Читать книгу Огола и Оголива - Ольга Евгеньевна Шорина - Страница 5

Я смотрела на Мадонну, и мне казалось,

что моя настоящая мать – это она,

а не та, которая вечно кричит.

Альберто Моравиа, «Римлянка».

В среду шёл дождь, а я пошла отчитываться, что никаких подписей не собрала.

В подъезде, где был штаб, на меня налетел какой-то распальцованный тип,– темноволосый, нечесаный, в солнечных очках. Стал играться удостоверением:

–А ты куда? К Маришке, что ли? Я в ментуре работаю! А, ты к…,– и он назвал нашего партийного лидера,– что ли? И этих порубаем!

Как же я перепугалась, как сердце застучало!

–Здравствуй, Аллочка, как твои дела?– спросила Людмила Дмитриевна. – Что-то ты такая бледненькая…

–Да я… вы только не пугайтесь. Я в секту попала, а так– ничего особенного. К «Свидетелям Иеговы».

–А, это – американская!– отозвался Виктор Борисович.

–Это, которые ходят, что ли? К нам приходили, спрашивали: «Что для вас Бог?»– «Я не знаю. Вот есть праздники, но мы были так воспитаны, что работали в эти праздники, ничего не зная о них». В церковь, конечно, неплохо сходить, там поют хорошо, но опять же, если что-то надо, то получается, что к Богу с деньгами нужно идти! Да что «вера»! Дела добрые нужно делать! Я одного никак не пойму, люди до обмороков молятся, постятся, говеют, а добрых дел не делают! А ты лучше делай добрые дела! Я когда была молодой, то шила бесплатно своим подружкам платья! Это сейчас молодёжь любит по моде одеваться… Смотри, Аллочка, а то затянут.

–Да они уже Библию мне подарили.

–Библия… Но там же ничего не понятно!

–Должен же кто-то за ними наблюдать.

–Да не надо вообще с ними связываться! Секта! Фильм был, «Тучи над Борском», – Вить, ты помнишь его? Там девушка одна осталась без дома, и встречает на улице женщину такую добрую. И попадает в секту. А после повстречала парня, который полюбил её и хотел жениться. И что же? Они её на кресте распяли, как Христа. Она после этого в больнице лежала, он ходил к ней. Выбралась она всё-таки. Так значит, ты решила их до конца изучить?

–Да.

–И будешь потом героем?

–Да.

–Так гордо, главное, – Людмила Дмитриевна смеётся.

И тут я рассказала гадкий случай у «Рассвета», но Людмила Дмитриевна меня не поняла.

–Кто, эта женщина? Нет, я просто не понимаю, как можно просить! Я 286 тысяч рублей здесь получаю, ну и что с того? У нас рядом с шестой школой старуха каждый день на остановке просит милостыню. Сын её бьёт, всё пропивает, а она снова идёт ему деньги собирать. Ну как можно просить!

И тут в квартиру ввалилась группа молодых парней в кожаных куртках и пижонских белых кашне. Спросили Татьяну Ивановну. Это был автопробег, они ездили на машине по городам и весям и агитировали за нашу партию.

В 90-е годы у всех молодых парней были очень грубые лица. До выхода фильма «Брат» про Данилу Багрова оставалось совсем немного; когда я посмотрела его, то все они показались мне похожими на него.

На меня они и не взглянули, а я так жаждала мужского внимания! Они искали гостиницу. У нас в городе она была, но такая, что показать стыдно.

А тут как раз пришла Татьяна Ивановна:

–Да, ребят, у меня на всех вас матрасов не хватит. Алла, ты нашла работу?– резко спросила она меня, когда «автопробег» ушёл.

–Нет; где же я её найду?

С тех пор, как Захарова побывала у меня дома, мама внушила самой себе, что она приходила дать мне работу.

–Алка у нас такая молодец! – говорила она.– Ей скоро такую работу дадут!

И мне не хотелось её разочаровывать, что никакой работы там, где она хочет, у меня не будет. Правда, летом я чуть было не стала координатором во Фрязино. Но тамошний, ныне действующий координатор, пожилой мужчина с испорченной гортанью, заявил:

–Да вы что! Да там такие проблемы, что семнадцатилетняя девочка не справится! Там нужны пятидесятилетние!

Да как будто кто-то их решает! Так, запишут для виду в журнальчик: «Мы вам поможем!»

–Слушай, в областную организацию партии срочно требуется секретарь. Нашего лидера ты любишь, что ещё надо? Я им говорю: «Есть у меня тут Алка». Надо по свежим следам… Ты пошла бы работать?

–А где это?

