Читать книгу Литература (русская литература XX века). 11 класс. Часть 2 - Каллум Хопкинс, Коллектив авторов, Сборник рецептов - Страница 13

Вспомнилось, как вчера ночью в Москве я проснулся и по дыму в окне узнал время: был предрассветный час. Где-то из какого-то дома из чьей-то трубы выходил дымок, едва различимый в темноте и прямой, как колонна, дрожащая в мареве. И никого живого не было, только этот живой дымок был, и сердце мое живое волновалось, как этот дымок, и вся душа была вверх в полнейшей тишине. Так некоторое время, припав лбом к стеклу, я и побыл наедине с дымом в этот предрассветный час.

Миниатюра рождается из пришвинского дара родственного внимания к миру. Если увидеть воссозданную в ней историю неродственным взглядом, она предстанет следующим образом: человек, проснувшийся ранним утром, по дыму в окне узнал время (внешний сюжет). История, рассказанная писателем, из фотографически точной картинки одинокого дымка на фоне предрассветной Москвы превращается в событие встречи, в сюжет открытия родственной связи и единства всего живого на земле.

Очевидно, что внешний и внутренний сюжеты в тексте не совпадают, а более значимым для писателя является сюжет внутренний, воссоздающий мир человеческих переживаний. В связи с этим важно подчеркнуть: вся запись – это воспоминание о том, что произошло с писателем накануне, но не забылось, а по-прежнему волнует его душу и сердце.

Миниатюра состоит из четырех предложений. Каждое из них знаменует очередной этап в развитии сюжета. Так, в первом предложении, своего рода предыстории, обозначены место (Москва), время (переход от ночи к утру) и «действующие лица» миниатюры: живой дымок и лирический герой. Первое и последнее предложения, кроме того, создавая эффект рамки, также придают завершенность и целостность записи. Оба предложения заканчиваются своего рода эпифорой – повторением слов «предрассветный час». Помимо этого, в них повторяются лексемы «время» и, главное, «дым», который в основном тексте миниатюры превращается в «живой дымок».

Антитеза «дыма» и «живого дымка» возникает из противопоставления безликого и личного, неживого и живого, принадлежащего всем, чужого и своего, родного. Она знаменует сюжет открытия небывалого, столь характерный для Пришвина, умевшего ценить единственность людей, вещей и природных явлений.

Открытие «неведомого друга» в дыме, выходящем «где-то из какого-то дома из чьей-то трубы», связано с наделением его новым, ласковым, домашним «именем» – живой дымок. Как и подобает живому существу, у него есть свой портрет, своя история. Дымок был едва различим в темноте, но на границе ночи и дня, тьмы и света писатель увидел в нем то, что оказалось созвучным его собственной душе: дым был «прямой, как колонна, дрожащая в мареве». Любое живое существо Пришвин умел разглядеть в его сложности и многоликости. Закономерно поэтому, что соединение смыслов: зыбкость, неопределенность, живое движение, волнение («дрожащая в мареве») и однозначность прямизны, устремленности в небо («прямой, как колонна») – превращает «живой дымок» в сложнейший символ.

«В прикосновении с чем-нибудь новым, невиданным душа ширится», – утверждал Пришвин («Лесная капель»). Так ширится душа, волнуется сердце героя (и автора) при встрече с «живым дымком». Третье предложение – безусловная кульминация в истории героев миниатюры. Это подчеркнуто трехкратным повторением лексемы «живой», а также странной, необычной – благодаря эллипсису, пропуску слова «устремлена» – конструкцией фразы «душа была вверх». Так рождается главное, что взволновало писателя в этом обычном, в общем-то, мгновении жизни – открытие общей судьбы живого: его устремленности вверх, к небу.

«Полнейшая тишина», в которой свершается событие понимания, включает миниатюру в контекст других дневниковых записей, посвященных «любимому часу» Пришвина, связанному с сокровенными размышлениями и утренней молитвой. Так, 8 января 1919 года Пришвин записывает в Дневнике: «Тихий утренний час. Не вижу, но чувствую над снегами звезду утреннюю. Мое призвание вбирать в себя, как губка, жизнь момента времени и места и сказочно или притчами воспроизводить».

