Читать книгу Незаконные похождения Max'a и Дамы в Розовых Очках. Книга 2 - Afigo Baltasar - Страница 3

В этот миг с неба, пересиливая шум лопастей, и, словно бы объявляя Судный День, раздался ржавый металлический скрежет громкоговорителя, а за ним и сам, искажённый рупором, официальный в своей интонации голос блюстителя закона.

– Внимание, граждане! – начал вещать сей голос, и продолжил, сухо прокашлявшись: «От имени государства и закона мы обещаем вам не применять силовых мер воздействия… но это касается лишь тех, кто повинуется приказу сдать оружие… сдайте оружие и оставайтесь на своих местах! Все ваши передвижения будут зафиксированы! Любая попытка перемещения будет рассматриваться, как намеренное сопротивление властям!»

– Уверен, Нагваль, что их требование оставаться на месте, в первую очередь обращено именно к нам с вами! – бесстрастно прокомментировал слова с небес Ярослав.

– Верно, боец! Так оно и есть, раз придурки эти зависли на своей трещотке прямо над нами! Вывод здесь один: те бродяги, что тусят вдали от памятника, интересуют их меньше! – подняв сжатые кулаки в знак угрозы и неповиновения, согласился с Ярилой Дон Джон.

– Ах, если б мог я повлиять на их бортовой компьютер! Но, чтобы сделать такое, нужна аппаратура, посильнее моих мобильных средств… вот над Дилленджерз клубом я бы их приземлил, или хотя бы заставил бы понервничать! – с отчаянием азартного игрока, заявил Эрудит Че.

– Теперь-то уж нам действительно придётся сдаться… – с горестным облегчением проигравшего рассудил Макс.

– Да, дела наши плохи! Они действительно метят приземлиться рядом с нами… Если дать дёру, с высоты перестреляют как зайцев! А уж о бронетехнике в паре улиц от нашего балагана, я вообще – боюсь упоминать! Ведь, если нагрянут, то не спасут никакие переодевания в жандармскую форму… раздавят на слепую – всех разом! – почёсывая волевой и щетинистый свой подбородок, дал оценку ситуации майор, не понаслышке знающий о делах, подобных этому.

И во всех этих жутких прогнозах вероятной перспективы, как, впрочем, и в необоснованной задиристости пьяных духом и вином хулиганов, одна лишь Велга демонстрировала неподражаемый пример спокойствия и силы, зачем-то даже небрежно посмеиваясь над происходящим вокруг, чем пугала простой народ сильнее, нежели поддерживала надеждой.

Вертолётный рупор, меж тем, зафыркал какие-то полусловия, давая понять находящимся под его тенью людям, что разговор с ними – заведомо проигравшими силе и власти – окончен, и, что если и осталось делать дальше что-то, то лишь беспрекословно выполнять приказ.

Зеленовато-серый, похожий на большой утюг, военный вертолёт принялся кружиться над сквером, медленно, но верно сокращая радиус полёта.

Снизу было видно, что лётчик метит точно на пятачок перед памятником, а нарочито замедленное его снижение воспринималось с земли неким триумфальным жестом кичливого победителя.

И вот, шумному небесному чудищу осталось преодолеть какую-то дюжину метров над опустевшим пятачком возле подножия бронзового поэта. И неформальный сброд, испуганный необходимостью нарушить приказ сверху, но и не желающий быть раздавленным железным пузом вертолёта, отступил со своих прежних позиций и подался вспять – к отступлению, верно и скоро расширяя место для посадки.

Именно в этот момент, выглядящий однозначным поражением мятежа, обозначенного растерянным заявлением Ярилы о том, что стрелять на поражение машины – сродни самоубийству, Велга схватилась за короткий автомат, сунутый ей заботливым и рьяным до противостояния шнифтовым.

И без того напуганную бегущими людьми площадь растревожил ещё сильнее звук раздавшихся выстрелов укороченного “Шапаша” калибра 7,42, пересиливший своим бесподобным звучанием даже треск лопастей противника. Пули пролетели в разные стороны, ничуть не метясь попасть в стальной борт летающего монстра, но вместо попадания в плоть, расчистили себе дорогу к вниманию пренебрегающих народом чиновников, преждевременно возомнивших себя победителями и оттого глухих, способных слышать лишь голос реального оружия.

Вертолёт тут же замер и, удерживаясь в одной точке небесного пространства, закружил вокруг самого себя, будто дикий зверь, обозлившийся на собственный хвост.

– Повторяю приказ: бросить оружие и оставаться на местах! – с заметно притихшей бравадой в интонации, крякнул человек с рупором, и тут же настороженно замолк, явно вслушиваясь в площадной шум.

– Притих, сволочь?! Слушаешь? Тогда слушай, что я скажу тебе!… – взмахнув факелами и, небрежно отбросив сыгравший необходимую роль автомат обратно шнифтовому в руки, властным, на зависть любому чиновнику, гласом обратилась к сидящим в железном чудовище людям Велга.