–В Лебяжьем переулке, метро Кропоткинская. Там ещё рядом Храм Христа Спасителя.

–Мне это ни о чём не говорит.

–Ты в Москве-то хоть была? – презрительно спросила Захарова.

В Москве я была всего в трёх местах: в МОНИКах, на Ярославском и Казанском вокзалах.

–Ведь скажи, это же смешно– мужика секретарём сажать? Ты поехала бы туда? Зарплата– миллион. В Щёлкове ты такую не найдёшь!

У моей мамы зарплата была 860 тысяч неденоминированных рублей, когда как другие бухгалтера получали больше. Да пока до этого миллиона доберёшься, от него мало что останется.

–Поезжай, Аллочка, – заискивающе сказала Людмила Дмитриевна.– Оденешься…

–Так я бы с радостью, только вот…

–Так пришли мне мать свою сюда.

–Лучше не надо.

–Так ты человек-то хоть ответственный? – презрительно спросила Захарова.

–Я очень ответственный человек.

Почему-то мне всегда нужен был кумир, и я сотворила его из Татьяны Ивановны. Просто она показалась мне окном в лучшую, новую жизнь. Родители-самодуры– дело самое обычное, и подросшие дети сбегают из дома, и, достигнув успеха, приходят каяться. Но куда было идти мне, совсем одной? На площадь Трёх вокзалов?

А ещё мне очень хотелось, чтобы Татьяна Ивановна была моей матерью. Они были даже похожи: очень полные, с химией, только Захарова носила очки. Поэтому я чересчур доверяла ей, рассказывая то, что не надо.

И Татьяна Ивановна решила рискнуть меня трудоустроить:

–Так ты поедешь туда со мной завтра?

–Да!

–У тебя мама во сколько на работу уходит? В восемь? Тогда в десять жди меня на Воронке, у касс. Мы либо на электричке, либо на милицейском «уазике» поедем.

–А сколько билет стоит?– спросила я.

–Ой, да не знаю, у меня же проезд бесплатный! – презрительно отмахнулась Захарова. – Тысяч шесть…

–Аллочка, ты же вечером всё равно ничем не занята, ты сходи к Татьяне Ивановне домой, чтобы узнать получше,– с простой души заявила вдруг Людмила Дмитриевна.

Захарова замахала на неё руками:

–Люд, ну что ты, зачем это надо?!

Я любила всё идеализировать, они с Виктором Борисовичем казались мне идеальной парой. А Татьяна Ивановна жила в трёхкомнатной квартире с мужем, свекровью, сыном и, кажется, снохой. Гремучая смесь!

–А я сегодня памятник Петру Церетели впервые увидела,– похвасталась Татьяна Ивановна.– А теперь уходите все, мне работать надо!

Домой мы пошли вдвоём с Соколовой. Дождь уже кончился, но было очень холодно, а деревья– зелёные.

***

Это было дерзко с моей стороны, очень дерзко, страшное преступление.

Я где-то сильно простудилась, а перед этим моё горло перед сном сдавливал «ошейник». Зато когда разгуливала под дождём в кофточке– хоть бы что. Помню, как утром поставила перед собой маленькую кастрюльку с супом и согревала драгоценным теплом свою воспалённую носоглотку.

Я пришла раньше. Был ноль градусов, слишком мало для сентября. Билет до Москвы Ярославской стоил восемь тысяч рублей.

–Машины не будет, сломалась,– сообщила Татьяна Ивановна.– Мы поедем в первом вагоне.

Я огласила цену проезда.

–Тогда возьми до Лосиноостровской. Слушай, а бесплатно – рискнёшь? Если контролёры, то скажем, что я – твоя тётка, и мы едем с тобою в больницу.

Вместо урн на платформах были картонные коробки, привязанные к ограде верёвками.

–Вон смотри, – сказала Татьяна Ивановна, – коробки привязали, чтобы не украли!

–Раньше ещё ручки на почте верёвками привязывали, я помню!

–И кружки пивные – на цепочках…

Я не могла не рассказать Захаровой, что связалась с сектой,– настолько я была поражена всем случившимся.

–Зачем тебе это, это же для тех, кому тридцать пять – сорок…

Странно, зачем человеку секта в самый расцвет? Просто она сказала первое, что в голову взбрело.

Подошла наша электричка, мы сели с краю. Я у прохода, Татьяна Ивановна– у окна. Напротив меня сидела очень красивая женщина в возрасте, с жёлтыми волосами. Её глаза всю дорогу были закрыты, а веки красиво накрашены светло-голубыми тенями.

