Читать книгу Обручник. Книга третья. Изгой - Евгений Кулькин - Страница 65

Сталину надоело ложиться спать и пробуждаться при непроходящей головной боли. Была она противно-ноющей и до безумства постоянной. И порождало ее то, что он меньше всего ожидал, эта повседневность, которая никогда не была ему в тягость.

Раньше он умел руководить ею. Держать в постоянном подчинении. Теперь он был у нее под пятой.

Встав нынче все с той же головной болью и приняв пирамидон, Сталин, чтобы отвлечься от того, что тут же начнет давить на психику, открыл лежащую у изголовья книжку.

– «Алексей Ремизов», – прочитал на обложке, – «Чертик».

Фу ты!

Час от часу не лучше! Кто ему его подсунул этого «эмигрантика»?

Стал вспоминать, кто так назвал Ремизова?

А вытурил его из России Ленин. И многих других тоже. Того же Бунина.

Как он ядовито написал обо всем, что тут творилось в своих «Окаянных днях». Но куда денешься – гений. Хоть и со знаком минус ко всему, что сейчас положительно происходит в стране.

Слово «положительный», как гусеница, устроившаяся на рукаве, вроде бы и не приносило вреда, но и пользы никакой не предвещало.

Подходило – щелчком сбить ее с того места, где она, или оно, так обжилось…

Положительно только одно… А что именно? Больная голова соображает скачкообразно.

А выгонял ли Ленин Ремизова? Может, его свои доброхлопы куда-либо упрятали. На всякий случай.

«Для профилактики будущего», – как кто-то сказал.

Ну не важно, эмигрант он или нет, но «Чертика» надо прочитать. Тоже на всякий случай.

Странно, что рассказы он пишет, как повести или романы, с главами.

Итак, что же в первой главе? Ага: «Дом Дивилижных у реки».

Он отложил вкнигу. По настроению, не та тональность. Нет напора, чтобы не только возбудил, но и поработил интерес. И живопись вяловата. Но уже что-то внутри закушено. Не вовлечено в скорочитание, а разжжевывание вызвало оскомину.

Сталин направился к книжному шкафу. Надо хоть чем-то зарядить, или, наоборот, разрядить себя перед тем, как начнется…

Сегодня два пленума в одном. Как в яблоке одновременно червяк и личинка от стрекозы. Или у стрекоз не бывает личинок?

Не глядя, взял с полки книгу, не видя автора, раскрыл.

– «…Я человечек мирный и выдержанный при моем темпераменте».

Сталин остановил чтение.

– Ну это хоть кое-что.

И взглянул в лицо обложки. Мать честная! Опять эмигрант. На этот раз Иван Шмалев. Его он кое-что читал. Однако настроение расслабиться ушло.

Да и голова, кажется, не так уж по живому режет.

Стал перечитывать текст тезисов, которые заготовил для своей речи. Она должна быть бурной. Напористой. Иначе освищут ли поцелуями заплюют.

Он немного подумал и «заплюют» – в уме – переделал на «заклюют».

Шмелев и Ремизов ушли на полку, где и стояли в роковой нетронутости. Почему в роковой? Потому как его сподвижники не очень правильно понимают слово «убрать».

Он говорит, убрать с полки. А они мало того что изымают из библиотек книги, но и горькой долей наделяют и авторов.

Как-то один из охранников ему сказал:

– Я думал, Горький – горький! А он – ничего.

Такая оценка вроде бы и смешит.

Но «ничего», особенно исполненное в различных тональностях, открывает целую палитру признания.

На Пленум он явится в классическом спокойствии. Как и подобает вождю. Увидел как держится Бухарин. Значит, все в порядке.

По глупости, даже не понимает, чем больше они заготовят для него дегтя, тем больше ворот обретет одинаковость.

А по черному черным не пишут. Надо это заложить в память. Для статьи. Только слово «черным», во втором случае, надо заменить на «серый». Чтобы подчеркнуть их принадлежность к цвету.

Уже усевшись, Сталин вспомнил, что сегодня вовсе не Пленум, а совместное заседание Политбюро и Президиума Центральной контрольной комиссии. Кого эта комиссия контролирует? Себя самоё?

Однако Бухарин, Рыков и Томский, – эта «святая троица грешников», как-то сразу, уловив какую-то заминку, перешли в наступление. То есть начали клеймить его, Сталина.

Он – паузой – отогнал от себя волнение, которое чуть было не перехватило горло, и как-то даже робко взял слово.

– Как это ни печально, – начал он, – но приходится констатировать факт образования в нашей партии особой «группы Бухарина», в составе Бухарина, Томского, Рыкова.

Он сделал перевздох и продолжил, не меняя тона:

– Это группа правых уклонистов, платформа которой предусматривает замедление темпов индустриализации, сверстывание коллективизации и свободной частной торговли.

Говоря все это, Сталин, понимал, что бухаринцы возводят храм оппозиции не на пустом месте. Сейчас, когда наступают на больную мозоль кулакам, найдется много тех, кто будет выступать против коллективизации. И у них будет свой резон. И не так уже он беспочвенен. Ибо в колхозы в основном сплачивается голотьба.

Те, кто щедрость Советской власти в части бесплатного наделения их землей восприняли, как само собой разумеющееся, и продолжали бражничать и валять дурака.

А другие, которые вышли в конечном счете в кулаки, упирались, не разгибая спин.

И вот колхозы их теперь уравнивают до обидного огульно.

Но что делать – это перелом. Даже перевал. И преодолеть его надо во что бы то ни стало.

Иначе – конец.

Вот почему и режет нынче Сталин по живому. И непонимание, как пожар, затеянный за плечами, жжет ему спину.

Но тракторный завод в Сталинграде строится, и первые колхозы обретают реальную жизнь, и частная торговля кормит страну. Уже где-то в конце своей речи Сталин вдруг ощутил, что зловредная боль оставила его голову.