Читать книгу Во веке веков - Юрий Слащинин - Страница 18

* * *

Новый дом хоть и большой был, но всех гостей вместил с трудом. Расселись за длинным столом, поставленным через две комнаты, шутили, что хоть и в тесноте, но – с таким угощеньем – не в обиде. А Валдаевы хозяйки и вправду не поскупились: напекли-наварили всего – душа радуйся. А тут и удивиться было чему: в центре стола лежал в блюде сом с красными раками на его черной лоснящейся спине, а вокруг рыбины, в глубине холодца просматривались стайки пескарей. Восторгам и оханьям не было конца. Хвалили деда, поймавшего такого бугая, но больше всего досталось похвал Василисе, сотворившей этакую красоту.

– Ай да Василиса! Вы гляньте, пескари-то плывут!..

– Вареные-то?..

– Да как живые, глянь-ка!..

– Так осетров заливали, – сказала с грустинкой Ольга Сергеевна дочери. Ирина вопрошающе глянула на Гаврилу Матвеевича.

– Мужики – пескарей да сомов, дворяне – осетров, – подтвердил он, вспомнив кухмистерскую графа Потуремского, у которого приходилось видеть заливных осетров на серебряных блюдах.

Горделиво подумал дед, что вот и пришёл на мою улицу праздник. Вокруг родня и самые близкие. И радость новая – пошли внуки в большую жизнь, забродили, как молодое пиво. Сейчас может такая комедия закрутиться – до конца жизни смеха хватит. Вот только Ольга Сергеевна, – покосился на неё, – пришла сердитая, с ней нелегко будет. Она сразу попыталась сразу подступить к нему с вопросами, но явно смутилась, увидев его парадный вид.

А он не упустил момент, тут же повёл всех и её с Ириной за стол. Пока пусть подивятся, а потом пить начнемём, плясать… Уведём у тебя глазастую, распалялся Гаврила Матвеевич, и чувствовал себя сильным, ловким, бедовым. И что это говорят про старость? Вон они, молодые-то, ведь зелень зеленью, ни в чем смака не знают. Не будь «рябого», какая бы жизнь пошла! Но про это – потом…

Он оглядел гостей, сверкнув глазами, и поднял стакан, готовясь огласить тост.

Шум понемногу стих. Все расселись, наполнили стопки, рюмки, стаканы.

– Говори, дед.

– Провозглашай.

– За здравие, что ль?

– И за здравие, и за память выпьем, – сказал Гаврила Матвеевич. – Медовуха своя, пей сколь хошь, чтоб душа играла – не дурь. А сказать я вот что хочу.. – помедлил он, собираясь с мыслями, глянул на одного внука, на другого – остановился на старшем. – Не хотел я, чтобы Александр в армии служил. Крестьяне мы, и должны на земле стоять крепко. Но, видать, надо… Так что служи, Александр Тимофевич, праведно. Такой тебе будет наш наказ.

– Вот это… Точно, – попытался подняться отец для напутствия сына, но его уже развезло. – А чё… никак?..

– А Константину Тимофеевичу так скажу, – продолжал дед. – Оч-чень нам агроном нужен. Учись, Костенька. И где бы вы ни были, кем бы ни стали – помните: любовь не купишь и тоску не продашь. Не товар, видишь ли, чтоб ими торговать. А здесь у вас остаётся самая большая любовь. Покуда мы живы. А уйдём – печаль вам останется. За то, чтобы поняли это, и выпьем по первой!

– Ох, правильно, папа! – рванулась Галина Петровна с поднятой стопкой, чтобы чокнуться с ним, плеснула медовуху и, не глядя ни на кого, заговорила, торопясь, как недавно ездила в Ростов к сестре, хорошо гостевала, а её всё назад тянет, к ним вот ко всем, что всех-то она любит, готова расцеловать каждого.

– Кума, начинай с меня!

– А я, вот он – ближе!

Засмеялись, заговорили разом, а выпив, принялись дружно закусывать, приговаривая:

– Ох, хороша!

