Читать книгу Огола и Оголива - Ольга Евгеньевна Шорина - Страница 9

Зачем я вас, мой родненький, узнала?

Зачем, зачем я полюбила вас?

Ведь раньше-то я этого не знала,

Теперь же я страдаю каждый час!

Из песни «Я милого узнаю по походке».

Я никогда не забуду этот холодный и серый октябрьский день, понедельник, когда отчим пошёл в отпуск, а я, как и всю мою короткую жизнь, не знала, чем себя занять. Я сидела за столом в своей маленькой комнатке и пыталась читать японские новеллы в толстом сборнике, но они были скучные, а точнее – не по зубам, мне не по возрасту, ещё недоступные моему пониманию.

Было очень пасмурно, ветер жестоко рвал износившуюся за лето листву. Мне стыдно и страшно вспоминать сейчас, но я не выносила, когда мои родители были в будний день дома, у меня была с ними просто какая-то биохимическая несовместимость! И не только у меня, но и у всех моих одноклассников! Это же ужас какой-то! Просто это бесовское, чёрное время, древнейшее китайское проклятие – жизнь в эпоху перемен, разрезало нас, отцов и детей, наше жизненное кредо, жестоким острым мечом, и мы отталкивались друг от друга, хотя и были разными полюсами! Простой пример: родители – за соборность, дети – за индивидуализм. И это притом, что я, Вика, Наташа и в некоторой степени Лиза были устаревшими людьми! Конформистами, диссидентами в новом российском обществе. (А диссидент – это ещё и сектант!)

И самое страшное, что и мама, и отчим считали такое моё патологическое состояние совершенно нормальным, и понимали, как мне тяжело с ними! И извинялись за то, что сидят со мною в одной квартире!

Несколько лет, ещё с советского времени, отчим работал грузчиком на базе в Хотове, но его уволили, и он еле устроился на хлопчато-бумажный комбинат (мой дед трудился там на старой фабрике, а отчим– на новой). Он проработал там года три, и каждое лето их отправляли в трёхмесячный отпуск. Мама говорила мне шёпотом, очень сочувствуя:

–У меня для тебя плохие новости– наш Вова опять идёт в отпуск на всё лето!

А я все каникулы тупо ходила по своей крохотной комнатке кругами и из угла в угол, как по камере-одиночке. Хотя почему «как»? Это и была моя страшная тюремная камера! Я там такие мощные икроножные мышцы себе накачала, будто была мастером спорта по спортивной ходьбе!

Но, как же я тосковала по своим новым знакомым, как мне хотелось с ними дружить, хотя я и понимала своим скудным семнадцатилетним умишком, что они люди – непутёвые, опасные, и даже криминальные. Да, они отнеслись ко мне как к неразумной младшей сестрёнке, но это днём и в людном месте, а что было бы ночью на безлюдье?

В субботу, в серый пасмурный день, моя смертная тоска достигла своего апогея. Я смотрела в окно, выходившее на южную сторону, – между домами можно было выйти к железнодорожной насыпи, и думала: куда я сейчас смотрю, есть ли там Пушкино, и есть ли там сейчас они? Нет, Пушкино – позади нашего дома, с запада.

Я поражалась самой себе: я ненавидела, когда мои родители по выходным, или в будни вечером, пили водку и «говорили за жизнь», всю свою муть и слизь. Но я хотела дружить с теми, кто ещё хуже!

А ещё я влюбилась. В того самого бородача, что торговал бульварной прессой и так искренне пожелал мне удачи. А лет ему было, наверное, уже тридцать пять – сорок пять. И чего я только не навыдумывала! Да и что я в своей глухой изоляции вообразить могла, только прочитанное в книжках да увиденное в кино! О семнадцать лет, возраст любви, а тут – полный вакуум! А на безрыбье и рак– рыба.

Но на следующей неделе ветер разогнал тучи. В первой половине дня я стояла на углу своего дома. А мимо нас все ходили со станции. И ко мне подошёл молодой парень, темноволосый, с грубыми, как и у всех в 90-е годы, чертами лица, и очень вежливо спросил, как пройти в центр.

