Читать книгу Последний романтик. Банды Дзержинска - - Страница 13

Сигарета мелькает во тьме,

Ветер пепел в лицо швырнул мне,

И обугленный фильтр

На пальцах мне оставил ожог.

Сектор Газа, «Лирика»

Покинув шум проспекта, мы свернули на перекрёстке, нырнув в лабиринт дворов. Зелёный уверенно подвёл меня к пятиэтажке, огляделся и ткнул пальцем в подъезд с облупившейся краской:

– Жди здесь. Через пять минут вернусь.

Он исчез в тёмном проеме двери. Минуты тянулись медленно. Я остался стоять у ржавой урны, прислушиваясь к доносящимся из окон звукам телевизоров. Через несколько минут Зелёный вынырнул обратно, торжественно демонстрируя пол-литровую бутыль с жидкостью.

– Ну вот, теперь отметим твою прописку. Пойдём, я познакомлю тебя с парнями, – похлопал он по бутылке.

Мы двинулись дальше, к ограде старого детсада. Обшарпанное здание с облупившимися голубыми стенами выглядело заброшенным, хотя табличка «Ясли-сад №4» ещё висела криво на петлях. В заборе зияла знакомая Зелёному дыра – две доски были выломаны с мастерством опытных посетителей.

– А нас… не выгонят? – я заколебался перед проёмом.

Зелёный фыркнул:

– Да тут сторож один динозавр остался. Мы его самогонкой подкармливаем – он нас не трогает.

Просовываясь через дыру, я почувствовал, как заноза впивается в ладонь. Внутри открылась удивительная картина: четыре ветхие веранды по углам, а в центре – заросший бурьяном участок с покосившимися качелями. К ближайшей веранде, где мерцали огоньки сигарет, вёл протоптанный в траве путь.

Мы подошли к веранде, где трое парней встретили нас настороженными взглядами. Гитарист – невысокий парень в выцветшей футболке – лениво перебрал струны, издавая дребезжащий звук.

– Здорово! – воскликнул Зелёный, поднимая бутыль как трофей. – Мы не с пустыми руками! Знакомьтесь, пацаны, это Злой – новичок в «СУП». Сегодня отмечаем прописку.

Он размашисто указал на каждого:

– Это Андриан – наш дворовый Виктор Цой. Это Толстый – местный комик. А это просто Иван – наш тихий грозный Иван, – рассмеялся он, довольный своей шутке.

Я пожал каждому руку, ощущая разную силу пожатия. Андриан – смуглый, с гитарными мозолями на пальцах – кивнул мне. Толстый, действительно напоминающий бочонок, ухмыльнулся во весь рот. Иван, самый высокий из них, лишь слегка сжал мою ладонь – крепко, но без лишнего напряжения.

– Значит, сегодня гульнем! – радостно воскликнул Толстый, потирая руки.

Я осмотрел бутылку с самогоном:

– А закуска будет? Или хотя бы чем запить?

Зелёный фыркнул:

– Занюхаешь рукавом и хватит. Хотя… – он хитро прищурился, – Толстый может сгонять за водой да «Инвайтом». Да и стаканчики не помешают.

Толстый рванул с места, его грузная фигура удивительно ловко исчезла в проломе забора. Зелёный, развалившись на скрипучей лавочке, презрительно щёлкнул языком:

– А парни вот нигде не гуляют. «Быки»! Им раз пять предлагал, а они нос воротят. Боятся, что ли?

Его смех прозвучал резко, как треск ломающейся ветки. В глазах мелькнуло добродушное презрение.

Я молчал, чувствуя странный диссонанс. Всего час назад я сам был таким же «Быком». А теперь вот стою рядом с тем, кто считает себя вправе вершить суд над «никем».

– Ты только глянь – они же как овцы. Сегодня отдадут деньги на хлеб, завтра – куртку. А послезавтра и честь отдадут, только бы их не били. Ты-то молодец, что голову включил.

В его словах была страшная правда тех лет. Я видел, как «Быков» загоняли в подъезды, как они молча снимали кроссовки, лишь бы избежать побоев.

Я заметил, как Андриан напрягся, сжимая гриф гитары, Иван опустил глаза, но ни слова не сказали в ответ. Молчание было красноречивее слов. В правилах улицы это было аксиомой – кто не «гуляет», тот «Бык». Оспаривать – значит подставляться под насмешки, а то и под кулаки. У каждого был выбор: либо влиться в стаю, либо стать изгоем. Они сделали свой выбор. Я – свой. И пусть этот выбор пахнет дешёвым самогоном и потаённым страхом – лучше так, чем каждый день бояться, что какой-нибудь ушлёпок решит потешить своё самолюбие за твой счёт.

Через четверть часа Толстый вернулся, запыхавшийся, с бутылкой «Инвайта» в потной ладони. Зелёный ловко разлил самогон по пластиковым стаканчикам – жидкость прозрачная, с резким сивушным душком.

– Ну, за знакомство! – чокнулся он со мной стаканом, и мы разом опрокинули эту гадость в глотку.

Горло тут же сжалось спазмом, во рту вспыхнуло едкое пламя. Я торопливо запил сладковатой водой из бутылки, чувствуя, как по жилам растекается липкое тепло. Голова стала тяжёлой, а в висках застучало.

– Андриан, давай, сыграй нам что-нибудь, – раздался в полутьме голос Зелёного, лениво развалившегося на лавочке.

