Читать книгу Обручник. Книга третья. Изгой - Евгений Кулькин - Страница 73

«Обвинение мне предъявлено 13 июля 1930 года. Виновным себя не признаю.

Войно-Ясенецкий».

При этом в Ташкентское ОГПУ направляет в ваше распоряжение неоконченное уголовное дело № 13 на Гр. Яиницкого-Вотского (школа Луки).

Материалы в порядковом исчислении страниц, прилагаются.

Секретный отдел Красноярского ОГПУ.

Ла-за-рет.

Это написано на снегу.

А вслух сказано:

– Лазаря нет.

Лазарь – это фельдшер. А лазарет – место, где он лечит.

Большинство по «болту». Как? Но об этом и есть случай рассказать особо.

А сейчас каждые полчаса мокрой тряпкой, в которую увернуты болты и металлические опилки, надо растирать себе голень.

Лучше до крови. И тогда придет Лазарь. И все это – сугубо по краям – смажет йодом.

А рана сама должна говорить о себе, что она есть.

И когда припожалует Гофман, конечно же врач, с кем-то из брезгливого начальства, и им надо будет что-то предъявить.

Гримаса боли более чем уместна. Но в особых пределах. Чтобы не переборщить.

Кстати, на завтрак был борщ. Видимо, повара забыли, что обед начинается не с утра.

Уже три года как Фрикиш здесь. Не в лазарете, конечно, а в зоне. Что такое зона? Один зек перевел это слово так: «Завесить Окна Найми Ангела». Что в более глубоком переводе звучит так: «Закрой хавальник и найди крышу». Ну тут, естественно, требуется перевод.

«Хавальник» – это рот.

А «крыша» – это тот, кто твое очко убережет от простонародного пользования.

И опять, наверно до конца не понятно. «Очко» – это задний проход. На зоне – единица измерения авторитета.

«Опущенный или «петух» – это тот, кого уже в это самое «очко» поимели.

Фрикиш пока держится. И больше благодаря лазарету. Ибо когда возвращается в барак, то всем говорит, что у него подозрение на сибирскую язву.

А педерасты – народ сугубо брезгливый. И даже мнительный. Потому его «очко» вольно гуляет невладанным.

Кто-то сказал, что Колымский край и особенно Магадан намечтанное место. Каждый тут думает не только о свободе, но и, скажем, о космических мирах.

Есть тут у них один ученый, который говорит, что жюльверновские бредни полета из пушки на Луну, более чем реальны.

И что удивительно, закоренелые зеки этому верят. И даже задницу его оставляют в неприкосновенности. Будто он думает тем самым местом. Хотя, возможно, его осквернили с другой стороны, через рот, например.

Каких только забав тут не увидишь! Если многие тут мечтают, то Фрикиш больше вспоминает. Всякое. Вплоть до того, как ему старуху-соседку «намотали». «Намотали» – это значит доказали, что это он ее выкинул из окна пятого этажа. И нашли за что. Оказалось, она – в его отсутствие – распродала картины великих мастеров, которыми у него был даже увешан коридор. А вместо них вставила в рамки свои вышивки.

Но старуха была потом. А с начала его вызвали в два места.

Ну, естественно, в ГПУ, где задали банальный, но естественный вопрос: почему он не сделал все возможное, чтобы Лука до конца жизни остался в Сибири?

Он что-то мямлил нечленораздельное, сыпя разными примерами чуть ли не из самой Библии.

– В общем, Лука на твоей совести! – сказали ему и отпустили с миром.

В другом месте, где он в свое время получил тот самый особый мандат, его не ругали, даже не корили:

– Значит, – спросили, – новую религию вам придумать так и не удалось?

Он опустил голову.

– Ну тогда, – сказали, – у вас все впереди.

И помахали ему отнятым у него мандатом.

Он даже устроился на работу. В одном заводском клубе он стал массовиком-затейником.

И вот однажды, когда Фрикиш репетировал им придуманную интермедию о дезертире, который не знал, что война кончилась, и подошли к нему двое.

Оказалось, они просидели почти всю репетицию, и один сказал:

– Да мы торопимся, скажите, чем там все это кончится?

Он начал – с жаром, как это у него получалось, – объяснять.

Но до конца они не дослушали.

– А теперь пройдемте с нами, – сказал тот, который минуту назад пылал любопытством.

– Куда? – отухая, спросил он.

– На третий акт, – буркнул второй и предъявил ему ордер на арест.

Но повезли его, однако, на Лубянку. Где – с пристрастием – выпытали, откуда он нахапал чуть ли не эрмитажную коллекцию?

Сперва он отвечал, что не знает о чем речь.

А когда ему – вроде бы ненароком – въехали локтем в глаз, выкрикнул:

– Все что хотите подпишу, только не бейте.

Про старуху его спрашивали уже в Бутырках. Вежливо. Но и тут он сказал ту же фразу.

– А вас разве где-то били? – спросил следователь.

И он отрицательно помахал головой так, что она чуть не слетела с плеч.

Суд оба его злодеяния аккуратно оценил в «червонец». И вот три из десяти лет прошли.

К окну, в которое он смотрел, пристроилась еще одна голова.

– Во! – сказал лишайный зек. – Везет же им, бля.

– Кому? – равнодушно поинтересовался Фрикиш.

– Воронам.

– В чем же?

– А ты погляди.

И он указал на обтерханную, словно вшами объеденную птицу, которая рылась в куче мусора.

Вот она нашла, видимо, что-то съедобное.

– Смотри, куда полетит, – предупредил зэк.

Ворона вспорхнула и, перелетев проволочное ограждение, уселась на сосну.

– Даже жрать в зоне ей гребостно, – сказал зэк и зевнул. А уже отойдя от окна, добавил: – Вишь, для нее ни охраны, ни запретов.