Нет, никакого чуда не произошло. Просто этот парень показался мне героем нашего времени. Он был похож на тех ребят из автопробега. А символом нашей эпохи, с которого «надо делать жизнь», совсем скоро был назначен Данила Багров, так похожий на этого случайного прохожего.

Этот парень куда больше подходил для персонажа моих девичьих грёз, но я выдумала себе любовь к тому торговцу газетами! Если уж мне не давали жить в реальности!

***

В двадцатых числах улицы уже слегка выткались снегом. Все листья давно опали, только белые акации под окном кутались в лохмотья и погремушки сухих коричневых стручков. Своё платье они надевали позже всех, и до самого мая стояли голые и чёрные, и смеялись над теми, кто считал, что они погибли.

Я встала в восемь, хотя могла бы не пробуждаться вообще. Проснулась в серых дряхлых сумерках. Мама лазила в кладовку, что была в моей комнате, а потом положила на меня своё серо-ворсистое пальто. Я с раздражением подумала, что она опять будет его носить, хотя и ненавидит, и попрекать им нас с отчимом. Бабушка в марте купила ей модное, кожаное, с капюшоном на меху, но мама его не надевала: «Оно слишком тяжёлое!» Ей нравилось быть страдалицей.

А к концу недели всё растаяло, пошёл серый дождь. Днём я шла мимо нашего партийного штаба,– там что-то громко печатали. А Татьяна Ивановна заметила меня и крикнула из окна:

–Алка! Иди сюда! Ты чего не приходишь? Ты газету читала? Скоро суд, нужны ксерокопии сберегательных книжек. Зайди, или завтра зайдёшь? А насчёт работы… Оказалось, эта девчонка,– Татьяна её зовут,– в больнице лежала, и увольняться не собирается. И никто там не требуется. Я говорю: что же вы мне голову морочили?

Наверное, Захарова просто не захотела со мною связываться из-за моей вздорной матери, вот и выдумала всё это.

А дома я заплакала. Вам это покажется глупым и странным, но для меня эта работа была – как свет в окошке!

Мама, хотя я не доверяла ей и никогда не откровенничала, всегда была прозорлива. Она догадалась, что случилось, и сказала:

–Ну, не взяли тебя в штаб работать, и плевать на них! У тебя ещё вся жизнь впереди!

Дней десять назад районная газета поместила объявление: «Все, кто имел вклады в Сбербанке, приходите к нам (и адрес штаба). При себе иметь паспорт, ксерокопию сберкнижки и бумагу».

Общество обманутых вкладчиков собиралось подавать коллективный иск от имени двух тысяч человек, в том числе давно умерших.

Когда я сказала, что надо бы сделать ксерокопии, мама ответила лениво:

–Ну и где их делают? Только по блату. И это дорого. А вот если бы ты сказала мне раньше, я бы сделала тебе ксерокс в Пенсионном фонде, и совершенно бесплатно!

В субботу я зашла в наше Общество обманутых вкладчиков, что-то уточнить. Сын Татьяны Ивановны, Вадим, сидел спиной к посетителям, и, не поднимая головы, готовил списки истцов. Какой же у него был беззащитный, прямо-таки детский затылок, покрытый русым пушком!

Меня довольно быстро вытурили оттуда. Снова пошёл очень густой, октябрьский снег, многообещающий, праздничный, – густые, как волосы, травы, поседели. Утро туманное, утро седое. Первая встреча – последняя встреча…

У нас всегда была большая, по современным меркам, семья, поэтому меня не учили вести хозяйство, никогда не заставляли ничего делать. А тут в воскресенье меня отправили за батоном! Это, наверное, чтобы я не скучала.

В булочной многие набирали сласти. Мимо меня прошли две девушки лет двадцати с небольшим, они радостно смеялись, и одна из них сказала:

–Надо торт купить или ещё что-нибудь.

Вроде пустое, а как я из-за них расстроилась, как я им позавидовала! У всех есть друзья и родственники, к которым они ходят в гости по воскресеньям, – и у Вики, и у Лизы, и у Светы из секты. Только я по выходным помышляю о верёвке и мыле! Мои родители – тоскливые, унылые, ограниченные, отсталые люди, по доброй воле засоленные, как огурцы в бочке! И я должна разделять их страшную судьбу!

