Читать книгу Во веке веков - Юрий Слащинин - Страница 13

Раздвинув занавеску, Гаврила Матвеевич прошёл к зеркалу, поскрипывая сапогами. В галифе и синей рубахе, чем-то напоминавшей его командирскую гимнастерку с тех времен, когда по левый бок висела у него казацкая шашка, а в правый приятно похлопывал маузер в лакированной кобуре, дед как бы вернулся в двадцатые годы. И шаг стал по-былому быстрый, и взгляд – цепким: глянул в зеркало и прожёг, просверлил мужика с короткой бородой и подрезанными усами.

Разглядывал придирчиво и беспощадно: ну-ка, каков стал? Ещё гладок лицом, так это от сумерка в избе, а на хорошем свету морщин, как на старой мазанке; кучерявый чуб повылез, оголил широкого поката лоб; брови тоже как две приклеенные кудельки, а под ними в задорном голубом сиянье дробинки зрачков: зыркают туда-сюда. Может, и наш петух не протух. Не дадимся «рябому». Побалуем. Хоть день, но мой!

Подмигнул себе, отошёл от зеркала и посмотрел в окно: как там мужики? Они курили пока. Тимофей затягивался не торопясь, с раздумьем. А Зацепин садил, как перед броском в атаку, и этот бросок надо было предупредить. Медовуха нужна!

– Скорей! – крикнул он, услышав шаги невестки. Метнулся к столу, скинул с него на кровать книжки и вытащил на середку избы.

Галина Петровна поставила на стол два запотевших графина медовухи, принялась искать стаканы, и взгляд её прилип к свёкру.

– Про Сашку-то мне… Чего маешь?.. Как быть-то, говори.

– Какой женила?..

– Энтот, – показала она графин, в который вылила бутылку водки.

– Лошадей приведи. И тарантас. Пусть у Федоры стоят до часу… Водки не жалей.

– Да я…

– Знаю, не жадна.

– Не про то я.. Не по-людски получается.

– Ну, скажи им, скажи. Сто лет смеяться будут, как Валдаев от ворот повернули. Ольга Сергеевна ни в жизнь не согласится, факт. И Зацепины главная заковыка.

– Сами не отдали тогда…

– Закуски нам подбрось, легкой, – оглядел Гаврила Матвеевич собранный стол и направился в сенцы. Галина Петровна не отставала от него, шла по пятам.

– А в чём заковыка-то?

– Должники мы перед ним. Девятнадцатый помнишь? – задержал на ней вопрошающий взгляд Гаврила Матвеевич и кивнул: так-то, мол.

– В революцию всё так было: кто в друзьях, кто во врагах. Да и когда было-то?

– Давно не причина. Принял добро – помни, – отвернулся от неё Гаврила Матвеевич и в приоткрытую дверь следил за мужиками.

– Сколько же помнить?

– А пока живы будем.

– Чего ж хитришь тогда?

Допекла всё же невестка.

– А мне что-же, долгами внучат повязать?.. Не судьба им, значит. Силком любить не заставишь.

Глядя во двор, Гаврила Матвеевич прикидывал, что надо первым сделать. То, что Данила Зацепин пришёл не гулять, он высмотрел ещё из окошка. А сейчас увидел, что широкая грудь его под линялой рубашкой с расстегнутым воротом заколыхалась как во время метания стогов. Весь распал из нутра шел! Вон как садит! Тимофей ещё до половины самокрутки не дошел, а Данила уже обжигал губы, морщился. Сейчас швырнет бычок под ноги и заговорит… А этого допустить было нельзя. И Гаврила Матвеевич пошёл к ним, скрипя сапогами.

Мужики вскинули взгляды и с удивлением смотрели, держа на лице плывущие улыбки, в которых было и невольное восхищение тем, что не сдаётся старик, – вон ещё какой орел! – и невольная грусть по давно минувшему, и понятная опаска, как бы не настучал кто в НКВД, что, мол, кулак поднялся. Очень уж вольно шагал к ним, как из прежней жизни: подтянутый, по-весёлому строгий.

– Здорово, мужики!

Подступил к подтянувшемуся Даниле, чтоб смотреть глаза в глаза, забрал его руку поздороваться, сказал напористо:

– Вот тебя-то мне и надо! Пошли ко мне – медовуха есть. Там и поговорим, пока гости не собрались.

– Да я не в гости, по делу зашёл, – упёрся Данила, когда его потянул дед.

Тимофей удивился: как это не в гости? Уставился на друга. Гаврила Матвеевич продолжал его тянуть, подшучивая:

– Мешай дело с бездельем, проживёшь век с весельем. – И видя, что не справится с упрямым, рассерженно гаркнул: – Смир-рна! Как стоишь перед ротным?! По-од-тянись!

И Данила, и Тимофей хоть и понимали шутку, но от неожиданности вытянулись, а Гаврила Матвеевич тут же подхватил их под руки и потащил за собой.

– За-а-певай!

И запел, печатая шаг:

Вошли в избу. Тимофей заулыбался, увидев графины с медовухой, блаженно расправил усы, подмигнув Даниле: мол, гуляем! Данила продолжал хмуриться, прятал глаза.

– Разбирай табуретки, – командовал Гаврила Матвеевич, разливая по стаканам медовуху. Всем троим налил из помеченного графина. Пусть так будет, по первой без хитростей, решил он, потому что выпить предстояло за такое, когда нельзя лукавить. Поднял стакан и сам поднялся, нахмурясь.

– Выпьем за товарищей наших, потерянных на жизненном пути… Сколько их было, а нет уже… Так вспомянем их и себе зарок дадим – чтоб оставшимся крепче держаться друг дружки, не расслаблять дружбу пустяками.

Тимофей с почтением прослушал тост, на минутку задумался, поминая друзей, и выпил медовуху неторопливыми большими глотками; с недоумением почмокал губами, поглядывая в стакан.

Данила с тостом согласился и кивнув каким-то своим тяжёлым мыслям, словно бы отодвинул их на потом. Содержимое стакана махом слил в широко раскрытый рот.

Гаврила Матвеевич тоже выпил, хмыкнул, удивляясь, что не медовуха получилась – динамит, и тут же вновь наполнил стаканы Данилы и Тимофея.

– Матвеич, погодил бы, – заметил Данила.

– Пусть душа радуется, живот ликует, – отшутился дед. Пользуясь заминкой, себе налил из другого графина, чтоб не свалиться раньше поры. – Помнишь, как Телячкин пил из второго взвода?

– Не – ет…

– Да тот, которому беляки кишки распустили… Вспороли брюшину, вывалили ему в фуражку и отпустили. Мол, всё равно подохнет, а заодно краснопузых попугает. Так и принёс их в фуражке…

– Это я помню. Пил-то как?..

– Говорил, бывало: пить надо так, чтобы душа играла, а не дурь. Славный мужик был. Дай Бог ему вечное блаженство на том свете за принятые муки на этом.

Выпили за Телячкина… И принялись вспоминать других товарищей по гражданской; бередили душу разговорами о том горячем, трудном и суматошном времени, оказавшемся самым дорогим и памятным. Что ни вспомнишь – вот оно, встаёт перед

глазами, как было, и тут же уплывает, уходит, оставляя щемящую грусть по невозвратному.

* * *