Читать книгу Единожды восстав - Мария Борисовна Хайкина - Страница 15

Зима – самое унылое время в Кардаполе. Здесь не бывает не только суровых морозов, свойственных северным широтам, но и легких морозцев. Снег – редкий гость в этих края. Зима отличается от поздней осени лишь еще большей сыростью и серостью. Бледные воды моря неотделимы от такого же по цвету неба, и нарядные набережные уже не заполнены толпами празднично одетых гуляющих.

В противовес мягко разлитой в природе печали люди окунаются в веселье. Зима – время праздников. Один бал сменяется другим, за маскарадом следует представление, и время протекает незаметно в их яркой череде. Элиса не пропускала ни одного празднества. Едва вернувшись из театра, она торопилась на бал, следом наступала очередь рождественских мистерий, потом начиналась подготовка к маскараду. Везде можно было видеть Элису роскошно, как и всегда, одетую и, как и всегда, блистающую. Дарти казалось, что она успокоилась. Он ошибался.

…

Примерно в середине января Хорвин получил от Элисы письмо. Она не писала ему прежде, хотя в ее письмах к Ровине Хорвин неизменно находил приписку для себя, Теперь Элиса обращалась к нему лично.

Давно остались в прошлом их непростые отношения. Неразделенная любовь Элисы сменилась сестринской привязанностью, Хорвин отвечал на нее братской заботой. И сейчас элисин горестный призыв о помощи не оставил его равнодушным. Не раздумывая, он выехал в Кардаполь.

Трясясь на жестком сидении почтового экипажа, он вспоминал.

Тихие улочки Хардона. Давние времена. Время детства. Детства Хорвина и Дарти.

Придавленная собака визжала. Бог знает, как давно телега, вернее ее остов, валялась на пустыре, и бродячие собаки привыкли дремать в ее тени. Но на этот раз что-то нарушило шаткое равновесие, старая развалина накренилась, и собачья лапа оказалась зажатой между оглоблей и передней частью телеги. Это была крупная, лохматая псина той неопределенной породы, которая заполняет улицы любого городка. Свалявшаяся шерсть ее когда-то имела желтоватый оттенок, но сейчас выглядела серой, ободранные уши были прижаты, пасть страдальчески сморщена. Она жалобно смотрела на группу мальчишек, столпившихся в отдалении.

Мальчишки бывают жестоки, жалкий вид собаки вызвал у них желание поглумиться, а беспомощное положение делало ее беззащитной перед юными варварами. Два или три камня уже прочертили воздух, один из них угодил собаке в бок и визг ее сменился истошным лаем. Но мальчишек это только раззадорило.

– Подлецы! Негодяи!

Темноволосый мальчишка вклинился между издевателями и их жертвой.

– Напасть на беззащитного! Так поступают только трусы! – гневно кричал он в лицо обидчикам.

Мальчишка был невысок и выглядел младше любого из своих противников, но это, очевидно, его не смущало. Резкие черты лица его, пылающие гневом, смотрелись почти красиво. Стиснутые кулаки показывали, что он готов защищать несчастное животное перед всем светом. Мужество всегда вызывает уважение, и один из его противников ответил почти примирительно:

– А ты что же предлагаешь делать? Приласкать этого уродца?

– Помочь ей освободиться, – твердо ответил защитник собаки.

– Да, как же! Как только подойдешь к ней, она тут же цапнет хорошенько! – вмешался угрюмый мальчишка с рыжими всклокоченными волосами. – Я эту породу знаю.

– Боитесь, – констатировал собачий защитник с презрением. – Боитесь и не умеете. Смотрите! – Он повернулся к собаке.

– Стой! – крикнул один из группы мальчиков. Голос его звучал взволнованно. – Остановись! Это может быть для тебя опасным! Не видишь, как она сердится?!

Но вновь пришедший, казалось, не слышал его. Он подходил к собаке. Та заливалась. Мальчик медленно тянул к ней руку ладонью вверх и что-то тихо говорил. В лае появились жалобные нотки, он сделался тише. Остановившись подле собаки, мальчик осторожно положил руку ей на голову, не переставая говорить, медленно провел ладонью по взлохмаченному загривку. Теперь собака жалобно скулила. Мальчик присел рядом и ловко и аккуратно обнял собаку за шею.

– Пусть кто-нибудь подойдет и подтолкнет телегу, – сказал он, не оборачиваясь.

В мальчишеских рядах произошло движение, но никто не двинулся с места.

– Ну же! Мне одному этого не сделать! – в голосе мальчишки прозвучало властное нетерпение.

От группы отделился один мальчик и пошел вперед. То был высокий тонконогий подросток, широко распахнутые голубые глаза его смотрели с тревогой и каким-то недоумением. Это он выкрикнул предостережение.