…Татьяна Ивановна, когда в сентябре заходила ко мне, сказала:

–Я тебе в ящик письмо положила, думала – суббота, никого нет.

–А мы никуда не ходим, некуда,– не удержалась я.

Мама, разумеется, подслушивала под дверью, но этого не услышала, иначе она мне устроила бы! Она, наоборот, сказала тогда удивлённо:

–Разговор у вас какой дружеский! А тётка эта – не еврейка? А то у неё такой нос хищный!..

Татьяна Ивановна тогда пришла ко мне после своего дня рождения, – ей исполнилось сорок шесть лет. Утром я сунула ей в почтовый ящик по месту службы открытку с поздравлением, но она оказалась недовольна, допрос мне учинила, как будто я выведала какую-то её грязную тайну:

–Откуда ты узнала? Кто тебе сказал?

–Догадалась.

–Ну как можно догадаться? Кто тебе сказал?

И мне пришлось признаться, что я подсмотрела дату её рождения в книге регистрации обманутых вкладчиков Сбербанка:

–Так значит, в нашем журнале…

Но дело тут не в её возрасте,– Захарова никогда ни от кого не скрывала, сколько ей лет, она, выступая перед доверившимися ей старушками, всегда рассказывала свою биографию:

–Я родилась сорок пять лет назад в нашем щёлковском роддоме…

***

А с понедельника я стала заморачиваться с ксерокопиями сберкнижек для суда. Это сейчас у меня есть многофункциональное устройство 3-в-1,– принтер, сканер и копир, а тогда эти аппаратики по отдельности стоили целое состояние, – впрочем, как и сейчас– струйные картриджи.

Но сначала я пошла к бабушке на Парковую улицу, где родилась, просить для суда обесценившиеся сберкнижки. И она, и я, и мама, и дед, всё ещё считали, что это – ценный документ, который никому нельзя доверять, а на деле это была просто макулатура. Я еле объяснила бабушке, что записала нас всех в Общество обманутых вкладчиков Сбербанка, что будет суд. Бабушка ужасно разволновалась и всё повторяла, как дурочка:

–А кто тебе пообещал? Кто тебя обязал?

Но всё-таки дала,– пепельно-серые и ядовито-голубые.

И я вспомнила, как какая-то не старая ещё женщина спросила Татьяну Ивановну:

–А есть надежда?

–Будем бороться. А то вы все думаете, что вы будете сидеть, и вам всё отдадут. Нет, вы должны ходить на заседания…

Я снова зашла в штаб,– куда ж я без него! Там теперь были очереди из пожилых женщин в разноцветных драповых пальто с меховыми воротниками и вязаных беретках. Я пожаловалась Татьяне Ивановне на трудности, и одна такая дамочка в сером пальто и серой беретке сказала доброжелательно:

–Девушка, я только что сделала ксерокс в здании суда, в комнате 211, по 2000 рублей за лист!

И я пошла в битком набитый суд, но там даже комнаты такой не было! Но, может быть, посетительница имела в виду наш старый нарсуд, который бизнес давно разорвал на клочки, и где уже давно никого не судили? В субботу Виктор Борисович отсылал всех на почту, но белокурая оператор связи крайне нелюбезно сказала мне, что аппарат сломался.

И я опять пошла к Татьяне Ивановне, которая на сей раз сидела одна. Она злобно надула свои и без того толстые, хомячьи щёки и выдала:

–Завтра я в последний раз поеду в Пушкино, но если и там ксерокс не работает, тогда хана.

–Меня за это убьют, если я отдам книжки, – по-детски призналась я.

И Захарова, как кашалот, выпустила из себя маленький фонтанчик вовсю кипящей в ней злобы:

–Я просто делаю любезность, но если не надо, то, пожалуйста, сами!

–Нет, нужно!– испугалась я.

Я пожаловалась на маму, посетовав, что в начале октября она не пустила меня на митинг.

–Ничего, я и одна хорошо съездила!– рявкнула Захарова. – Что за мать у тебя такая? Я в восемнадцать лет везде ездила одна! Вон, набирай девчонок и катайся, – что в этом Щёлкове делать! У нас ребята молодые приходят и просят: скажите, когда митинг будет! Может, тебе отец сможет помочь?

