Читать книгу Незаконные похождения Max'a и Дамы в Розовых Очках. Книга 2 - Afigo Baltasar - Страница 16

Услышанное и увиденное глазами молодого азирийского парня заставило бы нашего, выросшего в чёрных горах, среди овец и воинов майора размышлять и дале, но поток мыслей его прервал голос самого Пушкина, появившегося весьма кстати для того, чтобы услышать самую суть той драмы, в которой очутился сам её коварный породитель.

Переступив порог комнаты, Пушкин обратился к матери и брату и заявил о том, что, несмотря на их прямое участие в этом деле, виновником своих проблем считать будет лишь того, кто их создал в первопричине – того, кто толкнул имеющих слабости и заблуждения марионеток на опрометчивый ход в подлой игре общественных отношений, а более громким голосом добавил, обращаясь к слушающему их беседу через телефон заказчику этого фарса: “А с Вами, неуважаемый мною Виктор Викторович, и с Вашей сектантской организацией я намерен судиться из-за нарушения прав личности!”

Наш майор, услышав это, уже готов был чествовать достойную позицию, попавшего в переплёт неслыханного коварства человека, остающегося при своём достоинстве, и уличённого, по сути, лишь в затейливом распоряжении собственной плотью. Но, в этот миг, в ухо томящего его благородный дух юного тела ворвалась ревущая насмешливой злобой фраза Виктора Викторовича о том, что реабилитировать себя униженный Пушкин не имеет права по закону, поскольку, будучи осужденным прежде за какие-то преступления, не имеет уж формальной возможности избегать подобного надзора, о том, что миссия подглядывающего за ним подлеца является добропорядочной обязанностью, узаконенной самим государством.

“Как хорошо я сделал, когда ушёл вместе с Велгой и её шайкой анархистов прочь из этого проклятого Госнаркодоноса! Потому что, видя это, я понимаю, что всё, буквально всё, связанное с государством и законом – полное дерьмо! О, Акбар! Слава Всевышнему гор, что уберёг меня хотя бы на старости лет от служения подлости! О, Акбар! Спасибо Нагвалю! Спасибо судьбе!” – прослезившись глазами души, восклицал майор, люто беснуясь в опостылевшем ему уж не на шутку теле, подобострастным ухом своим внемлющим отвратительному и ненавистному голосу правоведа Виктора Викторовича.

Тут, в разговоре их возникла естественная пауза, последовавшая за словами Виктора Викторовича, расставившего уж все точки над “и”, и обозначившего жёсткую бескомпромиссность ситуации, как необходимый для всех тайм-аут, устроенный для того, чтобы, собравшись с мыслями, каждый из них увидел бы единственную, пригодную для дальнейшего сосуществования перспективу – перспективу, которую оставляла им навязанная извне азартная игра, продуманная кем-то, видать, задолго до их собственных решений, явившихся, по сути, лишь вынужденными ходами, направляемых внешней силой марионеток.

– Ну, и что ты притих, порочный ваятель? Сочиняешь новые стишки? Или, может быть, выдумываешь очередной образ порнографической скульптуры, желая увековечить лик, явившийся тебе во время сатанинской мессы демоницы? Не мудри, Саша! Не мечтай о мести! Ты сам виноват в своих проблемах… ведь если бы ты вёл себя приличней, и смолоду старался бы соответствовать духу времени и реальным потребностям общества, то не занимался бы чёрти чем, не строил бы романтически глупых проектов! Если бы учился компьютерной грамотности и правилам игры, по которым живёт современное цивилизованное общество, не обманывая себя вычитанными в старинных книжках идеализмами о честном труде и индивидуальном творчестве, то, наверное, и природу бы имел более соответствующую человеку 21-го века, а не неандертальца, спокойно обходясь без извращений и чрезмерных сексуальных потребностей, проживая день за днём спокойно, сидя за компьютером, или ходя в офис – на работу – как это делают все нормальные люди! Ты проиграл… смирись с этим! И, если не можешь исправиться, то иди обратно в свою комнату резать пни и сочинять памфлеты! Думаю, Александр найдет новых покупателей через интернет, если не обозначит на сайте твоего легендарного имени. Жизнь продолжается! И, если проиграл, то отойди в сторону и притихни, чтобы не мешать тем, кто сильнее и умнее тебя! – оглядев сыновей презрительным взором, решилась выступить с завершающей спор речью мать.

От прозвучавших в напряженной тишине её слов, воздух комнаты зазвенел ещё гуще насыщенным молчанием враждебного противостояния загнанных в угол игроков, поставленных перед необходимостью сдаться на милость победителя, либо нападать, не оставляя ситуации шансов для доброго человеческого разрешения.