Второй мальчик, стараясь держаться подальше от собаки, осторожно приблизился к телеге, ухватил за оглоблю и с усилием потянул. В то же мгновение собачий заступник дернул собаку к себе и высвободил злосчастную лапу. Собачий скулеж сменился повизгиванием. Смотревшие на них мальчишки молчали

Лохматая собака ковыляла за своим заступником, обрывок веревки обвивал ее шею, второй конец был у него в руке. Высокий мальчик шел рядом.

– А как у тебя получилось ее успокоить? – с любопытством спрашивал он. – Тебе что, приходилось иметь дело с собаками.

– Временами отец брал меня на псарню.

– И что, ты совсем не боялся? Она ведь выглядела, как бешенная.

– Боялась собака.

– А что ты будешь теперь с ней делать?

– Подлечу лапу и пристрою куда-нибудь.

– И часто ты занимаешься подобными делами?

– Как придется.

– А ты не слишком разговорчив, – заметил высокий мальчик.

– Мы не знакомы.

Высокий мальчик остановился. Улыбка осветила его лицо, сделав светлые глаза совсем голубыми.

– Мое имя Дарти Гардуэй, – сказал он.

– Хорвин Ристли, – сумрачно ответил его новый знакомый.

Тот случай положил начало их знакомству. Сближению Хорвина и Дарти не препятствовала ни разница в возрасте (Дарти был старше), ни различие в характерах. За легкий, веселый нрав, за широту и задор Хорвин многое прощал Дарти: и его непостоянство, и недостаток серьезности. Не смог простить только одного: беспечного отношения к женщинам. Первая же измена Дарти стала причиной их разрыва.

Жизнь развела их, сделав жителями разных городов, и Хорвин постарался забыть, что некий Дарти Гардуэй был ему дорог. Но полностью вычеркнуть из памяти дружбу не так-то просто, как не просто забыть и то обстоятельство, что Дарти всю жизнь предстояло носить на теле отметину – изуродованное левое ухо, след состоявшейся между ними дуэли.

Прошло немало лет, и Дарти объявился в Хардоне. Старая дружба дала новые ростки, они вновь были нужны и интересны друг другу, но теперь в их отношения вкралась иная тема: Дарти оказался тем единственным человеком, кто смог заменить Хорвина в сердце Элисы. Теперь беспокойство Хорвина за судьбу Элисы сменилось другой тревогой – сможет ли она ужиться с непрекращающейся влюбчивостью Дарти. С этими невеселыми мыслями Хорвин и ехал сейчас в Кардаполь.

…

Гостиная, где они находились, была одним и самых роскошных помещений особняка. Кресла с витыми ножками, не только изящные, но и удобные, расписные круглые столики, роскошные вазы и статуэтки, обилие картин, среди которых выделялся огромный портрет Элисы, все создавало атмосферу праздности и беспечности.

Элиса возбужденно ходила по комнате. Ее прекрасные полные руки были заломлены, как у героинь античных трагедий.

– Ты не представляешь себе, как это тяжело. Ежедневно, ежеминутно осознавать, что тобой пренебрегают.

Приютившийся в одном из кресел Хорвин наблюдал за ее метаниями.

– Тебе кажется, что Дарти тебя разлюбил?

– О, он не прекращает говорить о любви ко мне. Я получаю признание за признанием.

– Но ты ему больше не веришь?

Элиса безнадежно махнула рукой:

– Я уже не понимаю, во что мне верить. Он умеет быть убедителен, ты же знаешь. Но как его пылкие слова согласуются с поступками?! Сегодня он любит меня, завтра его вдохновляет другая. И так повторяется раз за разом!

Хорвин вздохнул.

– Я думаю, говоря о любви, он не лукавит. Просто это его чувство к тебе легко сочетается с пылким чувством к другой. Он такой человек… Он любит свою жену… и еще кого-нибудь.

На элисином лице отобразилось сомнение:

– Нет, этого мне не понять никогда!.. Разве так должно быть?!

– А разве всегда происходит только то, что должно происходить? – возразил Хорвин. – Разве ты сама всегда поступала, как должно?

Глаза его собеседницы сверкнули гневом.

– Я вижу, ты его защищаешь. Какой ты стал терпимый! Со мной ты не был таким!

Голос Хорвина оставался так же спокоен и мягок.

– Да, я сделался терпимее. Я уже не стремлюсь уничтожить человека только за то, что отступает от признанного мною идеала. Я осуждаю Дарти, но я не считаю себя вправе требовать от него, чтобы он изменил свою сущность. Я могу лишь посоветовать ему это, но ты прекрасно понимаешь, что мой совет пропадет втуне.