Неразборчивое хмыканье, прозвучавшее из вертолёта, в ответ на дерзкие слова Нагваля, должно было означать ответ, достойный её речи, ответ, как минимум, смелый и осаживающий распоясавшуюся хулиганку, позволившую себе грубить и оскорблять представителей законной власти; но, вместо этого, не встречавшие ещё в своей практике такой смелости от противостоящей стороны чиновники весьма растерялись и, вместо слов, выпестовали в воздух какие-то хаотичные звуки.

– Разогнать народ решили, господа хорошие?! Когда собирается народ, не по душе вам дело эдакое?… – выкрикнула следующие слова Велга, и они звучали уже, как приговор: «А ведь люди эти живут здесь, в этом городе, в этой стране… и кто трудится из них, а кто крутится, а кто и баклуши бьёт – кому как нравится, и кто как может сегодня… ведь прежде – при социизме* люди эти не имели права даже на собственность, и когда ветхий политический строй Азирии пал, оказались в условиях неравной конкуренции с жителями свободного мира, уже имеющими капитал, как наследство и как плоды своего труда… а наши – вышли из социизма нищими, из отсталой станы устаревших технологий, повсеместной разрухи и рабского принудительного труда за похлёбку и куцый ночлег в убогих холщёвках*, и дошло до того, что главным предметом продажи и предпринимательства стал живой товар – дети, преимущественно несровершеннолетние девчонки Азирии стали проститутками, чтобы прокормить свои семьи, улучшить убогое материальное положение… тогда как ресурсы и недра этой страны узурпировала группа эгоистичных соакционеров – нынешнее правительство, олигархи, а не все, прежде лишённые права на собственность граждане Азирии, что было бы справедливо – сделать соакционерами всех ныне протестующих и обездоленных, всех этих, вышедших на улицу сегодня оборванцев, и тех и этих, всех нас – наследников этой земли! А они – люди чуткие до справедливости, и потому, когда вдруг война – все за вас, за ваше государство ратать должны будут – и тунеядцы прежние и работяги, все, лишённые своей доли и наследства… все они – все простые люди жертвуют даже своим правом жить или умереть именно для вашего государства! Но этого вам мало, и чтобы иметь с человека ещё больше, чтобы попробовать выжать его до последней потенциальной капли, государство ваше применяет всё более изощрённые уловки… и вот уже прежде здравствовавший гражданин, чудом или божьим провидением не отдавший свою жизнь в каком-нибудь межрегиональном конфликте группировок за ресурс, сегодня обложен налогами, скован социальными и нравственными обязательствами, и узы тех обязательств всё крепче, всё туже день ото дня… вот он должен бросить курить; вот он – вышедший из эпохи социизма голодранец должен создать семью и взять для этого кредит; вот он должен перестать употреблять спиртное и любые вещества, чтобы избежать штрафа дорожной инспекции, когда будет пользоваться взятым в кредит автомобилем… вот он должен сублимировать свои инстинкты, чтобы воспитать для государства сверх нравственных детей в условиях идеальной семьи, а следом отказаться от права путешествовать по миру свободно, и оставить эту несвободу в наследство своим детям… а вот он становится обязан платить налог за тунеядство в условиях стабильной безработицы и неуверенности в завтрашнем дне… а следом он должен участвовать в процессе суда над неугодными государству… и даже обязан донести на своего родственника под угрозой казни и расправы над ним самим, а следом добровольно, но истинно – из страха тот гражданин позволяет государству лишить его права на любое доступное благо, и позволяет навязывать ему любые вздорные ограничения… Всё больше уловок, всё меньше свободы! Всё меньше человеческого, и всё больше свинского! Увы такая атмосфера внутри одного общества, внутри одного государства долго держаться не может… всегда потребуется отдушина, потребуется прорыв оболочки, душащей собственное население без реальной причины! И если побеждает стремление к гражданской свободе, а не военная хунта, то происходит то, что начало происходить сегодня – бунт, восстание, революция!

От услышанной, даже сквозь грохот лопастей вертолёта, речи Нагваля, все, кто сидел там – в пузатом камуфлированном стальном салоне летающего судна пассажиры, вместе с самим пилотом, повысовывали верхи фигур своих, предоставив на неформальное обозрение, преимущественно чинно зачёсанные под уставной положняк, забитые государственными нуждами бошки.

Даже снизу было видно, что блюстители законопослушания буквально онемели от столь знатного манифеста, искренне понимая, что ораторствовать Нагвалю вопреки, будет смеху подобно.