В этой тиши, где было слышно даже доносящееся из сотовой трубки ожидающее чавканье уверенного в своей победе Виктора Викторовича, наш майор глядел на сжавшегося в комок и раздавленного словами и мыслями Пушкина с сожалением и болью, не угадавшего счастливую команду болельщика, чувствуя даже, как глаза, меряющего тело старшего брата в высоту Александра-младшего – и те – наполнены досадой и отчаяньем от невозможности что-либо изменить.

– Иди, иди – кайся или греши, но не стой здесь, раздражая меня своим позорным видом! Можешь даже помолиться на фотографию своего покойного отца, прося у него поддержки или прощения. Я думаю даже, что он поймет тебя, хотя сам в подобной ситуации оказывался вряд ли. Иди, ты проиграл, Саша! – ещё раз всколыхнула тишину исхода мать, напитав атмосферу комнаты своей властной волей отомстительницы за нанесенные ей когда-то оскорбления от, похожего на своего сына и умершего при своей чести отца Пушкина.

“У женщин Азирии слишком много прав… поэтому ведут они себя столь распущенно, не почитая мужей и занимаясь проституцией без огляду… Конечно, это связано с законом государства, враждебно настроенного против боеспособного мужского населения… У нас в Горах сейчас насаждается тот же порядок… Наверное, опять, виной всему американцы, хотя и религия, пожалуй, внесла через догматы повиновения имущим власть немалую лепту. Поэтому, у нас – в горах – мужчин убивают… здесь же врагам проще…” – подумал майор, взирая на сына и его мать блуждающим взором Александра-младшего, затеявшего в своём азартном уме очередную суетливую чехарду мыслей.

Но здесь, не дав размышлениям майора реализоваться в направлении упадка и смиренности с поражением, а так же, остановив ум и взгляд Александра-младшего от суетных отвлечённых блужданий, старший брат его Пушкин вдруг приподнял свою голову, явив, глядящим на него почти как на покойника родственникам, блистающий решительной затеей взгляд, приготовившегося к отчаянной борьбе человека.

– Хотите, чтобы я вас покинул? Что ж… Желания близких всегда были для меня законом! Отныне, досаждать вам своим отвратительным видом я не буду! Если жаждете моего отсутствия, я пойду навстречу вашему настойчивому желанию – я удалюсь! – воодушевленным неизвестной причиной голосом, обратился к родственникам Пушкин и заулыбался широкой, болезненной улыбкой загнанного в угол зверя.

“Ай да молодец! Решил-таки бороться! Правильный выбор! Что толку возиться с этими лживыми игроками, привыкшими мерить человеческое достоинство и силу лишь одними социальными нормами, будто нет иных путей и способов достижения благополучия? Давай, парень – дерзай! Иди и возьми своё счастье сам, своими руками, не спрашивая разрешения и совета, не играя с ними в эту их подлую игру! Устанавливай свои правила сам: играй в свою игру отныне! А лучше – не играй, а живи! Живи искренне – с борьбой и болью, в лютом одиночестве собственных интересов, как живут хищные звери, которые не ищут сочувствия и сострадания своим чаяниям и нуждам, потому что знают, что никто не хочет, чтобы они жили и были здравы, звери, у которых одно упование и одна надежда – их сила, их оружие… зверей, которые другом зовут свой воинский дух, а врагом – свою трусость и весь мир в придачу!” – благословил восставшего на сопротивление изгоя майор, будучи уверенным, смотря на его дерзкий и гордый вид, в том, что Пушкин решил именно бороться и бросить предателям назад грязь их пренебрежения и равнодушной черствости, вспоминая, как сам, будучи в чужих краях, вдали от родных гор, принял правду одинокой борьбы хищника, как спасительную истину для отщепенца, изгоя, чужака и кого угодно в своём общественном статусе, потому что понял закон этого общества, маскирующего под маской отношений необходимость добывать средства для существования, а под личиной соглашательства и дружбы прячущего коварное намерение сделать добытчика слабым и поставить его в ряд приготовленных на убой жертв – то понимание, что дало майору необходимую отрешенность и жесткость для того, чтобы стать тем, кем он стал – начальником заведомо враждебной его внутренним убеждениям организации, в самой столице враждебного ему и всему его народу государства.

Так решил думать о Пушкине майор, а наряду с этим, в белокурой голове отвратительного ему предателя своего старшего брата, он слышал мысли, наполненные переживаний за вероятную угрозу собственной репутации – мысли, скачущие в голове Александра-младшего, словно блохи на политой скипидаром шерсти пса.

