Читать книгу Творческие работники - - Страница 17

Аннушку только вначале тревожило, что не сказали ей, какая у нее теперь роль, кого ей надо играть. Попробовала даже выбрать себе роль сама, – стала играть роковую женщину, что при ее внешних данных совсем было не трудно, но вскоре роль эта ей наскучила. Когда ж стала постоянной любовницей директора, то и вовсе стала жить без сознательного отношения к своей судьбе. Но при этом все ж старалась соответствовать, не знала точно чему, но соответствовала! Однажды к ней пришли борцы за права человека на свою судьбу и стали корить ее, что она соответствует! Сказали, что каждый должен свою судьбу расписывать сам, и что есть у человека на свою судьбу право! С этим она согласилась, но потом заявила:

– А что, если мне интересную роль предложат, какая очень мне подойдет и сделает меня счастливой? Что, я откажусь играть? Да и вы, небось, рады б были, а просто не дают вам ролей подходящих…

Очень она этими словами оскорбила, а только зря обижались. Она по простоте душевной сказала. Да что Аннушка, все играли! Хуже, лучше соответствовали даденной роли, а то и просто соответствовали, сами не зная чему. И если говорить про естественность жизни, то лишь Служитель Крематория не больно старался. Впрочем, все от никчемности его. И рад был бы, да не знал своей роли, потому что у него в жизни никакой роли вовсе и не было. И чего бы борцы за права ни говорили, не может человек жить без роли, никак не может! И если вправду нет у него никакой, то будет играть, как Служитель, роль выброшенного, униженного, бессудьбинского человека, загубленного бесчестием, царящим в мире. Тоже роль.

Однако сегодня, разглядывая себя в зеркале, Аннушка твердо решила жизнь свою переменить. Даже брови нахмурила… И в это мгновение вкатился колобком директор, розовый, сияющий, с охапкой цветов, зажатой короткопалой ручкой. Семеня подбежал к Аннушке да так и остолбенел, даже цветы чуть не выронил. Речь потерял. Отступил на шажок.

– Ухх ты! – выдохнул он наконец.

– Что, красива я стала? – спросила Аннушка и грозно брови соболиные нахмурила.

– Ох, как красива! Прямо что-то с тобой случилось. Совсем-совсем замечательная, удивительная, необыкновенная, – верещал он тонко и патетически закончил: – Земная воплощенная красота – вот ты кто! – и припал к ногам ее, букет протянул.

И она улыбнулась. Взяла цветы.

– Какой вы смешной, – сказала Аннушка.

– Я не смешной, – директор разом стал серьезен и даже в размерах увеличился. – Я очень важный и значительный! – произнес он и еще сильнее раздулся.

– Ха, ха, ха… – расхохоталась Аннушка, и серебряные монетки ее смеха так и рассыпались по комнате, чисто и мелодично позванивая.

– Ну что ты, Аннушка? – он осторожно присел рядышком, коснулся пухлой ручкой ее худенького плечика. – Похорошела, а чую в тебе, в глубине, что загрустила, закручинилась. Может, привиделось чего? Смутные видения, так сказать, ха, ха, ха… – неизвестно чему хохотнул директор.

Она отодвинулась вялым движением. Букет сняла с колен и положила рядом. Посмотрела в розовое ласковое лицо толстячка.

– Ну, Аннушка. Ну же! Ну же! Да что это за грусть, тоска с печатью?

– Какой печатью? – спросила она машинально.

– С печатью разочарования, моя дорогая Аннушка, наша блистательная актриса!

– Скажите, – перебила она директора. С ним, несмотря на близость, она была на «вы». Что-то мешало ей переступить эту границу. Какую тайную власть он имел над ней? Вот и сейчас будто ушло из нее все собственное: мысли, слова… По телу распространилось приятное томление, лечь захотелось и забыться, а он?.. Пусть делает что хочет. Все как во сне… Аннушка резко мотнула головой: – Скажите, а все это время меня снимают? – она в упор поглядела на толстячка.

Тотчас он руку отнял, и она почувствовала облегчение, сонливость пропала.

– Вы меня гипнотизируете? – спросила машинально.

– Два вопроса. Два! – воскликнул директор и забегал по комнате. – Два вопроса – не шутка. Нет. Один ответ… ха, ха, ха.

Она нахмурилась, разозлилась на шутку. Вмиг толстяк заметил и посерьезнел, тут же проникновенно сказал:

– Аннушка, мы не снимаем. Все это взаправду. Раньше жизнь была искусством. Теперь искусство стало жизнью. Вот!