На Захаровой был советский плащ цвета тёртого кирпича, а на коленях она держала нелепый, светло-серый, тонкий портфельчик. Лицо её стало злым и замкнутым. Мне хотелось пообщаться с ней, но она всю дорогу злобно молчала.

В вагоне торговали газетами, книгами, мороженым, шоколадом, а ещё пели. Где-то в Мытищах вошёл маленький лысый мужчина с гитарой и запел:

Как вышло так, что сердце ноет,

Так сердце ноет, не видно дна,

Нас было двое, нас было только двое,

Теперь и я один, и ты одна.

И меня поразила песня, когда как Татьяна Ивановна была равнодушна ко всему. Странно, ведь это же– взрослая песня о том, чего я не испытала, но, получается, очень хотела бы испытать. Недавно я узнала, что написал её Вячеслав Добрынин, а исполнял Михаил Шуфутинский. Их обоих я терпеть не могла, потому что отчим, когда напивался, ставил по нескольку раз одну и ту же кассету, и это было что-то страшное. А Шуфутинский жил тогда в Америке, и говорил, что ненавидит Россию и русских, и имеет к ней точно такое же отношение, как воробей, вылупившийся в гнезде, свитом в конюшне. Шуфутинский испортит любую песню, а этот неизвестный исполнитель из народа сделал из неё шедевр!

А вслед за ним вошло горе:

–Православные, русские братья и сёстры во Христе! Многие из вас меня хорошо знают. Многие из вас меня хорошо помнят. Я тоже хорошо знаю и помню многих из вас. Тяжело осознавать тот факт, что моя жизнь и судьба целиком находится в ваших руках, но я прошу вас понять меня, войти в моё положение. Мне нужна операция на сердце, стоимость которой десять миллионов швейцарских франков, а у меня нет таких связей, чтобы обратиться на телевидение! Мне помогли собрать девять миллионов русские люди и Русская православная церковь! Господь наш, Иисус Христос, сказал: «Возлюби ближнего своего». Я никогда не стал бы так перед вами унижаться, но у меня – маленький ребёнок, ни то бы я уже давно покончил с собой! Я устал от такой жизни, мне наболело и надоело постоянно всё всем рассказывать, показывать и доказывать! Благослови вас всех Господь!

И он пошёл дальше по проходу. Этот человек был очень плохо одет и бесформенно толст. Откликнулись многие. И спящая женщина с красиво накрашенными глазами, достала ему из своей сумки, которую держала на коленях, тысячу рублей. Она же дала денежку и нарочито противно поющим детям-побирушкам.

А Татьяна Ивановна ничего ему не дала. И я – тоже, потому что растерялась, и не хотела, чтобы она видела. Этот человек был страждующим Христом, который постоянно спускается к нам с небес в самом жалком обличье, а мы всё время отпихиваем его ногой. Потому что, как сказал Высоцкий, «красивых любят чаще и прилежней».

И когда этот мужчина благодарил нашу Русскую православную церковь, его слова резали меня, как меч. Я чувствовала себя грязной отступницей. Я тогда ещё мало что знала о духовной жизни. Да, у нас нет общин, но батюшка может пойти навстречу «активному прихожанину», установив в храме жертвенный ящичек на сбор средств для его лечения.

И вот, наконец, вокзал, от которого всегда так много ждёшь. Москва! Как много в этом звуке для сердца русского сплелось!

Мне надо было купить жетоны на метро, ведь у Татьяны Ивановны, как в фильме «Кин-дза-дза», была «гравицаппа», в нашем случае– бесплатный проезд. «Вот была бы у нас гравицаппа, мы рванули бы в любую точку галактики!»

Когда я была в столице в последний раз, в метро ещё стояли разноцветные разменные аппараты для монеток. Один жетон,– прозрачный, бледно-зелёный, пластиковый,– стоил в 1997 году тысячу рублей. Я подала в окошко пять тысяч, – зелёные, с городом Псковом,– и кассир сдала мне три тысячи. Деньги из-за инфляции ходили только бумажные. Я так подробно рассказываю обо всём этом, чтобы передать дух того времени. Всё это уже зацементировано в минувшем столетии, а для меня было, словно вчера.

Кассир сдала мне две жёлтые тысячи, и одну зелёную, надорванную. Зелёные купюры обменивались на жёлтые, из обращения исчезли, а тут на тебе, появились! Я рассматривала зелёную купюру слишком недоумённо, как забытую старую знакомую, и Захарова сочла это поводом для нападения:

–Слушай, а ты дома в магазин-то хоть ходишь, а? Ты деньги считать умеешь?

По магазинам я не ходила, иначе у мамы не осталось бы вообще никакого досуга.