“Незавидна его участь, раз переживает из-за возможности выглядеть в дурном свете за предательство того, кому подстроил ещё худшую каверзу… на войне – тот, кто убивает, всегда готов умереть и сам…” – подумал на это майор, с брезгливостью читая расчёты и хитрые замыслы, роящиеся в голове содержащего его дух в своей плоти юноши.

В тот же миг проявила томящие её циничный ум страхи сама мать обоих сыновей, заявив о том, что та, к которой собрался перебраться жить Пушкин, особа ума недалёкого, и верно скоро, какой бы глупой не была, разочаруется в эдаком романтике, потому как компромат на него лишь только начал открывать своё широкое лицо, и одной скандальной телепередачей, конечно, не ограничится.

“Хочет, чтобы и овцы были целы, и волки сыты…” – подумал о матери Пушкина майор, слушая её напитанные ядом негодования речи, как пример идеологии авторитаризма.

Однако, несмотря на разногласия в мыслях о предполагаемых дальнейших шагах Пушкина, все трое думавших о нём, глядящего на брата и мать с несвойственной ему прежде безжалостностью, оказались неправы, приписывая низкорослому и смуглому поэту лишь слабохарактерные мотивировки, меряя его душевный строй на собственный манер; тогда как сам Пушкин, удивляя всех троих, да и висящего на линии Виктора Викторовича, сказал следующее: “Я буду покорным Вашей воле настолько, что предоставлю жаждуемую Вами возможность наблюдать за мной не только в квартире, но и везде, куда понесут меня мои ноги… думаю, в этом случае, закон будет и на моей стороне, ведь должен же быть какой-то закон и в моё благо, а не только во благо тех, кто строит людям козни!”

Услышав это, мать притихла, остановив перечисление грозящих ему впоследствии бед на чём-то страшном, но ещё не самом худшем, и, встав перед таким ответом, словно перед каменной стеной, которую следовало бы обойти или перепрыгнуть, но никак уж не пытаться разломать, в задумчивости перевела взор на держащего спасительную телефонную трубку с чавкающим в ней голосом Виктора Викторовича Александра-младшего.

– Маман права… я найду новых покупателей на твои деревянные поделки! Даже, можно сказать, уже нашёл… только заказчик теперь сам будет решать, что именно тебе вырезать или мастерить… – скосив глаза на стену, и не отваживаясь, как прежде, беззастенчиво глядеть старшему брату прямо в глаза, даже в моменты самых подлых своих действий и дум, слабым голосом, еле слышно, предложил компромисс Александр-младший, фактически повторяя слово в слово то, что слышал из трубки от назидательно вещающего о единственных правильных в этой игре ходах Виктора Викторовича.

Но, повторив произносимое им сполна, от себя Александр добавил чуть громче и почти выровняв глаза до уровня взгляда Пушкина: “Даже радиопостановку твою можно наладить… Есть у меня один клиент в однокурсниках, готовый пригласить тебя на эфир, зная об этом всём даже, но, как будто и не переживая о репутации… он сказал, что именно ты ему и нужен – таким, какой есть – без прикрас… назвался только он странно: именем Че, как южноамериканский революционер один, середины прошлого века…”

Но Пушкин, прервав дальнейшие объяснения младшего брата, неожиданно для всех тут же и согласился, придав лицу подобие бесстрастной маски, и, взглянув на мать и запнувшегося на полуслове брата глазами невинного человека, спокойным, деловитым тоном заявил: “Отлично! Александр, будь добр: назначь ему встречу в городском парке, там, возле церквушки… Не хочу встречаться в людном месте, – сам понимаешь…”

Голос Пушкина был столь беспристрастен, столь смирен и сух, что даже сам майор перестал рассчитывать на дальнейшее его противостояние, разочаровавшись в том, что поэт этот действительно оказался поэтом или ремесленником, но вовсе не воином, как предполагал о нём он.

А мать, получив прощальный кивок вежливости, лишь небрежно сомкнула веки, резонно посчитав борьбу старшего сына проигранной на здравом житейском рассуждении и принятии того, что происходит при смирении, тут же принявшись за своё шитье и рукоделие, и впутывая этот, задавшийся сложным, день в паутину тихой обыденности и полудрёмной рутины.

И лишь один Александр-младший, удивлённый невиданной прежде за братом собранностью и способностью отрешиться от отстаиваемых со страстью вопросов, в недоумении остался наедине с требующей завершения беседы телефонной трубкой и, почти ощущаемой физически, висящей в воздухе угрозой непредсказуемого поведения близких – тех, кого он не ставил даже в расчёт, но показавших неведомую прежде сторону своих личностей.