Элиса присела на краешек стоящего рядом кресла.

– Все это слова, просто красивые слова, – вздохнула она. – Дарти такой, он не может по-другому, его уже не переделаешь… Но что мне-то делать, скажи, что мне делать?!

В глазах ее бился вопрос. Хорвин ответил твердо:

– Одно из двух. Раз Дарти не собирается переменить свой образ жизни, тебе остается или принимать его таким, какой он есть или…

– Или что?! – нетерпеливо выдохнула она.

– Или оставить его, – был ей ответ.

…

Дарти стремительной, легкой походкой вошел в гостиную и, увидев перед собой Хорвина, застыл. Левая рука его непроизвольно вскинулась, прикрывая простреленное ухо. Жест этот появлялся у Дарти лишь в минуты крайнего напряжения.

– Ты приехал по мою душу?

– Нет! – ответил Хорвин. – Я приехал не за тобой.

– Так за кем же тогда?

В глазах Дарти билась тревога.

– Я приехал за Элисой.

Дарти шагнул вперед.

– За Элисой? – повторил он. – Ты приехал за Элисой?! – Рот его мучительно искривился. – Ты сам так решил или она позвала тебя? Ну же, ответь мне, это она захотела, чтобы ты приехал?!

– Меня позвала Элиса, – сказал Хорвин ровно.

Плечи Дарти поникли.

– Значит, она позвала тебя, – пробормотал он, обращаясь, скорее, к себе. – Позвала, и ты сразу откликнулся. Конечно, ведь ты всегда был готов кинуться на помощь к тому, кого считаешь обиженным. – Он вскинул глаза. – Ведь так, а Хорвин? Ты считаешь, что я обижаю Элису?

– Так считает Элиса, – сказал Хорвин мягко.

– Элиса так считает… – эхом повторил за ним Дарти. – Значит, она не хочет больше терпеть меня. Не хочет больше мириться… – оборвав себя, он шагнул в сторону Хорвина. – Послушай, что она сказала тебе? – спросил он возбужденно. – Что она говорила о наших с ней отношениях?

Глаза его лихорадочно блестели.

– Ты можешь спросить у нее сам.

Дарти быстро обернулся. Элиса стояла в дверях.

Она была одета в дорожный костюм из простого синего сукна, на плечи была накинута темная шаль, в руках она держала маленькую черную сумочку. Хорвин обратил внимание, что, несмотря на известную скромность своего одеяния, она смотрелась так же, как на висящем на стене портрете – та же горделиво откинутая голова, тот же торжествующий блеск черных глаз. На своего мужа Элиса не смотрела.

– Хорвин, я готова ехать, – сказала Элиса.

Дарти сделал шаг к ней.

– Элиса, – произнес он. Элиса даже не повернула головы. – Элиса, – повторил Дарти настойчиво.

Она по-прежнему не обращала на мужа внимания. Тогда он обратился к Хорвину.

– Не увози ее сегодня, прошу тебя, – в голосе его звучала мольба. – Да, я знаю, я понимаю, как тяжела эта ноша – быть моей женой. Я не осуждаю элисино желание уехать, но зачем же рвать так сразу! Дайте мне привыкнуть к мысли, что ее не будет рядом со мной, дайте взглянуть на нее в последний раз, дайте мне проститься! Элиса! – Теперь он говорил со своей женой, – Элиса, прошу тебе, не уезжай сегодня! Покинь этот дом завтра. Завтра ты спокойно, не торопясь, соберешься, отдашь все необходимые распоряжения, завтра ты тронешься в путь не наспех, не в суете, а как следует подготовленной. Я дам тебе наш экипаж, зачем вам с Хорвином трястись на почтовых. – Хорвин отметил, что Дарти выглядит уже по-другому, бледное лицо его порозовело, а ясные голубые глаза зажег внутренний огонь. – Прошу тебя, Элиса, подари мне только этот вечер. Мой последний вечер с тобой. Я обещаю тебе, что не скажу ни слова о твоем предстоящем отъезде, я не буду уговаривать тебя, просто проведем этот вечер вместе. Будь милосердна, Элиса, я прошу тебя только об одном вечере! О такой капле по сравнению с черным морем одиночества, что мне предстоит!

…

Утреннее солнце, проникая в высокие своды окон, позолотило тяжелые бархатные портьеры, легло шелковой тенью на покрывающие столики прихотливые узоры, ласково заглянуло в уголки кресел. Согретая солнечными лучами, комната смотрелась светло и приветливо. Утро вновь застало Хорвина притулившимся в кресле. Хорвин размышлял.

