Читать книгу Незаконные похождения Max'a и Дамы в Розовых Очках. Книга 2 - Afigo Baltasar - Страница 4

Народ на площади притих в смятении, разбуженных откровениями Велги сокровенных чувств, разумом своим общим пытаясь спорить или лучше понять. Но все их противоречия запутывались в нитях, пробивающегося сквозь туман и смог утреннего солнца, распускающего лучи свои всё шире, все объемней, рассеивая ими прежние вежды слепых заблуждений толпы сей, хозяин коей, хоть и летел ныне в высоте над головами своих вассалов, хоть и держался надменно и гордо, дерзя самой повелительнице смешавшегося внизу войска свободных анархистов, но всё же, отныне воспринимался их прежде бессменный вождь, как будто в другом свете, как будто бы потерявшим прежний свой лик, вызывавший прежде несомненное их почитание. Он выглядел ныне чужаком, властительным и сильным, но уж не тем, с кем привыкли делиться они своими чаяниями, неким эфемерным существом, существом, порождённым чуждыми вольным людям замыслами, существом, слившимся в своих намерениях с теми, кто был ему ближе в данный момент, а не с теми, кто стоял внизу, ожидая его поддержки и воли.

– Ишь ты – птица Гамаюн! Эко ты расчирикалась! Так спела, что и разобрать-то ничего невозможно!… Понял я лишь, что обвиняешь ты меня в какой-то лжи… Но, вот, кого я и чем обманул – этого ты не сказала… А если ты думаешь, будто летать на вертолёте с видными и уважаемыми людьми вместе – какое-то западло, то – ошибаешься! Никто из моих людей не пострадал ещё от того, что в друзьях моих генералы и священники, от того, что покровительствует мне сам президент!… Да, мои люди гордятся этим делом! Такая положуха им всем по кайфу! Их уважают не только в народе, но и власть считается с ними, как с достойной уважения силой! Поэтому, возвышенные речи твои, кукла, – лишь эмоции неудовлетворённой дамочки… А уж о том, что называешь ты себя лидером народа… Ха! Это и вовсе – вопрос не здравого рассудка, а скорее – психическое отклонение… поэтому, согласись с тем, что проиграла, с тем, что полезла вверх без оснований! И, умоляю – оставь свои мистические бредни! Слезай-ка, девочка, с трибуны, и не пытайся морочить людям голову! – уверенно и спокойно, приладив ради громкости произносимого рупор, с усмешкой триумфатора, опроверг вещание Нагваля, кружащий в воздухе Палач.

Услышав столь непоколебимое пренебрежение к любым своим словам, Велга широко развела руки, демонстрируя знак неизбежного отчаяния в возможности что-то исправить; и жест её был посвящён не кружащему над головой противнику, а всем тем людям, что слушали внизу, и действительно ждали истинного ответа, на ставший очевидным вопрос о сути и роли руководившего ими до сей поры человека. Ведь, в сравнении с ним, Велга вела себя подчёркнуто прямо со своими людьми, и давала всем им то, на что они надеялись истинно, не вводя в заблуждение, относительно цели и сути совместной их борьбы, как то обыкновенно делал Палач, призывая к себе анархистов обещаниями задорного разгула, посулом изменить жизнь к лучшему, дабы и они могли помочь нуждающимся в помощи беднякам и простолюдинам; но анархисты его, до сей поры, так и оставались в ожидании свободы, словно служащие, получая лишь сиюминутные удовольствия, и утешая чувство собственной важности самим фактом своей красоты, гарцуя, но, не имея оснований для истинного самоуважения и почитания в народе, покуда не делали ничего для народа полезного.

– Люди! – перекрикивая разрушающий свободу общения шум от вертящихся над головой лопастей, выкрикнула в толпу Велга, не поднимая уж головы своей к упрямо опровергающему любые справедливые возражения главарю части стоящих под её ногами и накрытых тенью механического стального зверя народных неформалов, тенью, отогнать кою вознамерилась она уже не шуткой гневных слов, а настоящим призывом, решить уж раз и навсегда – с кем им оставаться.