– Винегретику?..

– Это я уважаю.

– Нам тоже сомятинки.

– Вася, ну что ж ты одну зелень крушишь, – выговаривала Василиса мужу. Зыков смущённо улыбался, а она накладывала ему на тарелку куски мяса.

– Побольше клади, – посмеивался через стол Поляков Виктор, когда-то ухаживавший за Василисой. Подмигнул ей. – Когда мужик мясо ест, у него кровь играет.

– А я гадала, с чего Валентина твоя вчера плакала? Мяса, значит, не поел.

– Ха-ха-ха…

– Вот резанула, Васька. В повал!

Шумело, бурлило застолье. А Гаврила Матвеевич уже требовал наливать по второй. Упрашивать не пришлось. Медовуха есть медовуха, бражка на меду. Пьёшь как сладкий лимонад, голова ясная, а перепил – ноги не поднять. Тимофей, кажется, готов, – отметил Гаврила Матвеевич и поглядывал на Данилу: как этот? Крепок, чорт.

Пили за родителей. И за деда выпили. Потом за тех, кого уже на свете нет, пили, и за то, чтобы не было войны.

– А можно, я скажу? – поднялась со стаканчиком Ольга Сергеевна.

– Говори сколь хочешь. Слово не заказано.

– За счастье наших детей! – заговорила Ольга Сергеевна по-учительски твёрдо, так что сразу стих весёлый говор сначала в первой комнате, затем и во второй. – За то, чтобы были они счастливее нас, родителей. И лучше нас. В этом же смысл жизни. Иначе зачем жить?

– Ну да… – кивнула Галина Петровна, на которой остановился взгляд Ольги Сергеевны. Только куда ж она клонит?..

– Учиться им надо. И Косте, и Саше, – разъясняла Ольга Сергеевна, увидев в направленных на неё взорах немой вопрос, – Институтом и училищем учение не кончается. Надо дальше идти. Я говорю это потому, что знаю незаурядные способности Константина. Он может стать ученым – как Мичурин. И Саше надо поступать в Академию красных генералов, чтобы стать командующим.

– А что, и станет! Генералом! – пьяно бухнул по столу кулаком отец и грозно уставился на Сашку: станешь, нет? – Вон твой дед ротным стал. По-онял?!. В действительной не служил, а нами командовал. Данила, я правильно говорю? Во-от… Прадед у нас был суворовский солдат. А ты чтоб – генералом!

– Жми, Сашка, до генерала!

– Выпьем!

– Учиться надо! – веско заметил ещё больше раскрасневшийся от медовухи Зыков. Это были его первые за всё застолье слова. Прозвучали авторитетно и все прислушались, что ещё скажет директор МТС.

– А жениться когда? – бухнул в тишине Данила Зацепин и пьяными глазами уставился на Зыкова. – Всё учиться да учиться. Хватит, чать. Ребятню надо рожать.

– Никак, Данила жениться вздумал! – притворно изумилась Галина Петровна и принялась шутливо теребить Зацепина. – Ой, радость-то какая! На свадьбе гульнём! А я думаю-гадаю, почему один пришёл, без Дуси. Бросил старую. Правильно! Позолоти ручку – вот такую сосватаю….

– Чего ты… – растерялся Данила. – Я про молодых. Им надо…

– Молоденьку подберу.

– А где Дуся-то? – подключилась к розыгрышу Василиса. – Аль не привёл?

– Да зачем ему теперь Дуся? – не унималась Галина Петровна.

– Правильно, Данила. Пей вино – не брагу, люби девку – не бабу.

Обе женщины задёргали, закружили Данилу, увели от опасного разговора и стали уговаривать идти за женой, потому что нехорошо получилось, что её нет со всеми, ведь все гулянки вместе гуляли и сейчас думали, что она тут, а раз нету – надо вести скорей. С трудом стали поднимать из-за стола Данилу.