Но всё ж один из них, будто в насмешку над своими товарищами по купе вертолёта – небритый, причёсанный весьма небрежно и даже буквально длинноволосый, облачённый, как было видно даже снизу, в откровенно неформальное одеяние, средних лет, но относительно молодой на вид мужчина, нашёл смелость дерзнуть в ответ, выплеснув из своего, кривого от позёрской ироничной улыбки сального рта следующее: «Эй, там, внизу, на памятнике, дамочка! Послушай! Не много ли берёшь на себя, красавица звонкоротая, когда звездуешь так дерзко с теми, кого даже не знаешь? Не иначе, как зачесалось зудом у тебя в публичных местах тела твоего модельного, шлюшка, раз так верещишь своим напомаженным отверстием, куда кобели нужду справляют по надобности?!… Так знай: мне лично неинтересно, что соска твоя там звездячит! Но, за базаром следить, что не научили тебя хахали – это дело криминальное! За такой базарчик тебя и на общак, пацанам отдать не грех… А опустить тебя, мокрощёлку балавую, полюбэ, придётся!… Так что думай, как с тобой поступать – по совести или по понятиям, шалавка!»

Произнесённые в рупор, слова человека этого, имеющего вокальный злой бас, произвели на оставшуюся возле памятника толпу эффект значительно больший, чем любые сухоголосые угрозы чиновников в серой форме. Вместе с тем, и вид сей ритор имел внушающий: будучи одет, как виделось снизу, в весьма неформальный костюм. Торс ритора украшала кожаная куртка “косуха”, а поверх лба, едва удерживая пышные патлы, намотана была у него и бандана, раздражающе алого цвета, в тон пёстрой, нарочито распахнутой, с широким воротником рубахи, до окаймленного золотыми цепями пупа.

Ничуть не растерявшись от столь физиологичных оскорблений, Велга тут же ответила ему своё слово, спросив с безжалостной насмешкой умницы: «А сам-то ты, кто?… Уж не кум ли зашерстившийся, коли базаришь с эдаким фраерским понтом? А одет, ля-ля-ля, бука, как голубь Гамбургский… не говоря уж о том, что сидишь в одном корыте со свиньями!»

От такого, годного скорее для атаки ответа, грубый ритор сей осел обратно в кабину, то ли намереваясь собраться с мыслями, толи по необходимости совета у бортового компьютера. Вместе с тем, остальные, преимущественно одетые в казённую форму его товарищи, продолжали висеть в вертолёте, высунув в окна добрые половины своих тел и, слушая этот диалог, открыли даже рты, сделавшись похожими на вываливших из пастей языки, служебных собак, ужаревших в тесной, казённой общей будке.

– Я, кто буду, – ты говоришь? – вновь вытаращив свой пижонский, приблатнённый торс из окна вертолёта, завопил, обращаясь к Велге уже без всякого усилителя голоса, тот самый грубиян-оратор: «Я-то – известно кто! У людей поспрашивай, кто я… а вот ты – от какой масти заделалась, лярва?!»

Поставленная таким бескомпромиссным выбором в логический тупик Велга, с отвращением фыркнув, принялась крутить головой, глазами своими высматривая какого-нибудь спасительного ответа от любого, держащегося неподалеку оборванца, – будь то бородатый грязнуля байкер или вовсе – созвучный по внешности со своим именованием оборванец-панк, – лишь бы хоть намекнул бы, как, не манифестируя своего высокого имени, кое и для астрала звучало весьма внушительно, выведать хотя бы кличку этого гнусного грубияна и забияки, отважившегося, пренебрегши всеми правилами приличного тона, беспардонно замарать её – Даму в Розовых Очках, держащую в своих руках власть над целым войском необузданных, вооружённых до зубов дикарей, пару часов назад одержавших внушительную для незыблемого порядка вещей победу.

– Активист он, мать! Называется лишь главарём ихним – главарём преступной группы, а сам – прожандармленный, что галоша резиновая… Палачом его – оборотня, кличут не зря! – оказавшись в нужное время в нужном месте, с волнительным облегчением души своей анархиста, поведал Даме об услышанном от майора шнифтовой.

Благодарственно кивнув своему верному другу и вратарю клуба Дилленджерз, Велга снова подняла голову к зависшему над памятником вражьему вертолёту, но в этот раз голова её приподнялась с ещё большей гордостью, с абсолютной уверенностью в силе своей и правде.

– Нравится тебе твоё имя? – словно разогреваясь перед жаркой схваткой, задала вводный для острой дискуссии вопрос Дама, и продолжала, говоря слова свои с той непоколебимой уверенностью, кою удерживают в интонации лишь вещающие истину и борющиеся за справедливость обвинители: «Да… ты действительно – палач! Не зря носишь ты это жуткое для слуха имя… но, назвав себя так для других, ты ошибся, потому что ты – есть собственный свой экзекутор… и ложь твоя, в коей ты весьма уж запутался, станет для тебя же плахой и топором возмездия за собственное порождение!»

Воззвание Дамы-Нагваль к уму и совести руководителя банды байкеров, с романтическим названием “Слуги Ночи”, прозвучало для всех неформалов как слова, обращённые больше к сердцам и чувствам мятущегося под памятником простого люда, нежели как, обращённые к совести и вразумлению самого его – Палача, принявшегося вдруг неистово хохотать, указывая оперстнённым бриллиантовыми черепами и рубиновыми звёздами пальцем в неё – свою обвинительницу Велгу.