Читать книгу Огола и Оголива - Ольга Евгеньевна Шорина - Страница 11

Ноябрьский

дождь

.

Or I’ll just end up walking

In the cold November Rain.

Иначе я просто перестану идти вперёд

Под холодным ноябрьским дождём.

Аксель Роуз.

В библейском образовании каникулы я себе устроила с запасом. А отчим вышел на работу на неделю раньше, чем я высчитала.

На следующий день я поехала в Москву на 9.54. За окном был ноль градусов, как и тогда, в мой день Исхода. И я надела кожаную куртку и полусапожки с искусственным мехом, и вся продрогла. Я не учла, что ноль в ноябре– не то же самое, что в сентябре, и воображаемая ось Земли всё дальше отклонилась от Солнца в чёрный космический холод.

Недалеко от четвёртой школы меня остановила маленькая старушка и спросила:

–Где здесь поликлиника?

Я объяснила.

–А то я с автобуса слезла, и голова разболелась…

Но она осталась недовольна моим ответом и продолжала беспомощно озираться. Бедная! Чем ей там помогут? Таблетку от давления бесплатно не дадут!

И на станции было холодно и мрачно. Какая-то древняя бабушка упала прямо у входа в вагон, и её заматерили два амбала.

Эх, и что же я хотела тогда от Москвы, да и вообще от жизни? Она меня не ждала, да и что я могла ей дать, такая никчёмная?

В электричке ничего интересного не было, а все продавцы мужеского полу были бородаты. Может, тогда была негласная мода на бороды, как возвращение к своим истокам, корням, протест против засилья западной антикультуры?

И я снова доехала до Кропоткинской, постояла там под пасмурным ноябрьским небом, посмотрела на Храм Христа Спасителя и ушла назад. Мне в моей «сентябрьской» одёжке было очень холодно, не спасали даже калориферы, нагнетающие тёплый воздух.

Единственное, что я сделала в тот день в Москве полезного, так это подала милостыню. На Кропоткинской сидел молодой парень в одной тельняшке, без руки. Возле него стояла картонка с купюрами. Мелочь тогда была бумажная: синие сотни, ярко-розовые двухсотенные, зелёные пятисотки, жёлтые тысячные. Несколько молодых парней положили туда, и это меня вдохновило. И я внесла в «небесный жертвенник» тысячу рублей, потому что сто – просто стыдно. Он, улыбаясь, посмотрел мне в лицо, глаза у него были зелёными, а волосы – мелкими русыми кудряшками, и сказал:

–Удачи вам, солнышко.

А на Комсомольской я потеряла наш Ярославский вокзал и долго металась, выходя всё время к Ленинградскому. Так меня закружило, я шла куда-то, шла…Ко мне подошёл такой же низенький и беспомощный старичок в длинном чёрном пальто, с пустыми матерчатыми сумками и палочкой. Похожее пальто носил мой отчим в ранние 80-е. Пышные седые космы, лицо красное, морщинистое, воспалённый правый глаз совсем закрылся.

–А где здесь вокзал?

Я сказала, что и сама заблудилась.

Он не понимал:

–Где здесь поезд, который с пассажирами?

А новые русские носили тогда нелепые, длинные, чёрные бесформенные плащи. И я видела такие только в этот мрачный день в Москве, больше нигде.

Но вот я вышла к Казанскому вокзалу, и спросила у молодых уборщиков в спецовках с фирменной надписью на спине, как мне выйти к нашему Ярику. Тогда чурок у нас ещё не было, убирались наши русские, высокие и красивые молодые ребята.

На нашем родном Ярославском вокзале молодой мужчина шёл по крыше электрички, как по Бродвею. Мой отчим ведь тоже до 1985 года работал железнодорожником, помощником машиниста электропоезда, и рассказывал, как они однажды в депо нашли труп на крыше!

В Москве напротив меня села молодая женщина с ребёнком, в сером кожаном пальто, в коротких меленьких кудряшках. У неё были интересные глаза, как у японки.

Утром, слава Богу, никто не попрошайничал. На обратном же пути – полно.

Вот слабый, еле слышный голос:

–Я – инвалид второй группы…– и пожилая женщина в тёмно-вишнёвом болоньевом пальто устало прислонилась к одной из скамеек, а потом вышла.

«Японка» равнодушно посмотрела на неё и отвернулась.

А вот другая женщина:

–Моей дочери нужна операция… Ей всего двадцать семь лет. Мы с Украины… Вот мой внук… Ради Христа…Здоровья, счастья, всяческих благ вашим детям.

Руки свои она положила на плечи мальчика. Все с любопытством поворачивали к ней головы.

И я тоже ничего им не дала. Почему-то они любили манипулировать, что они– с Украины, с которой мы всегда были в контрах.