Андриан молча кивнул, взял гитару, и на веранде воцарилась тишина, прерываемая лишь тихим потрескиванием сигареты. Пальцы коснулись струн – сначала робко, потом увереннее – и из-под них полилась мелодия, тоскливая и пронзительная.

Сигарета мелькает во тьме,

Ветер пепел в лицо швырнул мне…

Голос его был низким, чуть хрипловатым, будто пропитанным тем же дымом, о котором он пел. Зелёный замер, прикрыв глаза, а я невольно задержал дыхание. Казалось, в этих звуках – вся ночь: и холодный ветер за окном, и призрачное тепло чьих-то губ, и горький привкус утра, которое неизбежно наступит.

Скрипнув сталью, открылась дверь,

Ты идёшь, ты моя теперь…

Последний аккорд дрогнул и растаял в воздухе. Наступила тишина – тягучая, словно после исповеди.

– Блин… – вырвалось у меня прежде, чем я успел подобрать более достойные слова. – Это было… нереально.

Андриан усмехнулся, проводя ладонью по струнам, заставляя их тихо звенеть.

– Научи меня так, – попросил я, не в силах скрыть азарт. – Хочу так же!

– Ну, попробуй, – он протянул мне гитару.

Я взял её с благоговением, как священный артефакт. Пальцы тут же предательски дрогнули, а струны, казалось, нарочно ускользали из-под них.

– Вот, смотри, – Андриан наклонился, поправляя мою руку. – Не жми, иначе фальшивить будешь. И не торопись.

Я попытался повторить. Получилось… если не считать, что вместо музыки раздался лишь жалкий скрежет. Через пять минут подушечки пальцев горели огнём, а на лбу выступил пот.

– Блин, это же невозможно! – засмеялся я, но в глазах горел упрямый огонь.

Андриан хмыкнул, доставая сигарету.

– Никто с первого раза не мог. Но если хочешь – научу.

– Хочу!

Он кивнул, и в его взгляде читалось что-то вроде одобрения.

– Тебе свою гитару найти надо, дома тренироваться, – сказал Андриан, затягиваясь и выпуская дым.

Я кивнул, – Хорошо. Обязательно.

Но где? Новый инструмент – дорого, а денег нет. Оставалось только просить у знакомых – может, кто-нибудь даст на время, пока не накоплю.

– Ну что, пацаны, давайте ещё по одной! – Зелёный встал с насиженного места.

Стаканы наполнились самогоном, все чокнулись.

– За тебя, Злой! Теперь ты в «СУП»!

Горький глоток снова обжёг горло.

– Толстый, теперь твой выход! – Зелёный толкнул гитару в сторону упитанного парня с вечно усмехающимся лицом.

Толстый лениво потянулся, взял инструмент, поправил струны – и вдруг из-под его пальцев полилась знакомая, уличная мелодия.

Есть в Италии маленький дом,

Он стоит на обрыве крутом.

В этом доме гуляют и пьют,

И напившись тихонько поют.

Дорога в жизни одна

Всё к смерти приводит она…

Я слушал, как заворожённый. Ветер шевелил мои волосы, где-то вдалеке лаяла собака, а здесь, на веранде, пахло табаком и чем-то вечным – тем, что не выразить словами, но можно спеть.

– Блин, круто! – вырвалось у меня.

Толстый рассмеялся, закончив песню. – А то!

Толстый играл попроще Андриана – без тех виртуозных переборов, без той глубины в голосе. Но в его пении была своя красота – уличная, простая, оттого не менее пронзительная.

Веранда окуталась сизым дымом, гитарные струны звенели в такт смеху, а я ловил себя на мысли, что именно в этом – настоящая романтика. Не в пафосных серенадах, а вот в этих потертых лавочках, в дешёвом самогоне, в песнях, которые знают все, но каждый поёт по-своему.

– Блин, романтика… – пробормотал я себе под нос.

В этот момент из темноты садика вынырнули две девушки. Одна – подруга Андриана, высокая, с тёмными волосами до плеч, вторая – Катя Маринина. Катя прислонилась к стене веранды, слегка склонив голову набок. Её карие глаза, влажные и с густыми ресницами, казались одновременно детскими и не по годам взрослыми, излучая странную смесь наивности и пробуждающейся сексуальности, которая заставляла парней задерживать на ней взгляд дольше, чем следовало.

Когда она улыбалась, в уголках глаз собирались лучики морщинок. Взгляд её был спокойным, но в глубине – томным, обещающим что-то, что она сама ещё до конца не осознавала.

Толстый заёрзал на месте, когда она повернула к нему лицо. Её глаза, блестящие в вечернем свете, казалось, видели его насквозь – все эти грязные мысли, которые бродили у него в голове.

– Маринина! Ну что, когда шестнадцать стукнет – дашь? – фыркнул он, подмигивая.

Катя даже бровью не повела.

– Конечно, как только так сразу, – игриво сказала она, и её голос звучал как тёплый шёлк, скользящий по коже. – Иначе разве от тебя отвяжешься?

Все рассмеялись. Толстый захрипел от восторга, Зелёный шлёпнул его по плечу, а я просто сидел и впитывал этот вечер – тёплый, шумный, живой.

Потом были ещё песни, ещё смех, ещё разговоры ни о чём. А когда луна поднялась высоко, мы потихоньку разошлись по домам.

С этоговечера садик стал моим.

Я приходил сюда почти каждый день. Сидел, прикалывался с парнями, слушал песни, впитывал атмосферу – пропитанную дымом, молодостью и чем-то неуловимо душевным.

Это было моё место. И, кажется, я нашёл здесь что-то большее, чем просто компанию. Свой уголок.