Поэтому, обращаясь к ним, Дама заговорила так: «Люди мои, к Вам обращаюсь! Уж вразумите этих добрых, обманутых свободолюбцев, понадеявшихся однажды на волю пообещавшего им свободу человека, но обманувшего их… в том вразумите, что свобода эта достижима! Собственным рассказом о случившемся с вами, покуда были со мной, вразумите о том, что есть раздолье в этой жизни, что не всё кругом порядок и ожидание чуда, а что есть право это чудо лицезреть, и даже участвовать в его становлении! Так же, если осталось у вас, чем поделиться из добытых нами средств духовных или материальных, дайте им! Пусть вкусят, плоть и кровь свою, наполнив свободой; и пусть решают – куда идти, с кем оставаться, и на что надеяться!… А я, сами знаете, – обещаю лишь свободу! И вот, уж и дышать вам становится легче, взахлёб уж упиваетесь!… Обещаю разгул и, вот уж, пляс так пляс!… Они-то – его которые – хоть и стоят здесь, с вами рядом, а ничего подобного вашему ещё и не переживали… поэтому – поделитесь с ними, чем можете, поддержите их дух словом и делом, чтоб решили скорее, как быть им дальше – анархистами или гражданами, под Палачом… пусть решают скорее ныне, ибо минуту вам даю на решение, пока не увидите чудо моё вам в назидание! А уж, как увидите чудо, то уж поздно решать будет – с кем, да как, – ибо начнётся для всех новое время! Ну, а с этим лжецом, что трещит, портя воздух над головой, я разговаривать боле не стану, пококму ложь его, уже им самим и правит, и живёт он, видать, лишь на её силе, раз нагло выворачивает слова мои, и выставляет себя героем, что ли, там – в железном корыте, с жандармами рядом!»

Сторонники Нагваля, в знак согласия и почитания единого с нею замысла, приподняли свои руки с зажжёнными предметами – из тех, что могли как-то гореть, будь то зажигалки, факела или облитые бензином куски одежды.

Прочие неформалы – из числа тех, что принадлежали Палачу, с робкой и виноватой опасливостью приподняли глаза на лидера, грозно потрясающего им с небесной высоты кулаком; а после, как будто осознавая в какой постыдной кабале очутились, боясь проявлять свою волю свободно, и вечно взирая на авторитет главаря, по сути – живущего своей, отдельной от интересов паствы жизнью, решительно отвернулись прочь от гнетущего с высоты небес, но, по сути, чуждого природе и естеству наваждения, стрекочущей и навевающей дымный ветер машины, да лживых людей, в ней обосновавшихся.

Сделавшиеся верными Велге в состоявшихся этим вечером событиях люди передавали уже нарочито демонстративно те белые комочки пыли, что соскребли прежде с сорванного рекламного щита в парке, возле штаба Госнаркодоноса, тем, на кого решилась дополнительно рассчитывать женщина-Нагваль, уговорив своих, сделать своими и этих, отвернувших глаза от грозящего шумом и чадом небесного возмездия, принявшего облик человека, называющего себя палачом, а не спасителем, как то, вполне искренне, делала наша Дама.

Ну, а сам, вызвавшийся ради чествования своего собственного величия Палач, тем временем, продолжал выкрикивать с высоты полёта железной машины и оскорбления и порицания ей, отнимающей у него, прямо на глазах толпы, ту власть, за которую более всего он держался. Грубым, надменным голосом, произносящим ругательства, естественней нормальных слов, он обвинил её в необоснованной дерзости, в отсутствии поддержки именитых авторитетов общества, в склонении добронравственных людей к бражничеству и разврату, и даже – в самой красоте её, переиначивая на лад патриархальных моралистов сие изысканное достоинство нашей Дамы в недостаток и природное зло.

– Давай, давай, кричи, придурок! Обвиняй меня в том, чем сама я горжусь! Порицай меня, как нарушительницу закона, тогда как паства твоя, именно этой надеждой, в коей видит свободу, обманута тобой прежде!… Ну, а я – виноватая! Конечно… ведь нарушаю законы гражданского общества, и склоняю к этому народ, добровольно желающий называться анархистами, не знавший прежде, как им себя проявлять на этом поприще – под твоим хитрым гнётом лживой власти, призывающей к одному, а дающей – всё то же, всё тот же порядок иерархии принуждения! – уже откровенно смеясь ему в лицо, кричала в ответ Велга, видя, как сотни прежних обманутых сотоварищей Палача братаются с пришедшими за нею следом.

– А раз так, сука, то будет тебе сейчас дан последний, реальный аргумент моей власти над этими людьми… и тогда посмотрим – не поползут ли на коленях, просить у меня прощения и твои оборванцы! – совсем уж рассвирепев от бессилия что-либо изменить с помощью гуманных аргументов, выкрикнул, хранимое до последнего возражение, теряющий власть над самим собой, с каждым новым произносимым собственным словом Палач, и, скрывшись в стальном убежище кабины, взмыл, вместе со своей небесной машиной в высоту, рассеявшегося уже над столицей смога утренних испарений деловой жизни города.