Он впервые увидел жилище Дарти, и теперь думал о том, как любой дом отражает дух своего хозяина. Особняк был буквально заполнен произведениями искусства. Картин хватило бы, чтобы украсить приличных размеров дворец, здесь были собраны самые разнообразные коллекции от часов всех видов и форм до вееров, а подбор скульптуры делал честь любому музею. В доме находилась замечательная библиотека, стояли три рояля и одно пианино, был прекрасный зимний сад. Отсутствовала лишь популярная в обществе коллекция оружия, что служило лишней иллюстрацией миролюбия Дарти. В целом, особняк Дарти со всем правом можно было назвать домом ценителя жизни во всех ее проявлениях.

Под стать своему дому смотрелся и хозяин. Стройный, изящный, одетый со вкусом, в котором не было вычурности, он производил впечатление сошедшего с полотна персонажа картин Возрождения. Хорвин отметил, что годы женитьбы не изменили Дарти, ясный взгляд его голубых глаз сохранял мальчишескую живость, движения были по-прежнему легки и беспечны.

Его поведение во вчерашний вечер изумило Хорвина и заставило задуматься. Ни одна черточка лица Дарти, ни один жест не выдавал его беспокойства или тоски. Перед Хорвином был принимающий гостя радушный хозяин. Он был, что называется, в ударе. Оживленная улыбка не сходила с его лица, он сыпал остротами, каламбурами, читал стихи. По окончании обеда Дарти развлекал Хорвина с Элисой пением, аккомпанируя себе на рояле. У него оказался чистый, хотя не очень сильный тенор. Романсы, которые он исполнял, были не знакомы Хорвину, хотя одни стихи он узнал, они принадлежали самому Дарти. Элиса тоже выглядела другой, гнев сменило выражение тщеславного довольствия, она внимала всему, что говорил или делал Дарти, она смеялась его шуткам и периодически оглядывалась на Хорвина, проверяя, какое впечатление на того производит ее муж. И Хорвин со всей отчетливостью осознал, что Дарти – более сильный противник, чем могло представиться на первый взгляд.

Хотя, размышлял Хорвин теперь, сидя в кресле и ожидая, пока спустится готовая к отъезду Элиса, может ли он считать Дарти своим противником? Имеет ли он право вмешиваться в жизнь Дарти и разрушать его семью? В своем стремлении помочь Элисе понимает ли он, что для той лучше? Яркая, но полная разочарований жизнь с Дарти или унылая, однообразная жизнь, которую может предоставить ей Хорвин? И чего хочет сама Элиса? Осознает ли она это? Вчерашнее ее поведение не давало ответа. А вот Дарти, подумал Хорвин, понимает, чего хочет его жена, и понимает это лучше, чем и Хорвин, и сама Элиса.

Между тем спустился Дарти. Сегодня он выглядел по-другому, на лице не было следов ни тревоги, ни вчерашнего оживления. Обменявшись приветствиями с Хорвином, Дарти опустился в соседнее кресло, откинул назад голову и прикрыл глаза. Он смотрелся спокойным и даже как будто умиротворенным, и лишь исходившее от него ощущение усталости было следом той бури, которая пронеслась в его душе только что.

Не желая тревожить Дарти, Хорвин заговорил о постороннем. Он спросил, откуда тот узнал романсы, что исполнял вчера. «Они – мои», – ответил Дарти рассеянно.

– Как твои? – изумился Хорвин. – Что ты иногда пишешь стихи, я знал. Но что ты занимаешься еще и музыкой?

Звучащее в его голосе удивление заставило Дарти встрепенуться.

– Не занимаюсь… – ответил он. – Так, иногда… Придет в голову мелодия, ляжет на строчку. Само собой получается. Кое-что я записываю…

– Само собой… – задумчиво повторил Хорвин. – Да, понимаю. У тебя все делается само собой. И ничего – всерьез.

Глаза Дарти блеснули с оттенком лукавства:

– Погружаться всерьез – это, скорее, твоя привычка.

– Да, можно сказать и так, – согласился Хорвин. – Но где нет серьезного отношения, там не хватает и прочности.

– Может, ты и прав, – потянул Дарти задумчиво. – Но если слишком серьезно погружаться, можно ведь и не вынырнуть, разве нет?

На это Хорвин ничего не ответил.

Так они и сидели молча, Хорвин – повесив голову на грудь, Дарти – задумчиво глядя перед собой, пока в гостиную не вплыла хозяйка. На этот раз Элиса была одета не для дороги, ее платье лилового шелка можно было отнести к домашним. Лицо ее несло тот покой, что наступает после сразу примирения. И Хорвину стало ясно, что она скажет еще до того, как Элиса произнесла:

– Я остаюсь.