А Захарова уже проклинала себя, на чём свет стоит, что всё это затеяла. Она застыла на лесенке, ведущую вверх на красную ветку:

–Слушай, может, вернёмся? А твоя мать не будет меня ругать за то, что я нашла тебе эту работу? Ты же говорила, что в библиотеке детской будешь работать?

Сравнила!

–Я ничего ей не расскажу,– заверила я. – И с незнакомыми она не ругается,– боится.

–Но тебе же всё равно в первый месяц деньги на метро понадобятся.

Я же была уверена, что мне хватит карманных денег, которые бабушка давала мне «на мороженое», и которое я никогда не покупала. Я всё продумала, скажу, что устроилась сразу в два места: будто бы днём я работаю в библиотеке, а вечером– в штабе у Татьяны Ивановны. Выборы же, запарка!

Захарова показала мне, как слабоумной, эскалаторы:

–Вот смотри,– видишь?– Ну, просто вторая Проповедница! – Красные ворота, Чистые пруды, Лубянка, Охотный ряд, Библиотека имени Ленина. Наша – Кро-пот-кин-ская. Туда и будешь ездить.

Я очень на это надеялась.

На эскалаторе я спускалась в последний раз в семь лет, да и то не в метро, а в универмаге «Московский», а теперь мне было уже семнадцать. Я испугалась, что не успею сойти с ленты, что меня куда-то затянет, и спрыгнула с неё очень неуклюже и нелепо. И когда мы доехали до Кропоткинской, Захарова спросила презрительно:

–Почему твоя мать бережёт тебя? Почему не показывает тебе Москву?

И я наконец-то воочию увидела жёлтый храм Христа Спасителя, о восстановлении которого тогда столько говорили, как и о монументальных монстрах Зураба Церетели. Захарова облокотилась на ограду и вульгарно, как постаревшая шлюха, или рецидивистка, закурила синий «Союз-Аполлон». Молодой парень стриг траву газонокосилкой, которая стрекотала так, что не было слышно собственных мыслей. Я о чём-то заговорила с Захаровой, но она молчала. Я сильно раздражала её.

Она считала себя ужасно продвинутой, но, родившись в ближайшем Подмосковье, была провинциальной до мозга костей. Захарова преклонялась перед Москвой, она была её идолом.

–Неужели ты никогда не ездила с классом в театр?! – запричитала Захарова. – Мать тебя не пускала?! Как же это так, – не съездить в театр?!

Любовь к театру как-то не сочеталась с «Союзом-Аполлоном» и жёлтыми не стрижеными ногтями. Акрилового и гелевого наращивания и шеллака тогда ещё не было.

–Так сейчас же уже не возят,– сказала я.

В 1992 году, на зимних каникулах (в то время взрослые выходили на работу уже второго января) мы должны были поехать в Москву к психологам, пройти тест, какая профессия тебе лучше всего подойдёт. Тогда это было в диковинку. Стоило всё это пятнадцать рублей, десять надо было сдать сразу, оставшиеся пять– уже на месте за консультацию.

Мама почему-то безропотно дала мне деньги, но потом сказала, что в никакую Москву я не поеду:

–Да какая Москва?! А что я бабке скажу? А если все электрички отменят, на чём вы тогда домой поедете? На такси? А если такси не будет?

Это был бред. Да, пусть новая власть и разрушила всё до основания, но всё же «реформы» и ельцинизм – не война, воздушных налётов не было, и железнодорожные пути никто разбомбить не мог.

Я же, предвидя такие препятствия, попросила Лизу Лаличеву зайти за мной, но мама и здесь нашла решение:

–Мы погасим свет, будто нас нет.

В тот день я встала рано, всё же надеялась на чудо. Но мама выключила свет, Лиза долго звонила в дверь, а мама подглядывала за ней из-за занавески, как воровка:

–Лизка на наши окна смотрит так удивлённо,– сказала она.

И почему она пряталась, как ненормальная? Можно же было просто сказать, что я не еду. Ах да, у нас же было стыдно показаться «домашней девочкой», которую никуда не пускают. В нашем классе все уже в десять лет ездили в Москву за продуктами, только меня на цепи держали.

…А мы с Татьяной Ивановной, всё также молча, прошли мимо какого-то ресторана, рекламного щита кружевного нижнего белья и остановились у особнячка. Она сказала, что прежде, чем войти, нужно нажать специальную кнопку.

Потом я долго называла московский штаб «страной чудес», хотя там мне не понравилось. В московском отделении нашей партии было подчёркнуто аскетично: светлые крашеные стены, в холле – чёрный скользкий дерматиновый диван, куда вмещались три человека. А ещё стулья или кресла, журнальный столик с растрёпанными партийными газетами.