Дочку моей визави звали Света. У неё было крошечное и очень круглое личико. Когда она, балуясь, уронила на пол крошку яблока, мать дала ей по губам. Молодец, строгая!

–Мама, а когда мы приедем?

–Отстань!

–Мама, а у меня есть папа?

–Заткнись!

Вышли они в Подлипках-Дачных. Мать надела Свете на спину рюкзачок, а та запротестовала.

–Ничего, не тяжёлый, – злобно заявила «японка».

Продавали пакеты по тысяче за две штуки, и мороженое:

–«Лакомка», «Ленинградское», сладкие рожки!

Запомнилась тёмная щетина на красном лице «мороженщика».

На душе из-за всего было очень тяжело. И слава Создателю, что так ни одна живая душа не узнала, что меня не было дома целых шесть часов!

***

На следующий день после «несанкционированной» вылазки в Москву у меня болели натруженные ноги. Как и тогда, когда я попала в Пушкино, и шла туда пешком до Заветов Ильича.

Шёл дождь. Я не помню такого, чтобы в середине ноября шёл дождь. У своего подъезда я встретила Татьяну Ивановну под тёмно-красным зонтом, в старомодной чёрной дублёнке с волосатым воротником и рукавами. Ведь мимо нашего дома все ходили на станцию.

–Алка, привет! Мне сейчас, вообще-то, некогда, я на электричку, мне надо в суд ехать. Ну как, ходила на предприятия?

Да она что, бредит? Какие ещё «предприятия»?

Но я испугалась, что Захарова станет меня ругать, и соврала, как школьница:

–Я болела.

–Ну, зайдёшь как-нибудь…

А зачем? Меня возьмут на место Людмилы Дмитриевны?

Это вообще был день встреч. У булочной я видела Лизу, у школы– бывших одноклассников, в библиотеке – Наташу Барсукову, дед которой, старый мент, оказался таким зверем. Так я узнала, что она учится в МГУ, да ещё и Республиканском политехническом колледже, в который меня посреди учебного года посылала поступать Захарова, и в другом политехническом, и в Открытом университете, – мама-учительница сделала ей много фальшивых аттестатов. А в МГУ ей задали реферат по культурологии.

–А я в секту попала!– снова похвасталась я.

А вечером, пока ещё не стемнело, пошёл ливень. Просто как в песне “Guns-n’-roses” “November rain”. Мёртвая, спёкшаяся коричневая земля без единой травинки и такой шумный привет из лета.

***

Накануне своего дня рождения я всё-таки не выдержала и пришла в штаб,– в конце концов, Татьяна Ивановна меня туда приглашала! Там были Соколова и Виктор Борисович. Он участливо спросил:

–Ал, у тебя есть какой-то вопрос?

Намёк был понят.

–А нет ли у вас новых газет?– нашлась я.

Захаров пошуршал на столике, где я летом их штамповала:

–Нет, Ал.

–Скоро меня впрягут в рабочий хомут,– ни то пожаловалась, ни то похвасталась я Соколовой.

–Ой, Аллочка, тебе в трудоустройстве помогли, да?– обрадовалась она, как дурочка, разве только в ладоши не захлопала.

–Нет.

Тут в штаб зашла совсем старенькая бабушка,– записываться в члены Общества обманутых вкладчиков. И Виктор Борисович ласково подсунул ей бумагу:

–Вот это подпишите.

–Что подписать?

–За нашего депутата. Если он выиграет, тогда все вклады вернёт.

А вечером у меня было просто отличное настроение. Но мама всё испортила,– не со зла, конечно. Просто я услышала, как она говорила отчиму в кухне:

–У нас сегодня Нинка из Фрязино рассказывала. У них кот упал с третьего этажа, искали-искали– не нашли, пока однажды не услышали, что он где-то стонет. Нашли его в подвале, челюсть сломанная, губы жжённые сигаретами, он от боли слезами плачет… Теперь его надо лечить. Подростки, наверное…

И это вошло в меня, как кислота, мне от боли и горя захотелось разбить себе голову о стенку и умереть. Я тут же заболела душой. А ещё мне хотелось убить Оголу, эту жестокую сектантскую суку, потому что это случилось в её городе. А ещё я вспомнила того зеленоглазого парня с Кропоткинской и подумала: а может быть, он в детстве тоже кошек увечил, за что и наказан?

Мама и мне попыталась рассказать эту историю, но я сказала, что во второй раз не хочу слушать.

–Страшно?– рассмеялась она.

Надеюсь, это был нервный смех.

А в субботу мне исполнилось восемнадцать лет.

