Читать книгу Венеция в русской поэзии. Опыт антологии. 1888–1972 - Антология, Питер Хёг - Страница 70

Голубой Канале-Гранде

не сказать чтобы широк.

Но вы

вдоль канала

гляньте —

не сыскать под стать дорог.

Это вам не в оперетте,

а взаправду —

не зевай! —

мчит проворный вапоретто,

то бишь лодочка-трамвай.

Тянет малый транспорт водный,

а на нем,

на нем,

на нем,

как вчера,

так и сегодня,

утром,

вечером

и днем —

пассажиры,

пассажиры,

не пытайся – не сочтешь,

горожане-старожилы,

старики

и молодежь.

Винт клокочет под водою,

а за ним,

за ним,

за ним

лебединой чередою,

гладким строем расписным,

снявшись

с тихого прикола,

словно

встав

с морского дна,

за гондолою

гондола,

за принцессою

княжна.

Та —

стройней виолончели,

эта —

с модою в ладу,

с нарисованным на теле

попугаем какаду.

А у этой,

а у этой

стан

струит

голубизну,

как у грации,

одетой

в набежавшую волну.

Правда,

если дымку снимем,

то почуем —

боже мой! —

та —

пропахла керосином,

эта —

рыбьей чешуей.

А на этой,

а на этой,

форс держащей с давних пор,

под соломой,

под газетой —

полный рыночный набор:

крабы,

устрицы,

лангусты,

перец – красные бока,

кочаны цветной капусты,

баклажаны,

лук,

мука…

Ну еще бы: непрестанно

ждут провизию с утра

всех отелей рестораны,

всех альберго повара.

Вот тебе и роскошь тяги!

Нет

гондол – морских богинь,

есть

гондолы-работяги,

грузовые, как ни кинь…

Но зачем же зря лукавить —

я плыву на легковой.

Гондольер

умеет

править,

видно, парень с головой.

Как большим смычком

крылатым,

он орудует веслом.

Мол,

почтенье демократам,

старый мир пора на слом!

Шляпа

сдвинута бедово,

в воду скатится вот-вот.

То по-русски вставит слово,

то по-аглицки ввернет.

А палаццо,

а палаццо,

стройных портиков ряды

так вплотную и толпятся

возле вспененной воды.

Знаменитых зодчих слава,

что ни дом —

фасад со львом.

Вот, к примеру, этот справа,

вдоль которого плывем.

Пришвартованный к поверью,

он распахнут в два крыла,

с кружевной парадной дверью

из латуни и стекла.

Дверь бананово-лимонна,

из нее,

того гляди,

выйдет краля Дездемона

с белой розой на груди…

Кто ж плывет со мной в гондоле,

взор соседством веселя?

Человек пять-шесть, не боле,

не считая кобеля.

Два монаха-тугодума,

как бы скованных во сне,

да два явных толстосума

с пестрым догом на ремне.

Два лощеных иностранца,

по всему видать, туза,

оба два американца,

спеси полные глаза.

Намекают гондольеру:

дескать, жми,

да меру знай,

а коль скоро знаешь меру,

нас

с другими

не равняй,

дескать,

ты не очень с нами…

Захотим лишь – и адью! —

купим вместе с потрохами

всю Венецию твою!

Вот один из толстосумов

«стоп!»

презрительно сказал

и, за борт со смаком сплюнув,

плыть к причалу приказал.

И вот тут-то,

и вот тут-то,

в пику

спеси мировой,

в украшение маршрута

выдал на кон рулевой.

Подвернув ладью к приколу,

он помог сойти тузам

и запел…

не баркароллу,

а вот так (я слышал сам!):

«Ох, страданье,

ты, страданье!» —

раздалось вдруг над кормой.

«Выйди, милка,

на свиданье!» —

как у нас под Костромой.

Толстосумы обомлели,

чуть не тронувшись в уме,

а монахи еле-еле

усидели на скамье.

Как чумной,

кобель залаял,

на задок, рыча, присел.

Только,

будто против правил,

я один повеселел:

– Слышь, дружище!

Ты откуда?

– Я в России был в плену…

– То-то, вижу, чудо-юдо!

Был в России! Ну и ну!

И опять пошла гондола

гладким днищем по волне,

ходом спорым и веселым

с вапоретто наравне.

И опять

монахи стыли,

пустотелые до дна,

как порожние бутыли

из-под кислого вина.