Гаврила Матвеевич помог им, а потом взял в руки гармонь и бросил по избе перепляс, как горох сыпанул по полу.

И тут же нашлись каблуки. Василиса первой простучала по доскам, значительно выкрикнув:

Поддержал Василису Петька Сапожков. Он с пристуком прошелся вдоль стола, взмахивая рукавами и похлопывая ладонями по бокам, по голенищам сапог. И тут же вошла в танец Надя Зацепина. Вошла гордо, со статью победительницы, привыкшей задавать тон на деревенских гулянках. Она прошлась шажками, отчего мелко задрожала, словно от нетерпения, ещё не показывая, а только давая угадать силу и страсть своего красивого и сильного тела. Прожгла взглядом Ирину, скромно прижимавшуюся к матери, и, не принимая её всерьёз, с насмешкой отвела взгляд, поглядывала на Сашку. Он насторожился и поднялся. И, видимо, не хотел такого её торжества перед Ириной. А Надя, интуитивно понимая его состояние, ещё краше расцветала в танце, становилась уверенной, бесшабашно-весёлой.

Гаврила Матвеевич наяривал на гармонии, любуясь девонькой. Ах, как была она хороша! Вот невестка, другой бы и не надо! Но что ты с ними поделаешь, раздумывал он и перевёл взгляд на Ирину. И тоже хороша. Ведь знает, что соперница, а любуется танцем. Видать, другая начинка. Ну, так и будет пусть, как задумал. Им виднее.

Петька пошел в присядку, но Надя как бы не замечала его, ждала другого танцора. Взявшись за углы косынки, накинутой на плечи, она часто-часто застучала каблуками, глядя на Сашку: так выйдешь?!. Ну, что же ты?!.

– Всем плясать! – скомандовал дед, прекращая это стрельбище. – Привстал с табуретки и объявил. – Кто всех перепляшет, получит премию. Во! – направил палец на патефон, стоящий на пузатом комоде.. – Отдам! Все слыхали?..

– Все…

– Что отдаст-то?..

– Патефон отдаст, говорит.

– Ого!.. Так я…

– Не обманешь, дед?!..

– Я-то?.. Забирайте! – широко махнул Гаврила Матвеевич, чтобы уносили патефон.

Только Гаврила Матвеевич мог выкинуть такое коленце. А как домашние? – понеслись взгляды с одного на другого. Тимофея Гавриловича развезло так, что он уже не соображал, о чём шёл разговор; Зыков улыбался блаженно – словно не их вещь отдавали; Галина Петровна хоть и ахнула в душе – отдать патефон! Да их на всю деревню всего-навсего два, но виду не подала и даже махнула рукой: не жалко… А вот Василиса позеленела от досады. Сняла с комода патефон, держала в руках и, видно было, боролась с собой: отдать или?.. Поймав насмешливый взгляд деда, пересилив досаду, обьявила:

– Получит, кто перепляшет меня. Пошли на двор, чтоб всем места хватило.

Такая премия кого хочешь поднимет. Вывалились из дома и пошла пляска посреди двора под баян с приговорками да с припевками. Играл Сашка. Воспевали – кто горазд, кому было что огласить.

– И-и-и-и-и-и.., – звенел восклицающий визг. Пели девушки и бабы, иногда откликался мужской голос – начался частушечный разговор с признаниями, намёками, обидами и укорами о том, чего не скажешь открыто, а тут – понимай, если не дурак.

Частушку пропела Тоня Петрушина, и тут же Оля Чижнова подала голосок:

Обе своим парням пропели, а Вера Скопцова – Петьке Сапожкову, чтоб не приставал к ней:

Петька не в убытке, посмеялся и в ответ пропел:

А вот и Надя подала голос:

И опять она:

Пока молодежь плясала во дворе, соревнуясь за премию, в избе развлекалось старшее поколение. Пили и закусывали. Говорили кто про что… Гаврила Матвеевич заиграл на гармошке, припевая:

Бабы хохотали, и тоже пустились в пляс, припевая свои частушки-озорнушки.

