Читать книгу Творческие работники - - Страница 11

– Ах, Аннушка, воплощенная земная красота, зачем ты вновь меня смутила? Зачем позвала? Последнее мое страдание, ведь не узнаешь, не узнаешь ты меня… – так горько сетовал парившей в ночи Дух. Только что выскользнул он из души Аннушки, счастливый, хмельной и теперь пристально вглядывался в ночную половину жизни, чтобы найти отверстые врата чьей-то ждущей его плоти. И воплотиться, воплотиться! Ни пятнышка, ни огонька. Глухо закрыты засовы и ставни. Внутри заколоченных наглухо душ ворочались спящие, как ворочается в тесной темной конуре Нищий, пугаясь мыслью, что другой нищий его ограбит…

Но, чу! Что это?! Так ярко горит огонь и так широко распахнут вход… Тут ждут его!

Осторожно ступая, вошел Дух в распахнутую, отверстую душу Кирилла Петровича, лектора по атеизму, который в этот миг тяжело дышал в тесном номере гостиницы, в том же самом городке, куда прикатил Савелий. Вошел Дух, и в тот же миг как пелену кто-то сдернул с глаз спящего. Ощутил Кирилл Петрович, потом увидел призрачную теплоту черно-синей южной ночи. И тут же обнаружил, себя всего, плывущим над землей. Впереди в отдалении горели костры, а за ними угадывался Океан. Самое странное, обнаружил он себя в таком состоянии при полном и ясном уме и дневной памяти. Знал, неторопливо скользя над травинками и касаясь их босыми ногами, что тело его лежит в этот миг в гостинице маленького городка, куда он приехал читать лекции о судьбе и власти над ней человека. Знал, что сам он такой-то (фамилия) и даже помнил отчетливо год рождения… Страшное его взяло любопытство. А что это такое? Отчетливо ведь видел он свои руки, грудь, ноги… И поскольку он был в этом, как бы сне, в полном дневном сознании ума, то тут же шкодливая мысль возникла: «Проверить! Вот он опыт! Если в сне на детали все внимание остановить, то разом проснешься (это он знал). Дай-ка я свои руки разгляжу поподробней!» – решил Кирилл Петрович и стал пристально рассматривать ладони. Сильней, сильней сосредоточивался он, не в силах разглядеть привычные линии, бугорки, морщинки… Еще сильней вгляделся и… увидел землю внизу. Рук не было. Так, взаимная игра света, мельтешение зайчиков. Не было его ладоней, ног, тела! Тело («Конечно, так и должно быть!» – подумал он), тело, оно лежит по адресу и дышит (потом он простить себе не мог, что не поставил другого опыта, не слетал и не посмотрел на свое плотное тело под одеялом со стороны. Но тогда как-то и мысли о том не возникло). Тогда он засмеялся, вдруг стал большим, расширился до великанского размера и подлетел поближе к огням.

– Дух! Дух! – закричали женщины и дети возле костров на берегу. – Глядите! Дух!! – и показывали в его сторону пальцами…

Возле огня играла музыка, пение донеслось до слуха, но светящаяся прозрачная эманация Кирилла Петровича, осознающая себя дневным и даже еще большим сознанием, быстро к кострам и людям интерес потеряла, и поплыла мимо прозрачная игра света, в виде огромной фигуры человека, парящего над землей, с вытянутыми вперед руками и повернутыми к небу ладонями; поплыл Кирилл Петрович в таком виде к Океану, в ту сторону, откуда чуть слышно доносилось шлепанье волн. Так плыл он долго, уже над водой, впитывая всем чувством окружавшее его благолепие, пока совсем не растворился в душистой теплой темной неге.

* * *

Эх! В какую только страну не занесет воображение! Такая прихотливая стихия. Разыграется, дунет, и летишь подобно листку по прихоти ветра. Иногда и сам бы рад унять, остановить, да разве остановишь! В такую заберешься дичь, что дай

Бог ноги… Тут закричишь и… пробудишься. Так вышло и с Савелием. Выкрикнул он что есть мочи свой вопрос бесу: «Выбрал меня?!» – а вместо ответа от напряжения и собственного крика проснулся. Лежал, открыв глаза, в ночной чуткой тишине деревянного домика. Чутка, ох, как чутка ночная тишь на среднерусской равнине! Каждый звук ловит. За десять километров чуть крикнет паровоз, а звук гулко раздастся рядом, долетит без ущерба, скользя натянутыми, звенящими мостиками тишины.

А в бревенчатом домике тишина особая. Старая она, ненавязчивая, как запах старинного буфета, и, быть может, оттого, что эта тишина не глушит, не наваливается, быть может, от этой деликатности беззвучия так вдруг тревожно станет в душе. И вглядывается, вглядывается глаз в тихую, разреженную пустоту, пытаясь поймать тот миг, когда проявит себя покой, и ночная застылость вдруг двинется осторожно острой тенью шкафа… Тут сердце стукнет и замрет в испуге, взгляд так и вонзится в предательскую тень! Но нет! Вновь неподвижность обнаружит себя, и сердце успокоится мыслью, что глазу лишь почудилось движение, а шепота и вовсе не было…

Савелий лежал не шевелясь, вперив взгляд в неясно видный потолок над ним. Сейчас во тьме низенькая плоскость, грубо замалеванная белилами, то парила отдаленно, загадочно, то вдруг нависала. Краем глаза он следил устало за тенями: от шкафа тень, тень от занавески, отделявшей комнаты. Иногда она шевелилась, но тут он знал наверняка, что движение искусственное, от воздуха.

