Читать книгу Обручник. Книга третья. Изгой - Евгений Кулькин - Страница 84

Атеистический ум религиозней любого другого, до фанатизма погрязшего в безнадежно-наивной вере.

Но одно не учитывается безусловно: атеист тот, кто стоит перед пустотой как при жизни, так и после нее.

Хотя ему и претит считать, что он сперва произошел от амебы, чтобы стать обезьяной, а потом, пройдя через все хитрости и повороты природы, наконец сделается человеком.

И сразу настолько умным, чтобы просчитать свою сущность от зачатья до понимания того, что смерть есть последняя субстанция запрограммированного существования.

Бухарин особенно не размышлял о том, о чем сейчас идет речь. Хотя и был стопроцентным атеистом.

Но безбожие его не было воинствующего толка.

Он просто знал, что его ожидает на этой земле, а о загробной жизни не задумывался по банальной причине, что ее нет. И суеверен он был тоже не настолько, чтобы шарахаться от перебегающей дорогу черной кошки.

И все же что-то было, что как-то исподволь, но сеяло в нем сомнения.

Не перебежала дорогу, а этак торжественно, прошествовала перед ним черная кошка, и через час или чуть больше узнал он, что умер Свердлов.

Увидел во сне пляшущего на чьей-то свадьбе Маяковского. Как тут же был сражен известием, что тот пустил себе пулю…

– Куда? – спросил самого себя Бухарин. Ибо насмерть забыл, куда пустил себе Маяковский пулю в сердце или в лоб. И это его размышление прервал стук в дверь.

– Вам письмо.

Конверт был неряшлив, как давно не знавший домашнего уюта человек.

Вскрыл.

Один листок.

И – тоже цвелой – бумаги.

И – стихи.

Подписи не было.

И Николай Иванович чуть не выбросил эти стихи в корзину для канцелярских отходов, как вдруг увидел вензельно исполненные две буквы, которыми когда-то метились царские ассигнации: «НР».

И ахнул. Не он сам. А стул под ним. Будто он раньше его самого узнал, что это инициалы напрочь забытого им Николая Романова.

Тогда, даже еще в неверии, он преследовал его своими стихотворными посланиями. И последнее было накануне его стокгольмского ареста.

Он даже помнит эти строки:

Ведь в ту пору о революции – впрямую громко – еще никто не говорил.

А Романов уже знал. Как и предсказал то, что ожидает его царствующих однофамильцев.

Ну зачем явился сейчас этот Романов, когда и тот, на кого он намекал, да и сам тоже, стали его прошлым. Причем настолько удаленным, что можно запросто списывать в нереальность.

Но конверт – был.

И стихи в нем – тоже.

И память о Романове – наличествовала. Причем, как он теперь понял, почти больная.

Он пробежал глазами очередную статью, что завтра уйдет в набор. В ту кропотливость, которая всегда кажется ему волшебной.

И как-то разом захотелось ответить тому, кому он молится теперь. Да и молился ли он Ленину?

И опять вспомнил стихи Романова. Но только лондонской поры, которые отыскали его уж больно загадочно.

Ему показалось, что это загримированный Романов нагнал его тогда на улице и, немуя, показал, что тот обронил некий предмет.

Это был пенал.

Раскрыв его, Николай Иванович, нашел в нем некий стихотворный диалог:

Сейчас все написано коротко, и оттого выглядит страшнее.

Особенно после разговора, который состоялся накануне с одним давним знакомым, прошедшим две ссылки и одну каторгу.

– Бог знает, кто достоин какого испытания, – было его первой фразой.

И – далее:

– Мы зря обижаемся на своих врагов. Ведь им не легче быть таковыми по отношению к нам.

Бухарин знал его молодым и жизнерадостным. И тоже, кажется, атеистом. Ну, если не в полном смысле, то хотя бы вполовину.

Теперь на его шее болтался крест. И шея напоминала старый порепанный сук.

– Мы слишком много захотели от той жизни, которую создавали сами.

Он помолчал и добавил:

– А она теперь не признает своих родителей.

И Бухарину стало жутко. От дурных предчувствий.

Правда, уходя, старый каторжник сказал:

– Ну ты этого же, конечно, не видишь. – И добавил почему: – Чтобы не огорчать других.

И вот сейчас Николая Ивановича едят огорчения.