Читать книгу Обручник. Книга третья. Изгой - Евгений Кулькин - Страница 78

Так что же за улика, на которую намекала Элеонора Ставицкая.

Вот она.

«Доктор медицины В. Ф. Войно-Ясенецкий

Удостоверяю, что лично мне известный профессор Михайловский покончил жизнь самоубийством в состоянии несомненной душевной болезни, которой страдал он более двух лет.

Д-р мед. Ссылки Лука. 5.VIII-1929 г.»

Тут много вопросов.

И первый из них самый наивный: какое имел право хирург давать заключение как психиатр?

И кому оно понадобилось именно в день самоубийства Михайловского?

А Екатерина Сергеевна Михайловская, то бишь жена профессора, пошла петлять как заяц по первому снегу, то есть, то и дело менять свои показания, и таким образом завела следствие сперва в замешательство, а потом и в подозрение, что дело тут далеко нечистое.

А вот и так называлась побочная улика. Статья «Выстрел в мазанке» в газете туркестанских коммунистов «Узбекистанская правда».

В ней журналист Уреклян, в будущем под псевдонимом Эль-Регистан, ставший одним из авторов гимна Советского Союза, написал:

«Екатерина Сергеевна, советская студентка-медичка, как известно многим, целующая руку попам из Сергиевской церкви, убила мужа из религиозного фанатизма. Двигали ею и другие не менее гнусные цели. Странную поспешность проявила любящая и заботливая супруга, моментально перетащила после выстрела ценнейшую рукопись профессора (рукопись, за которую заграничные научные круги предлагали профессору огромную сумму денег) к себе домой, к маме Анне Максимилиановне».

Так все вернулось на круги своя.

Опять замаячила фигура Луки.

И не просто, как это было последнее время, в виде борца за гражданскую справедливость по отношению к церкви. А с чем-то более щепетильным.

Поэтому по холодку в октябре, а точнее, семнадцатого числа, В. Ф. Войно-Ясенецкий сидел уже перед следователем ГПУ Кочетовым.

Ну формальности можно опустить, а вопросы есть смысл оставить.

И первый из них:

– На каком основании вы дали разрешение на погребение самоубийцы?

Правда, мило? Вроде самоубийц надлежало бальзамировать и строить для каждого из них мавзолей.

Ну епископ, естественно, в первую очередь отвечает, что такого разрешения не давал, поскольку не имел на это права. А священники похоронили его сами на свой риск. А грех его в том, что по просьбе жены Михайловского он дал священникам записку, где удостоверил, что Михайловский был психически болен.

А какой изящный второй вопрос следователя:

– Считаете ли вы возможным отпевание по религиозным обрядам самоубийцы?

И Лука ответил, что считает устаревшими некоторые церковные каноны. В том числе и тот, что касается отпевания самоубийц.

Следующий вопрос уже ближе к сути, поскольку лукав по содержанию:

– Как можно расценить вашу записку, как написанную врачом или духовным лицом?

– Конечно как врачом.

Но епископ уже дрогнул. И стал объяснять, что не имел административных церковных прав.

Ну и, наконец, то, ради чего нужно поаплодировать следователю:

– Видите ли какое-нибудь противоречие между научными трудами Михайловского и христианской религией?

Тут надо ответ, естественно, привести не в изложении, а в подлиннике:

– Противоречий между этими понятиями я не вижу, ибо считаю, что глубоко научные материалистические труды не противоречат его религиозности и не идут вразрез с церковью.

– Ну и осел! – сказал, прочитав этот протокол, Зубов-Слук. – Казалось, допрос вел не следователь ГПУ, а церковный чиновник. Лю-лю, да мулю! Надо было сразу спросить: а не собирается ли он через свой авторитет сделать открытия Михайловского достоянием Запада?

Элеонора захлопала в ладоши.

– Я тебя недооценивала!

– Нет, в самом деле… – И вдруг Зубов вызверился на Фрикиша: – Ну ты какого черта молчишь?

А молчал Фрикиш и еще по одной причине, что там, в Москве, где ему вновь вернули магический мандат, сказали вполне определенно:

– Вы там следите за этой парочкой, – имея в виду Элеонору и Слука-Зубова, – а то они сугубо увлекающиеся и могут наломать дров раньше, чем они потребуются для костра.

Но одно он уже безусловно добился.

Им кажется, что они тут главные.

И потому даже позволяют себе на него покрикивать.

– Допрос действительно не убедительный, – произнес Фрикиш. – Но у них просто, видимо, не за что зацепиться.

– Копать надо! Рыть!

Ероша волосы, по-прошлому Григорий, а ныне Игорь, перекладывал зачес, то на одну, то на другую сторону.

Элеонора – одну за другой – курила папиросы.

– Тут другая подоплека есть, – сказал Фрикиш.

– Какая же?

Вопрос был задан обоими сразу.

– Написано: «Протокол обвиняемого». А в чем? Что против государства, и в частности Советский власти, совершил Войно-Ясенецкий, даже позволив отпеть Михайловского? Они сразу загоняют себя в тупик, чтобы потом, как это у вас говорят на флоте, – обратился он к Григорию-Игорю, – отрабатывать задний.

Зубов-Слук оставил в покое свои волосы.

Перестала курить и Элеонора.

– Поэтому давайте посмотрим, что предпримут они еще. А потом уж…

Что «потом» так и осталось в недосказе.

