Читать книгу Собрание сочинений. Том 6 - Евгений Евтушенко - Страница 53

Лунный парень

                         (фамилия здесь ни при чем.

Имя тоже будет условно)

журналистов

                     расшвыривает плечом,

впрочем,

делает это беззлобно.

Твой любимец,

                        судьба,

не испорчен он

                        звездною славою,

и разбита губа —

                           предала его лыжа на слаломе.

Появленье его,

                        как вторженье.

Он ракетой

                   сквозь дым,

                                     сквозь людей:

«Как тебя покороче, —

                                    Женя?

А меня, чтобы запросто, —

                                          Дэйв.

Женя,

         как там Герман,

                                  Виталий?

Жаль,

         что вместе не полетали!

Ничего —

                мы когда-нибудь

Эльбой сделаем

                         Млечный Путь!»

Что-то общее есть в космонавтах —

в чувстве крошечности Земли.

Не делю их

                   на «ихних»

                                    и «наших», —

все – земные,

                      и все – свои.

Что куражиться —

                              чье преимущество!

Тот сильней, в ком бахвальства нет.

Человеческий гений,

                                 мужество —

неделимы,

                 как воздух,

                                  как свет.

Ты, Кибальчич,

                         в камере мглистой

запланировал Хьюстонский центр.

Здесь ракеты ревут по-английски,

но в английском – калужский акцент.

«Я ведь русский, —

                               смеется Дэйв. —

Циолковский —

                         это мой дед.

Запуск – завтра,

                           ровнехонько в полдень,

Что, не терпится?

                            Потерпи.

Но, признаться,

                         люблю я «Аполло»

в час,

        когда он один,

                               без толпы.

Завтра —

              официальные сопли,

суета,

         толкотня.

Покажу тебе что-то особенное

и эту ночь.

                 Положись на меня».

…В ночь – из бара.

                              Еще не прокуренный

космос

           в искорках звездных дождей,

и улыбкой,

                 до боли Юриной,

хорошо улыбается Дэйв.

Полночь дышит соленой горечью —

океана слышится клич.

На машине Дэвида гоночной

мы летим по Кокоа-бич.

Вверх тормашками

                               весь мыс Кеннеди.

Сам шериф хмелен,

                               умилен.

Под завязку

                    отели и кемпинги.

Супершоу!

                Гостей – миллион!

Это странная штука —

                                     запуск,

для того, кто причастен к нему.

Для кого-то он —

                            выпивка,

                                          закусь

и блевотина на луну.

В ресторациях джазы наяривают.

Выпавлиниванье,

                            выпендреж,

и хрустит

               муравьями жареными

позолоченная молодежь.

Расфуфыренные девицы

держат щипчиками эскарго.

Королишка задрипанный,

                                          вице —

президент,

                 не упомню чего.

Платья лунные шьются к банкету.

Чья-то дочка

                     и чей-то зять

приезжают —

                      не видеть ракету,

а ракете себя показать.

И к ракете,

                  отчаянно смелой,

гордой дочери нашей Земли,

словно к рыбе большой,

                                      белотелой,

прилипалы

                   вприсос

                               приросли.

Почему прилипать вы вправе

и блаженствовать, —

                                 так вашу мать! —

прилипалы к поэзии,

                                  к славе,

все привыкшие опошлять?!

Мне сказал один космонавт:

«Хоть включай катапульту, —

                                               и в Африку.

Сладкой казнью меня казнят —

волокут на конфетную фабрику.

Как тянучка,

                     мура,

                             трепотня,

и среди карамельного ада

дарят мне —

                    представляешь?! —

                                                  меня! —

статуэтку из шоколада.

Кто я им —

                  черт возьми! —

                                         людоед,

чтобы есть – сам себя – на обед?!»

Дэйв,

        тебя не тошнит от рынка,

где рекламой —

                         смертельный риск?

Космонавты на спичках,

                                       открытках,

вы разбились о пошлость вдрызг.

Опошляется даже космос.

На любую из наших орбит

запускаются пошлость, косность,

как величия сателлит.

Где она —

                наша млечная Эльба?

Далеко она,

                   далеко.

Для чего,

               гладиаторы неба,

вы рискуете?

                     Для кого?

