Читать книгу Обручник. Книга третья. Изгой - Евгений Кулькин - Страница 53
Глава третья. 1927
10
Оглавление«Пыточное время» не было обусловлено определёнными часами.
Частично оно возникало внезапно. И из ничего.
Ловил Сталин взором кого-то из зазевавшихся под его вниманием сатрапов и говорил:
– Давай-ка я тебя кое к чему приобщу.
У того, к кому он обращался, чаще всего шел по телу зуд.
Это от предчувствия, что в сотый, а то и более того раз будет читан Шота Руставели.
Кажется, тигровая шкура, в которую рядился витязь, уже общипана до последнего волоска.
Но Сталин находил у знаменитого земляка все новую и новую прелесть.
Однако бывало, что «шкура» отдыхала.
Равно, как и витязь заодно.
На повестке обозначения был другой.
Вот и нынче Сталин вдруг произнес с ядовитым подвохом:
– Серго! Давно мы с тобой в ослоумии не упражнялись.
Орджоникидзе обреченно фыркнул.
Так фыркают лошади, благополучно миновавшие процесс выбраковки из общего табуна.
Ну что еще от него нужно?
Серго уже был подвержен общей болезни, которую вывели сами окруженцы Сталина.
И, заражаясь друг от друга, плаксиво чахли, кто на глазах, кто сугубо тайно.
Это потом этот недуг обзовет Хрущев «культом личности Сталина».
А сейчас еще Сталин не имеет к этому ни малейшего отношения.
Он сам жертва того, чего у него нет.
Просто рядом шла игра в ничтожество.
И всякий, кто в ней участвовал, пытался как можно преданней показывать свое несовершенство.
Зачем?
На этот вопрос ответит время.
Условно назовем его «эпохой раскрепощения».
Когда вдруг поймется, что бояться, равно, как и уважать, вобщем-то, уже некого. Да и нечего тоже.
А теперь Серго хмуро подыгрывает Сталину:
– Ослоумие – это мой стиль.
Но Сталин, стараясь не замечать очевидной подковырки, открыл тоненькую книжечку стихов и объявил:
– Николай Зарудин.
И уже обращаясь непосредственно к Орджоникидзе, спросил:
– Ничего тебе не говорит это имя?
– Зарубин? – переспросил Серго.
– Нет! Вместо «б» – «д».
– Значит, ушедший за рудой.
– Почти.
– Он – поэт?
– И прозаик тоже.
– Странно.
– Что именно?
– Долго ходит за рудой.
И Сталин понял, что так старый друг намекает на смерть Есенина.
В ней действительно очень много темного.
Даже беспросветного.
– Ну и что он там, этот Зарудин?
Голос Орджоникидзе почти безжизненен.
И Сталину вдруг расхотелось читать Серго то, что в какой-то мере поразило его и по старой, неведомо когда заведенной привычке, захотелось хоть с кем-то, но поделиться тем, что согрело душу или воспламенило ум. Все же поэт в нем не угасал никогда.
И вот в такое время он испытывал дефицит истинных однодумцев, вернее, одночувствователей.
Бухарин, конечно, все понимает. Даже чувствует.
Но он, если образно выразиться, «лакает молоко волчицы с другой ладони». И он даже знает – с чьей.
Все прочие…
О них почему-то хочется говорить в прошедшем исчислении.
А тем временем Орджоникидзе, кажется, совсем сник.
Но Сталин все же пытается его расшевелить.
Сперва простодушно пыхнул ему в лицо трубочным дымом.
В былые времена на эту его выходку Серго довольно улыбался. Потом нейтрально каменел лицом. И вот теперь – морщится.
Три года без Ленина…
Зачем эта мысль залетела в голову, неведомо.
Ночью не давала спать маленькая Светлана.
У нее – температура.
А что у него?
Обладает он хотя бы организмом, что ли, чтобы поиграть в болезнь, в которую благополучно играют его сторонники.
Как назвать эту болезнь? Может, «безымянницей»? Хотя со временем ей присобачат имя.
И Сталин раскрывает книжку Зарудина и, чуть прижмурясь, начинает читать:
Здесь такие мужские глотки:
Смоет пробку, и разом – в конец –
Ты забулькай, зеленая водка,
Не сморгнув, пролетай, огурец!
Серго передернул себя оживлением.
– Почему русские спирт величают «зеленым змием»? – спросил.
Но Сталин не ответил, а продолжил читать:
Никнут горькие плечи на угол;
Лезет близко малиновый ус,
Всходит мокрая радуга к лугу
Разливанного полымя чувств.
– Белиберда, – констатировал Серго, но с ритма чтения Сталина не сбил:
Закачалась на желто-зеленом,
Вдруг упала дугою – и глянь:
Раскатилась и брызнула звоном,
Где заборы – цветная стеклянь.
– А «стеклянь» – это так неожиданно! – наконец заоживел Серго. – Словно сквозь рюмку на мир глянул. И вдруг подторопил: – А дальше как там?
И Сталин дочитал:
Гармонист изольется, рыдая,
А как глянет – «Давай! Разгуляй!
Прощевайте и вы, дорогая, –
Луг-душа, навсегда прощевай!»
Серго напрягся.
Кажется, он сейчас вырвет из рук Сталина книжонку и или продолжит дальше сам, или истопчет ее ногами.
Он сделал третье – зевнул.
И Сталин, оборотившись к нему взором, вознегодовал. Но – молча.
Зато фамилию поэта произнес вслух:
– Зарудин.