Анализ дневниковых записей Пришвина и возникших на их основе лирико-философских миниатюр свидетельствует о том, что язык их в полной мере отвечает тому требованию, которое он предъявлял к себе: писать так, будто говоришь с близким другом. Отметим при этом, что говорил он чаще всего о сложных, глубоких, сокровенных проблемах жизни.

Свой мир природы и окружающей его повседневной жизни Пришвин нередко называет Берендеевым царством, превращая его тем самым в сказочный мир. Этот мир существует в обыденной реальности, хотя доступен только тем, кто обладает особым родственным вниманием ко всему вокруг.

В «Календаре природы» наиболее завершенно воссоздана картина мира как живого целого, в котором отдельное, частное имеет смысл лишь в связи с целым, малое время человеческой жизни сопряжено с планетарным, вселенским и вечным. Универсальным «законом» живого признается «закон» всеобщей связи и родства живого («Мы в родстве со всем миром»). Смысл мира открывается нам в своем «бессмертном качестве» – радости жизни. Свет и радость – сокровенная глубина мира, существующего в страдании, зле, разрушении, смерти. Поэтому важнейшей в произведении, как и в целом в творчестве писателя, становится тема спасения, выхода из зла.

В 40—50-е годы пришвинская позиция борьбы со злом на путях добра обогатилась новыми акцентами, что было связано с внутренним религиозным переворотом 1937—1940-го годов, наиболее полно отраженным в дневниковой книге «Мы с тобой». В центре «нового сознания» Пришвина – идея преображения, участия человека в строительстве мира-храма, дома жизни. От неучастия в современности, свободы «поверх красных и белых», от противопоставления «я» и «они» Пришвин приходит к понятию «мы» (мы с тобой) и необходимости участия каждого в общем деле создания дома жизни, создания его там и в тех условиях, в которых оказался русский человек к середине XX века.

Произведения Пришвина, в которых наиболее полно выразилось его «новое сознание», публиковались с большим трудом («Лесная капель») или вовсе не печатались и вышли в свет уже после смерти писателя («Повесть нашего времени» – 1957, «Корабельная чаща» – 1954, «Осударева дорога» – 1957). В «Повести нашего времени» (1944), одной из вершин философской прозы Пришвина, исследуются возможности и тупики двух путей русского человека в «небывалом» XX веке. Один путь – религиозный, путь послушания и веры, внутренней свободы и устроения души, служения ближнему и прощения врагу. Этим путем идет в повести прежде всего Иван. Другой путь – революционный, богоборческий, связанный с коммунистической идеей – идеей «любви к человеку» и справедливого устройства его жизни на земле «внешними средствами» и без всякого участия «неба» в этом деле. Это путь Алеши. В «Повести нашего времени», как и в «Кащеевой цепи», Пришвин говорит о необходимости синтеза путей внутреннего духовного устроения и внешнего социального строительства, однако теперь этот синтез, с которым писатель связывал перспективы русской истории, он мыслит только на основе веры.

«Повесть нашего времени» писатель творил вместе с тем и как современную «Песнь песней»: тема любви – главная тема повести.

В «Повести нашего времени» писатель вернулся к символическим образам целого: лугу (луг голубых цветочков), саду. Сотворение своего мира, строительство дома жизни, с его точки зрения, подобно труду садовника, который, как и сам Великий Садовник, Творец, любит не всех одинаково, но – каждого больше.

В творчестве позднего Пришвина, верящего: «мы с тобой – это вся Вселенная», – появляются новые символы целого: корабельная чаща, кладовая солнца, мировой хор, в котором у каждого своя песня.

Многочисленные символы целого так или иначе связаны у Пришвина со всеобъемлющим образом мира-храма, где от сотворения мира и доныне непрерывно идет богослужение, в котором участвует все живое. Соединяет все символические образы целого – «любовь как радость о бытии другого». «И все творчество в указании: указываю, глядите туда, там вечная радость», – писал Пришвин, осмысляя свой путь незадолго до смерти.