Примечал дед, что Ольга Сергеевна не поддавалась разгулу, пила не жеманясь, а вот озорства словно не замечала, как будто и не было его. Когда запели песни – подтягивала с удовольствием. И дед старательно выводил для нее «Располным-полна моя коробушка», перешёл на «Златые горы» и, припав взглядом к Ольге Сергеевне, со сладостью тянул: «…всё б отдал я за ласки-взоры, чтоб ты владела мной одна». Песню не допел, помня её обидный для женщин конец, и запел новую, про отраду, живущую в высоком терему. И вновь словно душу выкладывал ей, да так, что невестка чуть ли не просверлила ему пальцем бок, чтобы не пялился на людях-то, старый греховодник.

– Зови Сашку с Иринкой, – шепнул ей Гаврила Матвеевич. – Ти-и-хо!

Прибежала со двора растревоженная и взволнованная Ирина, села возле матери. У Гаврилы Матвеевича душа замерла – так они хороши были обе! В белых платьях, ясноглазые, сидят, прижавшись, как голубка с голубенком, и воркуют друг дружке что-то ласковое.

Ирина впервые попала на такую гулянку и всё тут её удивляло, и восхищало, и трогало. Только что на дворе она прослушала несколько частушек, пропетых для неё, и поняла, что она – разлучница. Частушки и горделиво-холодные взгляды Нади удивили Ирину. Какая же разлучница, если он сам полюбил?.. И в то же время появилось в душе сладкое удовлетворение от осознания себя совсем взрослой, способной вызывать не только любовь – что было ещё непривычным, – но и ревность, зависть, обиды. И жалко ей было Надю. И жалко Костю, следившего за ней испуганными глазами. И маму жалела… И всех-всех… Она вдруг стала осознавать, что в её жизни наступает поворот, когда всё будет иначе. И было жалко прежней, уходящей жизни, и не могла она отказаться от новой, за поворотом… И даже за плетнём… Сама видела стоящую в соседнем дворе лошадь, хрупающую сено из тарантаса. Осталось запрячь – и… Но сейчас надо сделать что-то очень важное, как сказала Сашина мама, обняв её там, у плетня. И пользуясь оставшимся временем, Ирина ластилась к матери, страдая оттого, что не может ей сказать правды, и старалась повышенной лаской и нежностью искупить вынужденный обман.

– Я люблю тебя, мама.

– И я тебя люблю. А почему ты это сказала? – спросила и вздохнула: «Скорее бы он уезжал!»

На дворе перестали петь частушки и топотать, примолк баян и вновь заиграл медленное танго про «утомлённое солнце». Видимо, за баян сел Костик: танго и вальсы – его репертуар.

Ирина вскинула взгляд на дверь и увидела Сашу: он не входил, не вбегал – он являлся в дом и, приближаясь к ней, закрывал весь свет своими светящимися, только ей принадлежащими глазами.

Ирина отстранилась от матери и стала выбираться из-за стола, подошла к нему, и они заговорили о своём, взялись за руки. Ольга Сергеевна была поражена тем, как просто, без каких-либо оговорок, оставила её дочь, но сделала вид, что ничего не произошло. Неужели сама она не чувствует, что неприлично так, на виду у всех увлечённо шептаться с парнем, у которого, кстати, есть невеста, и об этом все знают… С ней непременно надо будет строго поговорить, решила она. Вскинула голову и натолкнулась на любующийся взгляд Гаврилы Матвеевича.

– Хороша у тебя девка! – сказал он.

– Девушка… – поправила его Ольга Сергеевна, совсем не обидевшись, а затем лишь, чтобы поговорить с ним. Он нравился ей всё больше, возбуждал интерес: старик, а моложе молодых. И на мужика не похож, хотя мужик, конечно же… Ну в самом деле, что за слова: «девка», «Сашка»…

– А ты не сердись на слова, мысли примечай, – сказал он, отложив гармонь. – Любуюсь я. Хороша. А внук-то у меня тоже пригож. Ну-ка присядьте сюда, – посадил он Сашу с Ириной в торец, за которым возвышался сам. Так и эдак поворачивая головой, любовался ими, призывал и гостей полюбоваться, и Ольгу Сергеевну.

