Читать книгу Во веке веков - Юрий Слащинин - Страница 22

Закудахтала курица. Не в прошлом, а тут в сараюшке, где оказался Гаврила Матвеевич, не помня как. Вот ведь, проклятущая, все мысли перепутала… А чего это я развспоминался?.. Право дело, не хмель беда, а похмелье.

Почесав бороду, он сел и, глядя на примятый стебель татарника, задумался: ведь колол, наверное, а не чуствовал. И как оказался в сараюшке? От баньки, помнил, к дому пошёл и глядел на пляску во дворе. На его гармошке наяривала белобрысая Танька, внучка соседки Федоры, кружком стояли парни и девчата, вывалясь из борьбы за патефон, а в середке топтались Василиса и Петька Сапожков, из последних сил утаптывали каблуками двор, дергались без частушек и припевок, изредка подбадривая себя хриплыми выкриками.

Увидев деда, Василиса словно скинула с лица маску злого упрямства, передернула плечами, колыхнула грудью и, прокричав частушку, пошла по кругу, топоча и размахивая платочком, да так весело, словно только что влетела в пляску.

Дед подмигнул ей – мол, знай наших, – бросил прибаутку, решив, что патефон Василиска ни в жизнь не отдаст. Поднялся в большой дом, откуда нестройно и заунывно неслось про неудачливого Хаз-Булата, у которого выпрашивали молодую жену, а он даром отдавал её, спящую с кинжалом в груди.

Без Гаврилы Матвеевича тут верховодил сват Петр Герасимович Сморчков и, встряхивая бородёнкой, водил рукой над столом. Бабы тянули песню, не глядя на указчика, и Гаврила Матвеевич не стал встревать, выпил подвернувшуюся кружку медовухи, вроде бы пошёл к себе в избу, да оказался в курятнике. Чудеса!

– Да кши ты, проклятущая! – гаркнул на кудахтующую курицу так, что та шарахнулась и выскочила в квадратный подрез двери. К её испуганному кудахтанью прибавился воинственный клёкот петуха. Дверь отворилась, залепив Гаврилу Матвеевича светом, и в сарай вошла невестка, всплеснула руками:

– Вот он! А мы ищем, не знаем, что подумать. Аль кроватей нет, на сене улёгся.

– Брр… – потряс головой Гаврила Матвеевич и вспомнил всё же: ходил в избу-то. В сенцах застрял, как услышал голос Зыкова, густо урчащего, как трактор на малых оборотах. В избе зять учил Костика уму-разуму, и чтобы не мешать им, Гаврила Матвеевич зашёл в сарайчик переждать маленько, да уснул тут. Хохотнув, поднял на невестку весёлые глаза:

– Как там свашенька? Не бузит?

– Прибегала. Плачет… Иринка-то записку ей оставила, чтоб простила. А она адрес взяла Сашеньки, писать ей. А потом, говорит, командиру пожалуется.

– Не дура, не пожалуется. Зацепины как?..

– Звали на похмелку – не пришли. Да что мы, кланяться станем? – бросила резко Галина, словно отказывалась больше говорить о них, и поджав губы, боязливо покосилась на дверь.

– Чего ещё?

– Панычка пришла.

Видел Гаврила Матвеевич, что Галина шепнула ему, а показалось, как громом ахнула по ушам. Вмиг слетели сон и лень пьяная пропала – он вскочил, головой стукнулся о низкий потолок и, полусогнутый, впился в невестку тревожным взглядом:

– Как пришла?..

– Босая… Все ноженьки-то посбила, – захлюпала Галина Петровна.

– Сбегла, что ли? А дети?..

– Померли.

Невестка заплакала, а Гаврилу Матвеевича словно бы шибануло со свету да в темень, застило глаза бедой, не давая и продыху. Он зашатался, шаркнул головой по потолку, и пригнулся. Вот и пришла беда, отворяй ворота.

Что делать-то? Ума не теряй. Это самое и надо, собирал он себя, сжимая кулаки. От кулаков и разум вернулся, повелел дальше думать, а прежде поопасаться.

– Когда пришла?

– Ночью. В баньке отсиживалась.

Во-о-от почему показалось, что спичкой чиркали, вспомнил он тот огонёк, подсказавший мысль Ольге Сергеевне проверить баньку. А он-то возомнил… Ах ты, мать моя, богомолка! Весь позор его видели, понял он, и тут же отбросил свои догадки как пустяшные рядом с той бедой, какая пришла в его дом вместе со второй невесткой Леонтиной Барыцкой, переименованной ими в Леночку и прозванной панычкой. Вспомнились её глаза светло-синие, как цветки цикория в пшеничке. Увидел на миг, как она прижималась к Коленьке и, глядя на него снизу вверх, то вновь взглядывая на свекра, говорила, что любит мужа и пойдет с ним в отруб.

– Панычка-Леночка, мужицкая жизнь – каторга, – предупреждал Гаврила Матвеевич невестку и радовался в душе той её решимости, с какой она стояла за свою жизнь с его сыном, хотя и продолжал стращать. – А пойти на отделение в отруб – каторга вдвойне. Ты смекни: тут занемогла – Галинка подсобит, и я вам помощник. А в отрубе да в лесу человечьего голоса не услышишь, разве лишь волчий вой.

– Пойду на каторгу, – вновь взглянула она на его сына так осиянно, что у Гаврилы Матвеевича не осталось сомнений, что такая пойдет и всё выдюжит.

Вот и пошла в отруб, и на каторгу, сокрушенно кивал дед своим мыслям. Спохватился:

– Кому сказала?

– Василиса её привела.

– А она?

– Не маленькая, чать.

– Пусть Настюху спроводит из дома – к сватьям, что ли. Или с Костиком отправь их в Екатериновку, к Матрене. Да с ночёвкой пусть, – говорил Гаврила Матвеевич так решительно, что Галине оставалось только принимать приказы и согласно кивать.

– Где Леночка?

– В подполе укрыли. Спит.

– Ну пусть спит пока, а я подумаю.

Мимо Галины он вышел из курятника – помятый, взлохмаченный, с сенным сором в волосах и на одежде; прошёлся по двору, правя порядок, – поднял и отнес к завалинке опрокинутые табуретки, подобрал стакан и поставил на подоконник.

За приоткрытой створкой увидел Василису. Она оглянулась на спящую дочку и вопрошающе уставилась на деда, зашевелила губами, и показала цальцем вниз, в полуподвал, где спит панычка – Леночка. Дед кивнул – мол, знаю, ткнул пальцем себе в губы, напомнив, чтобы молчала, да ещё потряс им так, что Василиса обиженно надула губы. А нечего дуться, известная сорока. И шепнул ей:

– Дай-ка рушник, помыться схожу.

Искупаться направился за село, чтобы подольше побыть одному. А думать-то чего – все ясно. Куда ни кинь, всюду клин – либо сума, либо тюрьма.

* * *