Рано утром, когда я ещё спала, пришла Лиза Лаличева, – она спешила в Москву на курсы, хотела поступать в Первый медицинский институт. Она поцеловала меня, подарила мне оригинальную сиреневую открытку с жёлтым пятнистым жирафом.

–Но всё равно уходи, – строго сказала она. – А то раз ты ходишь туда, значит, ты всё равно с ними!

–Я не могу просто так уйти! – не сдавалась я. – Я хочу покончить с сектой!

–У одной тебя ничего не получится.

Мне хотелось пойти в штаб, сказать, что у меня – день рождения, угостить их всех чем-нибудь вкусненьким, но мама меня на улицу не пустила. Сказала:

–Вдруг подружки придут, а тебя нет, нехорошо получится!

Это к лучшему, что я туда не попала: им же это всё равно.

После обеда пришла Наташа в своих не снимаемых горчичных брюках. Мы с ней в гости друг к другу не ходили, но нас с ней связывало нечто большее.

Моя бабушка сидела в моей комнате на диване в своём принципиально старом коричневом пальто.

–Это – твоя бабушка? – спросила Наташа, а я чуть сквозь пол не провалилась от стыда.

Наташа подарила мне розового зайца с сердцем в лапах, и я посадила его в сервант. И книгу Фридриха Ницше «Воля к власти» с надписью: «Надеюсь, что ты никогда не разделишь его убеждений!»

Отчим к этому времени уже успел напиться. Я расстроилась, мне стало ужасно стыдно.

–Не переживай ты! – сказала Наташа.– Мой пьяный отец вообще гонялся за нами с ножом. Мать меня от него на руки… Это же Россия!

–Классно!– сказала она по поводу моего приключения. – Жалко, что я все станции хорошо знаю.

А уже совсем поздно пришла Вика вместе с соседкой Таней Берсенёвой. Она подарила мне лохматого розового домовёнка на ваккуумной присоске. Её день рождения был на пять дней раньше, а праздновать она собиралась завтра. Но она отчего-то страшно поругалась с матерью, и та запретила ей собирать гостей.

–Ал, мы с Танькой еле вышли, мы сказали, что мусор пойдём выносить!

А вот сама Вика у меня как-то осталась без поздравления. Мама купила для неё гвоздички, что-то ещё, я пошла её поздравлять, а Вика ещё не вернулась с учёбы. Я позвонила к Тане, чтобы передать подарок, но её мать, тётя Маша, ничего не взяла: «Я же вас не знаю!»

–А я весь день ждала, что твой отец к тебе придёт,– сказала мама.– Всё-таки восемнадцать лет.

То же самое она говорила и на моё шестнадцатилетие. Но, это же глупо, откуда моему биологическому отцу знать этот адрес?! Он буквально до последнего времени был прописан в квартире у бабушки. Бедная мама что только не делала, чтобы его выписать, даже подавала в Верховный суд СССР, но ей отказали, так как человек не может потерять жилплощадь. И вот по блату два года назад его выписали.

На следующий день, в воскресенье, мы с мамой и бабушкой пошли на рынок,– мой дед подарил мне деньги на хорошую зимнюю одежду.

Мы долго ходили по рядам, и задержались у маленькой женщины лет сорока пяти. Её голова была красиво обвязана серым шерстяным шарфом. А волосы у неё были длинные и льняные.

Хозяйка предложила красивую рыжую дублёнку с кисточками.

–Она, наверное, мала будет,– с сомнением заявила мама.

–Просто пальто ей это великовато,– авторитетно заявила блондинка.

В то время, приобретая на рынке зимнюю одежду, покупатели раздевались и мерили её прямо на морозе. Странно, что мама, столь заботившаяся о моём здоровье, такое благословила.

Подошло!

–Как дёшево…– удивилась мама.

–У меня вообще самый дешёвый товар!– гордо сказала женщина.– Заходите.

А ещё тогда были в моде меховые капоры, и мне купили такую шапочку с завязочками из чернобурой лисы. Чернявый сибиряк, пока я мерила, заботливо держал зеркало с отбитыми краями.

Дома я почему-то спросила про дублёнку:

–А не снимут?

–Ой, да у нас Людка Коваленко ходит в норковой шубе из хвостов за 10 миллионов, у нас…

Мама рассмотрела лейблик, где было слово “France”, и сказала мечтательно:

–А вдруг и правда– Франция?

–А может быть, она скоро себе на норковую шубу заработает,– ласково сказала бабушка.

–Да, заработает она!– злобно закричала мама.– Какая у неё там зарплата будет,– на хлеб не хватит!

В общем, от бабушки пришло благословение, а от мамы – проклятие. Это было подло с её стороны: она же сама грезила, чтобы я работала в библиотеке, выпросила для меня это место, а теперь попрекала!