Он заглянул в другую комнату, где спал еще один больной и вновь подошел к окну.

– А правда, что ты артист? – спросил.

– Бывший, – уточнил Фрикиш.

– Не, – замотал тот своей стриженой головой, – спецов бывших не бывает Вот я, к примеру, вор по конец моих дней.

– А чего, не можешь это все бросить? – спросил Фрикиш.

– Завязать? – спросил тот и опять сходил глянуть, спит сосед, или нет. – Так ведь не дает, – ответил.

– Кто?

– Закон.

– А сюда-то ты попал, видимо, тоже нарушив закон?

– Закон закону рознь. – И он уточнил: – Один – как дышло – куда повернул, туда вышло. А другой… – Он врастяжку произнес последнее слово.

А потом добавил:

– По суровости его даже сравнить не с чем.

– О чем речь? – раздался голос.

Это проснулся тот, третий, кого так опасался вор.

– Да вот артист говорит, что скоро клетки заменят.

– Почему это?

– Ну гляди чего делается? – указал он на ворону. – Ни огорожи ей, ни вышкаря, – указал он на расхаживающего на верхотуре часового. – Так вот артист говорит, – продолжил вор, – что скоро ученые такие напитки изобретут: выпил и – птицей обернулся.

– Это ты сам, что ли, придумал? – обратился второй зэк к Фрикишу.

Он на всякий случай кивнул.

– Ну в страуса, – сказал зэк, – человек еще может обернуться. А как в ту же ворону, куда потроха-то человеческие денутся?

– Умнутся, – подсказал вор.

И пояснил:

– Вот это мы вырыли скелет. Кости – он раскинул руки, – во! А головенка чуть больше коленного сустава.

– И почему так? – спросил зэк.

– Усохла.

Они помолчали.

– Ну ладно, – зэк вздохнул. – Пойду еще подавлю подушку.

И ринулся в другую комнату.

– Меня пасет, – прошептал вор.

– Зачем? – тихо спросил Фрикиш.

– Туфту я кинул, что побег готовлю. И вот он прилепился. Куда я, туда и он. Он постоял молча, потом предложил: – Давай шутку сыграем?

– Как это?

– Я вот сюда запрячусь, а ты у него спроси, не видал ли он, куда я делся?

Едва услыхав то, что ему сказал Фрикиш, зэк кинулся к двери, стал что есть силы барабанить в нее руками и ногами.

Прибежал Лазарь и с ним два охранника.

– Что случилось? – спросил фельдшер.

– Да вот, – ответил за его спиной вор, – рогами пытался до вас достучаться, не слышите. На копыта перешел. – И добавил, как можно больше, оехидив голос: – Дристун на него напал.

И в это самое время к решетке, возле которой шел этот разговор, подошел начальник лагеря со свитой.

– Да вот он у нас где, – начальник указал на Фрикиша, – дурь симулянтием лечит.

Лазарь взопрел.

– Выпусти его к нам! – приказал начальник.

Полковник, которому он его представил, осматривал Фрикиша, как конокрад лошадь, которую собирался украсть.

– Да это он тряпкой с железными опилками растер, – сказал начальник, когда полковник принялся рассматривать рану.

– Ну заготовьте документы, – сказал полковник, и все двинулись прочь от лазарета.

– Вот и попался! – сказал Фрикишу вор, когда они вновь очутились вместе. И продолжил: – Я забыл тебе сказать. Тут сейчас идет набор в евнухи.

– Ну и что?

– С иранцами, или с кем-то там еще, заключили наши договор на поставку евнухов.

Фрикиш – слышал, как стукач в соседней комнате затаился.

– Сперва наши отбор ведут, чтобы не попал какой-нибудь отряха, что Советскую власть опозорит. Поэтому воров, разных там сявок и кусошников напрочь отвергнут. А вот интеллигенцию… Особенно лакомы артисты. Они же без яиц легче прыгают.

Фрикиш натужно улыбнулся.

– Ты заметил, как Лазарь трухана дал? Тебя стало жалко. Потомство-то на воле оставил или нет?

– Предположительно.

– Ну это еще ничего.

Вор подмигнул на комнату, где затаился сосед, и Фрикиш понял, что надо сказать.

– Интересно, а стукачей берут в евнухи?

– Вот их-то как раз в первую очередь. Ведь гарем-то только на этом и держится, кто кого заложит.

Входя в роль, Фрикиш продолжил:

– А платят-то там сносно или нет?

– По всякому. И он начал пояснять:

– Если любимую жену паши выследят с кем-то, то ночной горшок золотых может отвалят!

– А почему мера-то такая?

– Да просто там больше никакой вместительной посуды нету.

– А если рядовую жену застукаешь? – опять спросил Фрикиш.

– Там уже оплата идет только серебром.

– А если, скажем, за год никого не выловишь, что будет? – спросил Фрикиш.

– Год – это страшное дело! Месяц никого не запоймал – сразу глаз выкалывают. Вот забыл какой сперва, правый или левый.

– А потом.

– Еще месяц провел без толку – совсем ослепляют.

– Ну хоть после этого отпускают?

– Нет, в слухачи переводят. А вот уж если и там тебе не повезет, башку снесут и заставят весь гарем его три дня в футбол играть.

Вор вздохнул:

– Поэтому тебя, артист, ждет жизнь не из тех, какой позавидуешь.

Он подошел к соседней комнате.

– Кореш, ты еще на параше?

Ему никто не ответил.

Вор заглянул туда и присвистнул.

– Наверно, в воробья оборотился.

И – точно. Дверей из той комнаты вроде бы никуда не вело. На окнах были литые решетки. А человек – исчез.