– Но все, что было со мной за все это время, – она остановилась в каком-то затруднении. – Все в личном… – произнесла с трудом. – Не только с вами… тоже будет показано?

– Тебе честно сказать? Честно?! – закричал толстяк.

– Что вы мной, как с ребенком разговариваете, – закричала ему в ответ Аннушка. – Ненавижу ваши кривлянья. Вы загубили мою жизнь! Кто я теперь? Скажите кто?! Содержанка ваша, шлюха!! – выкрикнула Аннушка и зарыдала. – На меня все пальцами показывают…

– Никто на тебя пальцами не показывает.

– Что, я не вижу?! Не слышу, как про меня говорят?!

– Завистники и завистницы! Завидуют!! – завопил директор возмущенно. – И сама так не думаешь. Что-то другое у тебя, – он пытливо заглянул ей в лицо. – Что-то другое, моя милая Аннушка, на душе… А?! Не хочешь разве на себя поглядеть, со стороны, на экране?! По-честному?!

Она раскраснелась от злости, так и жгла синью глаз розовую тушку, прыгавшую перед ней. Он отскочил и замер, любуясь.

– Ах, как ты замечательна в такие минуты. Глупая девочка… Ладно, все скажу, во всем признаюсь, – сдался он, но Аннушка ему не поверила. – Скажу! – закричал он. – Садись, слушай! – Тут маленький директор ловко придвинул к ней кресло поближе, уселся в нем важный и важным очень серьезным голосом объявил: – Четыре фильма – вот твоя бессмертная слава! Как называются? Пожалуйста! – великодушно улыбнулся. – Только самые классические, лучшие сюжеты. Ну, разумеется, в современности, в сейчас… Мммда… «Бедная Лиза» – первый сюжет.

– Второй сюжет, – зло вставила Аннушка. – Блеск и нищета куртизанки?

– Ну что ты? К чему тебе эти напудренные кукольные роли. Ты – живая, свежая! Что тебе порок? Он мимо, мимо бежит. Ты еще совсем девочка, и души твоей дрянь жизни не коснется… Нет!

– Ах, как много слов, как много заклинаний. Кто же я в этой второй, по-видимому, сыгранной части, а? Кто?! – заорала на него Аннушка.

– Бессмертная Манон Леско, вот кто! – не обращая внимания на крик, эстрадно объявил толстяк.

– Потаскушка, значит? – на всякий случай возмутилась она (не знала про Манон).

– Вольна ты, Аннушка, думать как хочешь. Только боюсь, ты просто не читала эту удивительную историю, что плохо и тебя недостойно!

– А третья?

– Третья – Джульетта с Ромео, – вяло, усталым голосом ответил Директор. – Только самые сильные, классические роли!

– Какое издевательство, – тихо, но очень выразительно сказала Аннушка.

– Тебе, Аннушка, настоящей, самой настоящей любви, разумеется, не надо. Так жри суррогаты! – вдруг закричал толстяк. – Отбросами питайся!

– Любви мне надо, да только своей! Не от вас подсунутой! – тоже стала кричать Аннушка.

– Да кто тебе подсовывает? Кто? Кто тебя заставляет? Я?! Все, все по этим пьесам живут, потому что такая мы жизненная программа, сами себя исполняем, но как?! На каком качестве?! Дура!!

– Четвертая какая роль?! – холодно поставила вопрос Аннушка.

– И это скажу. Скажу! – упорствовал неизвестно в чем толстяк. – Счастливый брак! Вот! – и он замолчал, отдуваясь.

Аннушка, затвердев, не двигалась, как будто всю гибкость и упругость потеряла ее фигура, стала угловатой, неподвижной.

– Драма, конечно, женщины. Но ты же не мужчина. Или тебе нужна мужская роль, так нет тут правды искусства, и правды жизни тоже нет – одна патология. А мы патологией не занимаемся, не ставим! Поезжай в так называемый «Свободной Мир», там это любят, клубничку да солененькое. А у нас качество! Заменителей не надо…

– Своей шкурой сыграю я эти роли, и жизнь пройдет, – тихо сказала Аннушка…

– А ты хочешь в бессмертие в чужой шкуре втиснуться? – совсем сварливо стал кричать на нее директор.

– Не надо мне никакого бессмертия! Не хочу я никуда втискиваться! – закричала Аннушка.

Но толстый человек вдруг вмиг успокоился и согласился жестко и холодно:

– Не хочешь, – сказал он, – не надо. Как тебе угодно. Незаменимых нет. А я, дурак, думал ей подарок сделать, – горько заговорил он, – думал порадовать. Верил в твою истинность. Думаю, готова она на алтарь святой искусства – жизнь положить. Так все Великие поступали, и тебя к их сонму причислил. Но поспешил, поспешил!