–Нет, она всех раздавила, как каток.

Летом Захарова, однако, говорила другое:

–А ты не могла бы выезжать? Вот у нас каждую первую субботу месяца выступление нашего лидера в Парламентском центре на Цветном бульваре. Надо тебя свозить…

–Это от меня не зависит.

–Маму надо слушаться,– наставительно сказала Татьяна Ивановна.

А если она ведёт меня в никуда?

А в июне она приглашала меня поехать с ней наблюдателем в Нижний Новгород за 25 000 рублей. «Я не могу…»– «Знаю, мамка не пустит!»

–Аллочка, – раздражённо, еле сдерживая себя, сказала Захарова, – уйди, пожалуйста, мне работать надо.

На улице было мрачно, голо. Как в начале 90-х. Всегда мне было тоскливо в это время, всегда одиноко.

А уж как бабки с дедками после объявления активизировались! Я хотела стать разведчиком, и мне пришлось теперь дешифровальщиком работать. Вот противный седой дед на углу у магазина:

–А где здесь пенсионный? В газете писали…

И я расшифровала, что он ищет наш штаб.

А во дворе соседнего дома – ненормально весёлая бабка, похожая за злую колдунью Бастинду, кричит играющим детям:

–Мальчики, а где здесь пенсионный?

Да они и слова-то такого не знают! И почему все зовут Общество вкладчиков так, это же неправильно!

Я же в ужасе ждала вечера: вот придёт, как всегда, бабушка, а она любит докладывать, доносить, потребует предъявить сберегательные книжки, а у меня их нет! Она уже прибегала в обед, спрашивала, где они.

И точно. Бабушка явилась с проверкой в семь вечера, зашепталась в коридоре. Она тут же ушла, и мама ворвалась с криком:

–Ты зачем это книжки взяла? Что ты лезешь, куда тебя не просят? И ты веришь? Я – не верю! Это– не твоё дело!

–Я взяла, чтобы отксерокопировать.

–Да-а? И откуда у тебя деньги?

Но Бог миловал, и она не попросила меня их предъявить. В этот сумрачный позднеосенний день мама всё-таки нашла мне работу:

–Сегодня Эвелина спросила, не нужна ли тебе какая-нибудь работа. И я сказала: «Хорошо бы устроить её в библиотеку». И тогда она стала звонить Сидоровой, председателю Комитета по культуре. Представляешь, Ал, они с ней – как сёстры!

–Да, это очень хорошо,– вяло попыталась я настроить себя.– Пусть и гроши, но – свои.

Работать в библиотеке мне совершенно не хотелось, но я не смела ослушаться, имея за собой чувство вины. А мама что-то очень уж зацепилась за эту идею.

А назавтра всё было нормально: в Пушкино ксерокс работал, Татьяна Ивановна копии сделала, книжки привезла, а я вернула бабушке её обесценившиеся сокровища.

***

В последний день октября я по-свойски, как к себе домой, словно бы они были мне тётушкой с двоюродной бабушкой, зашла в штаб партии. Там были и Соколова, и Захарова. Первая ожидала посетителей, а вторая возилась в дальней комнате. Только сегодня, на мою беду, они решили меня повоспитывать, а может, просто выжить из своих владений, чтобы я им больше не докучала.

–Ну, Алла, как дела? – спросила старушка.

–Плохо!

И стала жаловаться на жестокость матери, одиночество и подписку о невыезде.

–Что же тебе так в Пушкино понравилось? – удивлялась Соколова. – Ты лучше съезди в Сергиев Посад или Абрамцево.

–А как туда попасть?

–А поезд есть на Сергиев-Посад. Тань, ну что это такое! Совсем девчонка к жизни не приспособлена! И мальчика у тебя нет! Человек дожил до восемнадцати лет только чтобы узнать, как куда доехать! А годы идут, их не вернёшь. Ты маме скажи: у меня жизнь – одна, и у тебя – одна.

А потом они накинулись на меня, что нельзя сидеть без дела. Я не стала говорить про библиотеку, потому что это ещё было вилами на воде писано.

–А вот моя внучка, Аллочка, учится в колледже!

–Люд, но ведь сколько ты ей копила на этот колледж! Ал, вот пошла бы ты сразу после школы на курсы и работала бы уже бухгалтером! Твоя мать может заплатить?