– Как тебе видятся?

– Саша – довольно-таки мужественный для своих лет, – ушла от подсказанного ответа Ольга Сергеевна. Понимала, так было не совсем вежливо говорить, и потому принизила дочь, наказывая за недавнюю обиду. Пристально глядя на Ирину, проговорила раздельно:

– А Ирина ещё зелёная девочка!

– Молодая – просмеётся, зелёная – дойдёт, – подмигнул Ирине Гаврила Матвеевич.

– Да красавцы они писаные! Прямо голубки, – подхватила Галина Петровна и заходила позади молодых, ласково поглаживая и соединяя. – Вы гляньте на них – как жених с невестой. Фату бы только. Сваха, сдёрни занавеску, прикинем… Эх, вот бы на свадьбе погулять! Уж я бы все подмётки отстучала. А что, а?..

– Да любят ли? – спросил Гаврила Матвеевич и повернулся к Ольге Сергеевне. – Наш Сашка жить без неё не может. Только и бегает ко мне, стонет: люблю! Так ли? Говори, – обратил к внуку твердый призывный взор.

– Люблю! Не могу без неё, – Саша забрал в ладонь пальцы Ирины, уставился на растерявшуюся Ольгу Сергеевну.

– А ты, Иринушка? Говори, как самой себе.

– Что за шутки?! – возмутилась Ольга Сергеевна. Взгляд её не отрывался от дочери.

Ирина ощутила, что вот и наступило то самое, что повернёт всю её жизнь. Ещё можно отказаться. Ведь можно, заметался её взгляд от матери к Саше.

– И я люблю… – сказала она.

– Тогда дай Бог в честь да в радость, в лад да в сладость, – проговорил дед и скомандовал гостям, в молчаливом изумлении взиравшим на творившееся: – Наливайте! Чего притихли?.. Эх, сучки-задоринки. Щас свадьбу будем играть.

– Какую свадьбу?! – сбросила очки Ольга Сергеевна и, щурясь, попыталась подняться из-за стола, чтобы вырвать, увести отсюда обезумевшую дочь, но её осадила подсевшая Галина Петровна и заговорила сладкоголосо:

– Да шутит он! Вечно придумает чего-нибудь. Сколько знаем, всегда такой. У, старый греховодник! Вон как перепугал женщину, бессовестный.

– Без греха веку не изживёшь, без стыда рожи не износишь, – простовато форсил дед, глянув на Ольгу Сергеевну: мол, что ж ты не понимаешь – шучу, и сама веселись. Хитрюга-дед торопился наполнить стаканы, призывал к вниманию охмелевших гостей. – Всем налили?.. Сват, следи за своим концом. Агрофевна, не отставай. За молодых будем пить!.

– Не будем за молодых, – со стуком отставил стакан Сморчков и, задиристо выставив бороденку, добавил капризно, – Не уважают потому что.

– Да кто же это?.. В нашем доме сват всегда свят, – попытался Гаврила Матвеевич свести всё к шутке. – Гостю – почёт, хозяевам – честь. Для вас варили пива крепкого, меда сладкого: пей до дна, чтоб душа нараспашку была!

– А я не желаю! – пьяно куражился Сморчков, почувствовав, что привлёк к себе общее внимание. – И в-всё!

Гаврила Матвеевич взъярённо засверкал глазами: такое дело провалит, дурак! Глянул на помощницу – невестка растерянно пожимала плечами: мол, что поделаешь. Но подхватилась и, подмигнув, звонко зачастила:

– И правда, не пьётся. Это что за медовуха такая. Молодые у нас чисто голубки, а тут горькая. Ну-ка, целуйтесь! Горько!..