В дальней комнате скреблась мышь. Крр, срип, скрип… и замолкала, чтобы, видно, передохнуть, оглядеть окрестные тени вокруг нее и прислушаться…

Прокричал петух. Крик долетел свободным, почти незатухшим звуком, пронесся мимо и полетел дальше.

«Три часа», – решил Савелий.

С другого конца городка, куда, видно, достиг петушиный крик, вяло и коротко откликнулись. Но звук был сонный и быстро погас.

Савелий встал, вдел босые ноги в старые шлепанцы, набросил халат и вышел во двор.

Осенняя глухая ночь налила повсюду черноту. Только в самом верху чуть отсвечивали, чуть белели облака, так что можно было отличить их темный скользящий контур от черноты провалов меж ними. Звезды отдалились, совсем ушли вглубь, на самый край мира, так что едва-едва проблескивали сквозь плотную темень, налитую щедро в земную чашу.

«Вот так стоял, задрав главу, мой предок, – думал Савелий, – и предок предка… до обезьяны и дальше в глубину времен. И тень страшила движением, развязывала узел темной глубины. Миллион годков назад вот так же тень двинулась в застывшем переплетении стволов. И помним, помним! Бессмысленно, не отдавая в том отчет, а помним! Страх, настороженность, чуткое напряжение, сердце тук, тук… опасность! – Тьфу! – крикнет в сердцах. – Занавески, дурак, перепугался!

Так то не занавеска, то память. Глухое древнее воспоминание живой очеловеченной обезьяны. Вот почему никак нам не отыскать «пропавшее звено», зря ковыряем землю. Зоолог прав, нам не найти эту пропавшую перемычку меж обезьяной и человеком. Потому что мы, сами – этот переходной мосток. А человек (не сверх, как думал философ), а просто человек – вид будущий. Который нас, промежуточных, вытеснит, как мы – зверей. Неведомый по качествам, грядущий двуногий страх. Если похож он на Христа иль Моисея, на колдуна, всевидящего мага, – тогда меж ним и нами поглубже пропасть, чем между нами и обезьяной сейчас. Тогда понятно, отчего так ненавидят, ох, как ненавидят таких из будущего сильные, вооруженные умением выживать сегодняшние властелины! Чуют видовую чуждость! Ненавидят и боятся, как зверь боится человека, предчувствуя неминуемую погибель. Иль скромное место в заповеднике».

Белая собачка, звякнув цепью, вылезла из будки и прервала внутренний монолог Савелия. Чуть заскулила.

– Не спится, Пушка, – обратился к ней Савелий и погладил собачку. – Надо с тебя эту цепь снять…

Будто поняв, собачка ткнулась холодным носом в ладонь.

– Но эти из завтра, что родились до срока, – вдруг спохватился Савелий, – ведь тоже мрут, а ужас для них гуще, отчетливей по контуру. Потому что Он – человек – много острей и совершенно точно знает, каждой частицей своей, что сейчас конец его неизбежен и приговор обжалованию не подлежит! Да и куда жаловаться, кому?! Плачь горько, преждевременно себя объявивший о слишком рано наступившем завтра! Плачь горько о том, что не дождаться тебе победы! Плачь от бессилия! Не тронут твои рыдания ушей и сердца жестокого к нам Рока. Неумолимо приблизится и для тебя, будущего победителя, сначала год (последний твой год), потом месяц, неделя, день и наконец час и минута… Аааа… черт!! – вдруг заорал Савелий. – Спаси! Кто-нибудь!! Бес, Бог. Эй?! Кто-нибудь… Господи спаси!!! – и застыл, мучительно напрягся, удерживая бесполезный крик.

Темные облака скользили над провалами черноты. Неясно, равнодушно проглядывали пятнышки звезд. Подул зябкий осенний ветерок и протянулся ледком меж яблоневыми ветками. С шорохом посыпались листья, сейчас невидимые в темноте, дав знать лишь звуком о последнем своем пути.

Он запахнул халат поплотней, переступил озябшими ногами. Белая собачка с явственным звуком зевнула, позвенела цепью, устраиваясь в теплой конуре.

Самая ночная глухомань прошла и перевалило к утру. Ветер окреп, легко приподнялся над землей и засвистел, задул! Сад зашумел. Листья зашуршали, все разом посыпались вниз и только одиночные, самые крепко приросшие к ветвям, держались из последних сил, с хлопаньем трепеща меж струями холода, обтекавшими их со всех сторон. Но в наступающем мглистом рассвете их последний усилий никто не видел, да и не мог бы разглядеть. Разве что сама госпожа Ночь, но она, как Золушка, заслышав бой часов, торопливо убегала. В быстро бледнеющем небе все отчетливей неслись рваные серые тучи. Звезды померкли. Наступал рассвет, и в белом освещении будущего дня рассеивались чары: блестящая карета вновь стала старой тыквой. Прекрасные вороные жеребцы уменьшились до мышей и прыснули с писком во все стороны. Лишь золотая туфелька Золушки, настоящая, осталась на ступеньке памяти про тот карнавал… но нету принца, и некому подобрать драгоценную примету красавицы.

– Чушь! Жить надо, как белая собачка. Тепло, бездумно и смиренно течь сквозь мир, сквозь воздух, еду… – Савелий зевнул, запахнул еще плотней озябшее тело в халат и пошел в дом спать.