорника притягивала к нему мальчишек, собирая подчиненную ему ватажку. Вначале коноводил соседской ребятней, потом – улицей, а когда подошла пора и стал заглядываться на девок, Гаврюха стал вожаком всех петровских парней и водил их под гармошку по соседним хуторам и сёлам на гулянки и драки, их завершавшие.

Озоровал так до той поры, когда однажды от отца Прокопия пришёл посыльный и пригласил на беседу к поповне Антонине, приехавшей с подругой из самого Санкт-Петербурга. Гаврила не стал отказываться: интересно ведь посмотреть, как столичные барышни форсят. Смекнул, что посмеяться захотели, вспомнив старое… Но, поглядим…

Пришёл к попу в чём собирался на улицу для ночных проказ: в сапогах и красной рубахе, с гармошкой под рукой. Волосы не вмещала фуражка и они выбивались из-под козырька пышным букетом. Но самой главной приметой его деревенского форса был перетягивающий рубаху плетёный из тонких ремешков поясок, на концах которого вместо обычных кистей болталось по гирьке.

– Э-это что у тебя?., – возмутился отец Прокопий, уставясь на кистень поверх очков. – Я ж наказал тебе снять эту срамоту. Аль уряднику подсказать, чтоб подержал тебя в клоповнике?..

– Папа, это то что надо! – восхитилась поповна и обернулась к другой барышне, стоявшей у книжной полки. – Машенька, познакомься… Тот самый бог, о котором рассказывала тебе. Прелесть, правда?!

Барышня кивнула, улыбнувшись. Подошла к Гавриле и представилась, подав руку:

– Меня звать Мария…

Высоко поданную её руку неловко было пожать, как принято у парней, и тогда Гаврила по-дворянски принял её и поцеловал, чем вызвал удивлённый хмык отца Прокопия и восторженные хлопки в ладошки Антонины. А барышня сказала:

– Для поездки по волости мне нужен сопровождающий.

– Кучер что ли?

– И кучер…

* * *