– Ты бес, дьявол, – сказала Аннушка. – А только заменить меня некем! Не знаю, почему я так думаю, но точно знаю, что некем! И поэтому я душу свою вам не отдам. Тело берите. И так использовали, – она усмехнулась. – Пользуйте дальше. А душу сберегу.

– Кто тебя просил душу продавать? Что ты напраслину возводишь? Кто тебя пользует?

– И полюблю, если по-настоящему, то без ваших обойдусь классических сюжетов.

– Все ты путаешь, Аннушка, – устало прервал ее директор. – Сюжет он один, заглавный, других нет просто. Вечный замысел нашей жизни, из разных колец составленный. Они, эти сюжетики-кольца, потому и классические, потому и вечные, что по ним живем и развиваемся. Это правила уличного движения для нашей машины жизни. Сила чувств – ее бензин. И едет, катится жизнь.

– Кто же будет этот Ромео? – она некрасиво усмехнулась развратной усмешкой. – Ради которого мне небось и убить себя придется. Для большей драматичности, а?

– Цинизм в тебе играет, приобрела, – с досадой сказал директор. – А вот посмотрим, как ты запоешь, когда Его встретишь! – многозначительно сказал директор и поглядел в глаза Аннушке пристально.

Она вдруг вспыхнула вся.

– То-то же, – довольный, произнес толстяк. – Неудобно стало. И мне бы стыдно было. Не надо ризы марать… – толстяк разглагольствовал, а у нее прямо от сердца отлегло: «Ничего он не знает».

Улыбнулась.

– Вы не сердитесь, – вдруг прервала его Аннушка и робко, застенчиво улыбнулась. – Спасибо за цветы, – почти прошептала она, вся такая худенькая, с просвечивающей голой стройностью фигурки и взглядом, смущенным, виноватым…

– Я не сержусь, – директор отечески обнял ее, чмокнул в лоб. – Искусство требует жертв, и ты это знаешь. Вот так! – он отстранил ее и, осторожно ступая, с видом печали и даже скорби на лице вышел. Когда закрыл дверь ее квартирки, ухмыльнулся: «Ох актрисуля! – сказал довольный под нос себе. – Далеко пойдет, хе, хе, хе…»

Аннушка тоже усмехнулась. Подошла вновь к зеркалу. Нахмурилась. Потом сбросила она ночную рубашку и стала голая себя разглядывать. И так она была хороша, что сама себе чрезвычайно понравилась. Будто из слоновой кости вся точеная. Кожа – как полированная, с этаким матовым отливом и чуть-чуть смуглая. Маленькие груди розовели двумя сосцами, подобными свежей землянике после дождя. Девичий живот сбегал вниз пушистым уголком меж двух налитых высоких и стройных ног.

– Ну нет, – сказала она. – Я вашего Ромео с Джульеттой играть не стану. Я свою теперь пьесу выжду и не хочу никаких трагедий. Счастливой хочу быть! Вот! – громко заявила она и стала представлять, и воображать духа в его телесной оболочке, в которой к ней он явится. Красавцы самые разные маршировали перед ее взором, но всех она забраковала. – Он мудр, – сказала Аннушка. – И всесилен. Дух! Значит, должен быть постарше возрастом, с красивой сединой, строен и в движениях легок, изящен… – и много еще разных черт она в нем обнаруживала и воображала облик (увы! далекий от вида Кирилла Петровича).

– Впрочем, если Его почитать за Ромео, то я и впрямь Джульетта, потому что люблю и жду его больше Жизни, – так разговаривала она с собою в зеркале. – И разумеется, он будет прекрасен. Но что нас может разделить? Нет, нет, он все устроит. Ах, неужели противный упырь догадывается? Как сказал он! Как поглядел! Нет! Быть не может! Сны не подслушаешь, не подглядишь…

Тут беспокойство совсем по иному поводу охватило Аннушку.

– Манон Леско, – произнесла она. – Кто она такая? А вдруг Он придет, увидит фильм и не захочет со мной встречаться даже! – неприятна и страшна ей показалась такая простая мысль. – Ах! Что же делать, что же делать? – засуетилась Аннушка, набросила рубашку и сжала руки. – Но разве я виновата? Мог бы и раньше мне присниться, тогда ничего бы не было! Откуда я могла знать! – кричала она своему изображению в стекле. – И еще неизвестно, в кого он воплотится… Надо срочно почитать про эту Манон… Боже! Хоть бы поскорей Он пришел, хотя бы поскорей!

В том, что она Его сразу узнает, Аннушка не сомневалась.