–Нет, не может.

–Аллочка, а ты какой язык в школе изучала?

–Английский.

–Люд, да ты что ерунду говоришь, она что, переводчиком пойдёт?

–Но я же пробовала стать дворником, а меня не взяли!

–Ну да, дворником, это, конечно, для пенсионеров. Было бы тебе восемнадцать лет…

–Я вообще никогда не хотела взрослеть.

–Что же, так и хочешь навсегда остаться пятнадцатилетней?

–Почему именно «пятнадцатилетней»?

–Давай, Аллочка, взрослей.

–Слушай, Алка, а сходи-ка ты в республиканский колледж! Там на бухгалтеров обучают.

–Таня, там такие хорошие люди! – с придыханием сказала Соколова.

Колледж в моём понятии было что-то страшное, какой-то отстой.

–Мне жаль тебя, – выдала Соколова.– Такая девчонка пропадает! У тебя больные глаза. Давай выздоравливай! А о том, что сейчас не важно, ты подумай на досуге. Жду тебя с хорошими вестями.

И я поняла, что путь мне туда теперь заказан, потому что ожидаемых вестей я не могла им принести. Я, болтающаяся без дела, просто оскверняю их собой, таких серьёзных и занятых. Идти проситься на учёбу в середине учебного года! Правда, в учебном центре, бывшем ПТУ, а уже в наше время – инновационном колледже, было много нереально дорогих курсов токарей-пекарей.

Но я как-то по инерции пошла искать этот самый колледж. Но города тогда я не знала вообще, кроме небольшого пятачка. Я покрутилась у старых домов рядом с площадью и пошла обратно. Было мерзко, грязно, противно.

***

Первого ноября всё растаяло. Как же противно капает оттепель, стуча о наличник, как по мозгам, – китайская пытка! А я проплакала всю ночь из-за своей выдуманной любви к бородатому торговцу газетами.

Вечером родители распили бутылку водки, и мама очень наигранно запричитала о своей плохой работе:

–Володь, там темно, там гаражи! Ты понимаешь, что мне – страшно!

Отчим угрюмо молчал. Да и чем он мог помочь, если его жена, как и он, ничего не достигла в жизни?

Мама и бабушке требовала найти ей работу, как будто она– не простая уборщица, а начальник бюро по трудоустройству. Бабушка отыскала ей место бухгалтера в продуктовом магазине, но мама побоялась туда идти, чтобы не стать материально ответственной. А ещё– в умирающей больнице на Загорянке. Но когда я спросила, когда же ей выходить на новую работу, она затрясла губами: «Ты что?! Молчи! Совсем уже!»

А я так и не поняла, что это было.

И тогда я вышла и объявила, хотя всё уже было кончено, что для меня есть хорошая работа в Москве, на Кропоткинской:

–Зарплата – три миллиона, проезд оплачивается.

Так я хотела подготовить маму, что, как поёт сейчас шансонетка Любовь Успенская: «Пришла пора, не избежать, пора тебя мне отпускать».

Разумеется, мама завизжала:

–Такие деньги просто так не платят! Кропоткинская, это очень далеко, на другом конце Москвы! Ты что, совсем ненормальная? Я с четырнадцати лет ездила в Москву, на Красносельскую, знаешь, как я уставала? Я вставала в четыре утра, я ехала в электричке одна! Там одни и те же мужики играли в карты, и я подсаживалась к ним, чтобы не было так страшно! И они мне говорили: «Зачем тебе это нужно, – ездить в такую рань в Москву?»

Действительно, зачем? Зачем маме нужно было ездить в поварское ПТУ в столице нашей Родины, когда как у нас есть своё?

В её время было модно уходить в ПТУ, и их ещё в учительских отговаривали! Зато в этом году маме дали медаль «850-летие Москвы»,– она проработала там четыре года.

А тут ещё пьяный отчим подключился, ещё хлеще:

–Там сейчас сделали пятнадцать путей! Я тебя искать не поеду!

В общем, отцы ели кислый виноград, а на губах детей – оскомина.