Дэйв спокоен:

                      «Я не философ,

не из умствующих задавал,

но немало подобных вопросов

я в полетах себе задавал.

Пошлость – это налог.

                                    Он тяжек,

отвратителен,

                      но пойми:

мы рискуем не ради бляшек —

ради будущего Земли.

Гладиаторам было туго.

Им насильно вручали мечи,

но они палачи друг для друга, —

поневоле,

               но палачи.

В космонавтах есть чувство братства

Не у них мозги набекрень.

Мы иная,

               звездная раса,

человека иная ступень.

Все тесней на Земле пропыленной —

человечеству нужен простор.

Космонавтами будут мильоны,

как сейчас каждый третий – шофер.

Подзазналась Земля-старуха.

Все великие в мире умы

для меня —

                  космонавты духа

с чувством крошечности Земли.

Нужен,

           чтобы духовно не ползать,

взгляд на Землю со стороны.

На Земле уничтожат пошлость

лишь свалившиеся с Луны…»

Дэйв, газуй!

                    Эту ночь мы украли.

Говори еще, Дэйв,

                            говори.

За спиной – муравьи в кляре,

муравьи в шоколаде

                                 и фри.

На обочинах —

                         малолитражки.

С ночи легче места занимать.

Ходят запросто по кругу фляжки,

кормит грудью ребенка мать.

Люд простой

                     из Майами,

                                       Нью-Йорка.

Здесь, природой счастливо дыша,

шоу завтрашнего

                           галерка,

а галерка всегда хороша.

Здесь по спальным мешкам студенческим,

утверждая права свои,

ходят с видом,

                       еще молодеческим,

незажаренные муравьи.

Здесь в обнимку на крыше «фольксвагена»

двое…

         Звездный простор так чист,

и вдали

             белоснежно,

                                свадебно

карандашик ракеты торчит.

Первый полицейский кордон:

«Мистер Скотт?!

                           Не узнали…

                                             Пардон!»

Второй полицейский кордон:

Дэйв сует им какой-то картон.

Изучают…

                «Поздненько…» —

                                            изрек

полицейский,

                     но под козырек.

Третий полицейский кордон.

Здесь —

            уже непохожий тон.

Вроде —

            сделать нельзя ничего:

«Пропуск только на одного».

Полицейского взгляд косоват,

ну а Дейв —

                  начальственно,

                                          властно:

«Это —

           будущий космонавт,

только сверхзасекреченный…

                                               Ясно?»

«Ясно…»

Магия сверхзасекреченности,

ты сработала,

                     не подвела.

Тайный гриф особой отмеченности

ощущаю.

              Такие дела!

(Так сказал бы Курт Воннегут,

если был бы со мною тут.)

Что морочит людей,

                                как детей?

Наши детские игры во взрослость.

Ну и вдруг не ошибся ты,

                                         Дэйв,

и взлечу я когда-нибудь в космос?

Я бы там ощутил,

                            как в степи,

чувство вечности,

                             чувство млечности

и читал

            и читал бы стихи,

только сразу —

                        всему человечеству.

Четвертый полицейский кордон.

Я застыл с пересохшим ртом.

В горле – тоже горячая сухость.

А ракета,

              метрах в двухстах,

замерла,

             на цыпочки встав,

к рыжим звездам тревожно принюхиваясь.

И стояла ракета,

молода и свежа,

ожидая рассвета,

чуть – под кожей – дрожа.

И опорная башня,

сдув с нее воронье,

чтобы не было страшно,

обнимала ее.

Обнимала с тревогой,

как сестренку сестра,

перед дальней дорогой

из родного села.

Что-то грузное, крабье

было в красных клешнях

и крестьянское, бабье:

жалость, нежность и страх.

Мир – большая деревня,

и за столько веков

бабам так надоели

драки их мужиков.

С бомбой страшной, кистенной

у соломенных крыш

в драке стенка на стенку

ничего не решишь.

Есть в деревне придурки,

куркули и шпана,

потаскухи и урки,

но деревня одна.

Это счастье, даренье,

это мука моя —

быть поэтом деревни

под названьем Земля.

А ракета гляделась

в лица дальних планет,

а ракета оделась

в прожекторный свет.

Уходя в бесконечность,

тихо пели лучи.

Человечность и вечность

обнимались в ночи.