На этот раз чутье Фрикиша не подвело. Следователь Кочетков действительно споткнулся на этом деле, тем более что вскоре последовал телеграммный окрик Арона Сольца – члена Верховного суда СССР: «Срочно вышлите обвинительное заключение по делу Михайловской убийстве мужа профессора Михайловского».

А накануне Фрикиш, как ему показалось, написал приличное стихотворение.

Он его даже – как пролог ко всему, что еще удастся тут сотворить – хотел напечатать в местной газете. Под псевдонимом, конечно.

А стихотворение звучало так:

Фрикиш хотел было прочитать эти стихи своим…

Он долго искал, как назвать этих двоих: друзьями – кощунственно, собутыльниками – так он с ними никогда не пил, соратниками – так что за рать, которую они представляют?

Так пусть остаются под грифом «Эти Двое».

С больших букв.

Так что происходит в ГПУ Туркестана?

И подсказывать не надо что.

Надо «шлепнуть» Михайловского и переквалифицировать в политическое убийство.

Эй, где ты там, следователь Плешанов? Ладь оглобли, а запрячь есть кого.

Но – сначала – стрельба по большим площадям.

«По делу обвин. Михайловской Е. С. произвести дополнительное расследование в части установления касательства к этому делу Войно-Ясенецкого (епископ Лука), быв. судеб. медицинского врача Елкина Владимира Сергеевича и матери обвиняемой Михайловской-Гайдебуровой Анны Максимилиановны, для чего предварительно произвести у указанных выше лиц: Войно-Ясенецкого, Елкина и Гайдебуровой обыски и независимо от таковых подвергнуть их аресту».

А шестого мая главным следователем – чекистом Средней Азии Берманом подписан ордер № 334, в котором оперативному сотруднику Казинцеву вменяется провести обыск и арест гражданина Войно-Ясенецкого.

И вот он снова завертелся, как уж под вилами:

«После смерти профессора Михайловского я имел разговор с профессорами САГУ Захарченко и Шляхтиным о психическом состоянии Михайловского, причем оба они вполне разделили мое мнение в психической ненормальности покойного. Свое заключение о ненормальности вывел я из тех факторов, которые мне сообщены были первой его женой. Врачебную записку священнику, которая послужила бы оправданием перед архиереем, я дал потому, что сам отказал в просьбе Михайловской об обвинении ее мужа, но не хотел ее окончательно огорчить, не оказав содействия к тому, чтобы отпевал священник. Признаю, что в этой записке неуместно слово «лично», но приписке я придавал очень мало значения, как имеющую ничтожное внутрицерковное значение. Однако фальши в ней никакой не признано».

Элеонора, прочитав, отложила протокол и вдруг спросила Фрикиша и Слука-Зубова.

– А хотите знать, как действительно все было?

– Естественно, – за обоих ответил Григорий-Игорь.

– Они договорились застрелиться вместе.

– Ну уж? – Это – отдельно – Слук-Зубов.

– Да вряд ли. – Фрикиш.

– Потом, – продолжила она, – бросили жребий.

– Выпало стрелять в него ей? – Вопрос-догадка был задан мужчинами почти в один голос. – Она в него выстрелила, но не убила.

– И вдруг ей показалось, – подхватил Слук-Зубов, – что он-то по ней не промахнется.

– И убежала, – заключила Элеонора.

Она закурила.

– Вполне все логично, – произнес Фрикиш. – Но как подверстать подо все это Луку?

– Вот об этом пусть эти тупари и думают.

Элеонора вновь пахнула на Фрикиша дымом.

– И я бы точно так поступила, – сказала она. – На кой черт погибать из-за выжившего из ума старика?

– А это что за приписка?

Григорий-Игорь вынул из-под протокола какую-то, по почерку Лукой писанную, бумажку.

Прочитал вслух:

– «Прошу Вас принять к сведению, что я совершенно не верю в серьезность моего обвинения по делу Михайловского. Причиной моего ареста, конечно, послужил мой ответ профессору Гальдовскому при его последнем визите ко мне».

– А кто такой Гальдовский? – спросила Элеонора.

И почему-то воткнула неприкуренную папиросу табаком в рот. Как следует не отплевавшись, она сказала:

– Пишите.

– Что именно? – поинтересовался Фрикиш.

– То, что должно обязательно звучать в обвинительном постановлении.

Однако перо навострил Слук-Зубов.

– «Войно-Ясенецкий, – начала она почти торжественно, – изобличается в том, что 5 августа 1929 года, то есть в день смерти Михайловского, желая скрыть следы преступления фактического убийства Михайловского – его жене Екатерине выдал заведомо ложную справку о душевно-ненормальном состоянии здоровья убитого, с целью притупить внимание судебно-медицинской экспертизы, что соответственно устанавливается свидетельскими показаниями самого обвиняемого и документами, имеющимися в деле…»

Она остановила диктовку и обратилась к Григорию-Игорю:

– Скажи, знаток Уголовного кодекса, на какие это статьи тянет.

– Минимум на две.

Вернее, на три.

– Ну не тяни!

– На десятую, четырнадцатую и сто восемьдесят шестую.

– Тоже мне знаток! – укорил его Фрикиш. – Две предыдущих цифры – это параграфы. А статья одна.

– Однако соображения Элеоноры, – сказал он вослед, – принимаются целиком и полностью.

И, естественно, приятно ей было увидеть, что в истинном постановлении они звучали именно так.

Слово в слово.