– Горь-ко!., – обрадовался Гаврила Матвеевич и вскинул руки, чтобы гости поддержали его хором. К его басовитому голосу прилепился ликующий визг сватьи.

Сморчков получил от жены толчок в бок и что-то сообразив, наконец, запрыгал по скамейке тощим задом, плеская медовуху из стакана и крича.

– Го-орько!.. Не могу пить!

Саша вскочил с табуретки, потянул за руку Ирину, чтоб целоваться, но она ещё медлила и прикованно смотрела на мать, безнадёжно пытавшуюся протиснуть свой протестующий голосок в накатывающийся вал голосов, азартно тянувших на все лады: «Горь-ко! Горь-ко!». Чьи-то руки проворно покрыли голову Ирины кисейной фатой; она притронулась к ней, но не сбросила, только поправила край и, превратившись в невесту, поднялась, наконец, оглядела гостей, притихших на миг от такого неожиданного преображения; улыбнулась изумлённой и онемевшей матери с прощальной грустью и отдалась торопливому поцелую жениха.

– Сашку женят! – прокричал Петька Сапожков, заглянув со двора в окно, и, опрокинув на пол горшок с цветком, полез через подоконник. – Без нас, что ли?.. Пошли, ребя!.. Дед, наливай! Горь-ко!

И тут же со двора повалили в избу с воодушевлённым гоготом и визгом парни и девчата, разбирали стаканы и рюмки. Только Надя Зацепина, заметил Гаврила Матвеевич, остановилась на пороге, недобро глянула на молодых и скрылась за дверью.

Ольга Сергеевна, вскипев от негодования, отбросила поданную кем-то рюмку – и дед, стороживший её взглядом, тут же шарахнул об пол свой стакан и, не давая ей возможности привлечь к себе внимание, заорал:

– Бей на счастье! Жениху да невесте сто лет, да вместе.

Ещё кто-то бросил на пол стакан, а Галина Петровна грохнула тарелку. Гаврила Матвеевич подхватил гармонь и добавил шуму, так что Ольга Сергеевна уже не могла ничего крикнуть, и вообще она была подавлена Галиной Петровной, бросившейся целовать её по-родственному, приговаривая:

– Да ты ж наша красавица! И милая такая… Как сызмальства родня.

– Вальс для молодых! – объявила Василиса.

Она притащила в избу патефон и, поставив на комоде, пустила пластинку. Дед оборвал свою игру, отодвинул табуретки, освобождая место молодым для танца. Ликующий, но всё еще настороженный Саша повёл в танце Ирину, послушно-растерянную, изумлённую от всего происходящего с ними. Закружились…

И вдруг грянул выстрел. Сморчков запоздало взвизгнул, метнулся в сторону, и все увидели Костю и Зыкова, вцепившихся в ружьё.

– Уб-бью! – бился в истерике Костя, перехваченный сильными руками. Зыков держал его и конфузливо шептал:

– Костя, успокойся… Нельзя так…

Все разом загалдели, зашумели… Из-под стола выполз и поднялся Сморчков и, видя, что никто не заметил его позорного бегства, стал наскакивать на внука, стараясь ткнуть кулаком.

– Выпороть как следует! Щас снять штаны и выпороть!

– На брата родного!

– Костенька, да что ж ты… – повисла на нем мать.

– Связать его… Полотенце дайте…

– Перепил. Первый раз, поди.,.

– Вот и зови их, сопляков, на гулянки!

Забрав ружье, Петька Сапожков бухнул в окно из второго ствола, чем добавил шума, переполошив женщин. Пока усмиряли Костю, толклись вокруг него, по знаку деда Саша увёл Ирину из дома. Не давая опомниться возбужденным гостям, Гаврила Матвеевич опять растянул гармонь:

– А кто плясать будет? Гу-ля-ем!..

Первой выскочила Василиса, замотав над головой платочком, а за ней – другие молодки, парни и девчата. Застучали каблуками так, что охнули доски пола, зазвенели стекла от заразительной пляски.