Читать книгу В демисезонном пальто и шляпе - Ирина Сабенникова - Страница 11

«Это было давно». Примерно такими словами люди обычно начинают говорить о себе, словно отодвигая во времени то, что им дорого, значимо, будто отрицая свою способность чувствовать, переживать, любить именно сейчас, перенося всё это в прошлое. Почему? Разве, лишённые этой эмоциональной составляющей, они становятся лучше? Нет. Счищая, отслаивая, отодвигая от себя чувства, отстранённо оценивая их и, как им кажется, уже поэтому обретая мудрость, они теряют значительную часть своей человеческой натуры, становясь, увы, не ангелами, а скорее, шахматными фигурами, точно знающими пределы своих возможностей, разрешённое поле для игры и итог. Они спокойно рассуждают о будущей своей жизни, точно так, как и шахматные фигуры догадываются, что их вновь выстроят на чёрно-белой доске.

– Мы встретились на экскурсии в каком-то подмосковном городке, не помню в каком. Я был молод, самонадеян, даже нагловат. Она… от неё пахло свежестью. От неё всегда пахло свежестью июньского утра, когда кажется, что у этого начинающегося дня не будет конца…

– Как она выглядела?

– Давно это было, – защищается от пережитых чувств рассказчик. – Она всегда выглядела очень хорошо, так, что мужчины обращали на неё внимание…

Он молчит, но я точно знаю, что пауза взята им отнюдь не для того, чтобы вспомнить, восстановить картину прежней любви, а с той лишь целью, чтобы аккуратно упаковать эту самую любовь в коробку, обложить ватой или мягкой бумагой, точно новогоднюю игрушку, и убрать подальше. Пусть останется, но не тревожит.

– И что же?

Выдержать затянувшееся молчание мне трудно.

– Мы встречались довольно долго. Мне было хорошо с ней, ей, вероятно, тоже.

Странное желание человека превратить апофеоз своих чувств не в музыку, не в симфонию, которая могла бы захлестнуть собеседника, лишить его покоя, пробудить воображение, а в предостерегающую линию, нанесённую куском мела, которой он огораживает свои прежние переживания от себя сегодняшнего. Слушать уже не хочется, но тут рука, ведущая линию, натыкается на препятствие, то, что и сейчас задевает:

– Однажды, совершенно неожиданно, она сказала, что выходит замуж и мы больше не увидимся.

Я тут же воображаю море страстей, обиду, непонимание, ревность – всё то, что испытывает человек в такой ситуации, – но нет, рассказчик справился с болезненным воспоминанием и спокойно ведёт свою линию дальше:

– Второй раз мы встретились случайно на выставке, но тут же узнали друг друга, хотя прошло изрядно лет, да и мы были далеко не так юны.

«Ну теперь-то, – думаешь ты, – хоть что-то пробьётся сквозь пыльную немоту запрета, хоть какой-то живой росток». Нет!

– Конечно, это было уже не то, прежнее, юношеское чувство, мы были не так жадны, но это была любовь.

– Почему же вы расстались?! – терпеть безучастность говорящего к своей собственной любви больше нет никаких сил.

– Расстались? – удивляется он моему нетерпению. – Вероятно, почувствовали, что это всё входит в привычку, чувство потеряло свою новизну, остроту ощущений…

– Но где же эти ощущения, где чувства? Я их не ощущаю…

– Давно это было…

Ещё одна ограждающая черта на всякий случай.

– Но хоть что-то в Вас осталось? Столько лет Вы любили женщину…

– Вероятно, – он на мгновение задумывается, – аромат свежести, да, пожалуй, именно так, аромат свежести.

Точка поставлена, концы линии сошлись, зловредная тень прошлого обрисована и, значит, безопасна, ей определено место. А человек? Да человек ли это? Может быть, в самом деле шахматная фигура – гладкая, лишённая углов. Неужели всё так?!

Я смотрю на своего собеседника: немолодой, взгляд вглубь себя, создаёт впечатление отстранённости. Так нельзя, нельзя! Надо что-то сделать, и я начинаю говорить.

Это был старый московский двор. Дома построили ещё до войны, они стояли плотным каре, отгораживая свой тихий внутренний мир от внешнего – неспокойного и немного чужого. Всё это напоминало крепость, даже проходы во двор были сделаны в виде арок, по которым теперь гулял ветер, а прежде можно было бы закрыть воротами. Двор был довольно пуст: кочегарка с трубой, чем-то напоминавшая Дон Джонс, кусты жасмина и сирень. Из-за глубокой тени они плохо цвели и всё больше разрастались, раздражая заботливых мамаш, выглядывающих из окон: куда подевались их дети? Дети, сначала играя, прятались за ширмой этой городской зелени, а позже, повзрослев, тайком целовались. Потом имели своих детей, как это и бывает в старых дворах. Кто-то из них посадил деревья – клён и берёзу, – и те шумели своей молодой листвой, стараясь наперегонки достичь солнца.

Как-то раз весной дворник красил скамейки, налепляя поверх краски лист бумаги с пугающей кривизной букв надписью «Окрашено». У него оставалось немного зелёной краски, он поискал глазами, что ещё можно было бы покрасить в зелёный цвет, и не нашёл. Неожиданно совсем рядом он заметил лёгкую весёлую тень поднявшихся деревьев, которых будто бы не замечал прежде. От этой танцующей тени или от чего-то ещё в нём пробудилось нечто, что можно назвать вдохновением, а он позже определил как блажь. Дворник обмакнул кисть в краску, усмехнулся своей странной идее и обвёл по контору тень деревьев, лежащую на асфальте перед ним. Время было к полудню, солнце стояло высоко, тень была не слишком велика, и краски хватило. Теперь, проходя через двор, дворник замечал, где находится тень, и когда тень опять занимала отведённое им для неё место, приходил в благодушное настроение, посещавшее его, когда всё во дворе было прибрано. Потом дворник сменился, деревья, вероятно, спилили – их разросшиеся кроны мешали жильцам, а контур тени давно не существующих деревьев на асфальте остался, удивляя всех своей абсурдностью. От времени краска запылилась, стала едва заметна, но после летнего дождя вновь проступала яркой зелёной каймой, теперь уже ничего и никого не ограничивающей.