Хорошо, что в гости пришла наша родственница Анна Васильевна, которую мама терпеть не могла. Она всю жизнь проработала на Ярославском вокзале билетным кассиром. Я втайне надеялась, что она устроит меня к себе, но мы не были в таких отношениях, чтобы помогать друг другу.

У бедного моего отчима вызывало отвращение всё, что со мною связано. Если мне нравился какой-то фильм или музыка, он тут же начинал это ненавидеть, обгаживать, высмеивать, травить меня. Он очень любил читать газеты, – «Московский комсомолец», «Мир новостей». Я дала ему почитать «Завтра», и началась травля:

–Ты, когда на работу поедешь,– смеялся и глумился отчим, – смотри, газету в Москве купить не забудь! «Завтра»!

–Зачем она тебе нужна?– удивилась Анна.– Только нервы трепать! Там же пишут, как нами Запад играет! Чубайс, он же раньше фарцой промышлял, цветочками приторговывал после института, а сейчас– главный экономист мира!

Она вообще была очень продвинутая особа, эта Анна Васильевна, в отличие от моих прокисших родителей. У неё был прекрасный звонкий голос, сопрано, она изредка хорошо пела в компании.

…И я в который раз написала в своём дневнике: «Сегодня вечером случилось что-то страшное. Как надоели эти две пьяные сволочи! Раньше я жалела маму. Теперь ненавижу. Если сама не хочешь жить– дай жить людям!»

***

В воскресенье ко мне после долгой разлуки пришла одноклассница Лиза Лаличева. И я не могла ей не похвастаться, что попала в секту.

–Да, от этих иностранных проповедников всегда очень трудно отвязаться. Смотри, а то…

–Нет! Она такая мерзкая!

–Сейчас мерзкая, а потом… Это они по квартирам ходят. Всё к бабуле с дедулей приходили, а они у меня деревенские, семидесятилетние, ничего не помнят. У нас тоже были, но я сказала, что здесь живут православные, и они больше не ходят.

–Может быть, это мои? Какие они из себя?

–Одна в очках, другая толстая какая-то… Ну и когда же ты собираешься уходить?

–Не скоро.

–А ты не хотела бы послушать что-нибудь православное?– высокомерно спросила Лиза.

–Почему бы нет?

И мы договорились, что как-нибудь в четверг Лиза отведёт меня в воскресную школу для взрослых, которую исправно посещала уже два года.

Она-то, такая умная и надменная, решила, что у меня – острейший духовный голод, а я просто, как старая бабка в заброшенной костромской деревне, страдала от одиночества, вот и была рада любому общению, даже такому.

А ещё мне в мои семнадцать, возрасте любви, совершенно не в кого было влюбиться, даже безответно! Бородач-газетчик из Пушкино, что он, фантом, мираж, был он, и нет его, промелькнул и исчез! Мой юный организм не получал адреналина, серотонина, дофамина, окситоцина, а запретный плод, – опасная тоталитарная секта, – волновали не хуже влюблённости, вызывая огонь на себя, ядерный гормональный взрыв!

Рассказала я Лизе и о своём путешествии.

–А интересное получилось приключение,– искренне сказала она.

–Злоключение. Нужно обязательно иметь друзей в других городах.

–Ну и будет у тебя там всего один друг,– не захотела удержаться Лаличева, наша умница и праведница, от очередной издёвки.

***

В понедельник отчим смотрел телевизор, где в передаче «Совершенно секретно» показали нашу секту. И так я впервые в жизни узнала, что создана она в Нью-Йорке во второй половине Х!Х века никому тогда не известным владельцем галантерейного магазина Чарльзом Расселом. Запрещена в двадцати пяти странах мира,– в Сингапуре, Малави. Заставляет жертвовать деньги и драгоценности, женатых– разводиться, обязательно втягивает всю семью. С 1933 года запрещена в фашистской Германии, её члены попадают в концлагерь, как дезертиры, где они носят лиловый треугольник. В СССР на них тоже массовая облава, как на дезертиров.

Люди, наши современники, у которых спрашивали о «свидетелях», говорили:

–С ними вообще невозможно разговаривать! Ты им слово, а они тебе целый трактат из Библии подсовывают!

И какой-то молодой парень решительно сказал:

–У меня Господь– Иисус Христос. Зачем мне ещё один Бог?