И потянулось томительное ожидание. Я была сильно простужена, чувствовала себя плохо. Татьяна Ивановна болтала с тётками-координаторами из других городов, Надей из Ногинска и Ниной Ивановной откуда-то ещё. Они мне ужасно не понравились, и я думала: как же мне повезло, что у нас работает Захарова, а не они!

Приехал и тот дед с испорченной гортанью, который не допустил меня на работу во Фрязино. Уж не рак ли у него?

Татьяна Ивановна то исчезала, то появлялась. Рядом со мной чего-то ждала девушка лет двадцати двух,– в шляпе и кожаном пальто цвета слоновой кости. И я почувствовала себя рядом с нею такой торфушкой в своих нелепых брюках и фиолетово-голубом плаще с жёлтыми шнурками-завязками. Нет, он был неплохой, но не такой, как это пальто. Но я подумала: ничего, скоро куплю себе точно такое же.

Но вот, наконец-то, нас пригласили. Татьяна Ивановна сказала мне, что бывало и такое, что она ждала весь день, а её так и не принимал нужный человек. И чем же они все так заняты?

Мы вошли в точно такой же подчёркнуто аскетичный кабинет, где был очень неприятный внешне, но очень приятный в общении мужчина из Пушкино, Евгений Валерьевич: чернявый и гибкий, как гуттаперчевый мальчик. Татьяна Ивановна представила меня, как соискателя.

–Евгений Валерьевич, это – Алла.

–Алла тоже из Щёлкова? – тепло спросил он.

–Да. Она живёт рядом с моим штабом.

–Сколько ей до Москвы?

–Час. А на метро– минут пятнадцать.

–Знаете, сейчас же у нас выборы, и всё решает Компотов. На работе, возможно, придётся задерживаться до восьми-девяти вечера. И если Компотов велит брать на работу только из Москвы, то я уже ничем не смогу помочь,– развёл он руками.

Так мы и уехали не солоно хлебавши. Но Татьяне Ивановне вскоре обещали сообщить о своём решении.

Было уже полчетвёртого. Я вслух переживала, успеем ли мы вернуться до шести.

–Ничего, скажешь матери, что со мною была, разносила газеты.

–Так она убьёт меня за то, что бесплатно.

На Ярославском вокзале бабки торговали с рук водкой.

–Не отравишь? – весело спросил какой-то мужик.

–Да ты что!

Татьяна Ивановна сказала:

–Сейчас пойду куплю тебе билет.

Принесла мне его из пригородных касс и по-матерински сказала:

–Убери его в тот кармашек,– на задней стенке маминой сумки была молния.

Пригородные билеты тогда были похожи на игральные карты, с сетчатой зелёной «рубашкой». А во времена моего детства продавались ещё и жёлтые.

Мы с Татьяной Ивановной подчёркнуто медленно ползли по вокзалу. Турникетов тогда ещё не было, железная дорога не превратилась в тюремную зону. Одна из электричек ушла. Я хотела спросить, что же её мы пропустили, но решила, что Татьяне Ивановне знать лучше.

Мы сели. В вагон вошёл молодой парень и важно сказал:

–Всем любителям азартных игр предлагаются пластиковые карты. Не мнутся, не портятся под дождём. Цена одной пачки – десять тысяч рублей. У меня есть открытая – можно посмотреть.

–Мороженое, – доверчиво как-то, шурша пакетами, предложил мужчина с бородой и очень красным лицом, но никто не обратил на него внимания.

А так больше ничего интересного не помню. Татьяна Ивановна опять всю дорогу молчала, билетов, как и утром, не проверяли. Мы так же молча дошли до моего дома, и она пообещала:

–А насчёт работы я к тебе зайду или записку в ящик положу. Надо мне вчера было всё просчитать; и как же я забыла про выборы?

Летом она уже положила мне записку: «Алла, зайди завтра в штаб, принеси две фотокарточки 3х4.

А мы выписывали две газеты, «Московский комсомолец», и местную. Домофоны и кодовые замки тогда были только в Москве, а наша подъездная дверь– грязная, раздолбанная. Газеты воровали, замки ломали. У нас как-то оторвали почтовый ящик и бросили в подъезде.

С замком у нас был целый ритуал. Утром отчим его вешал, я днём снимала. Ключ от него был только один, я его у мамы еле выпросила.

И вот в июне мама пришла бледная, перекошенная от злобы и закричала:

–Что это за письма тебе пишут?! Пошутили, и хватит! Да ты знаешь, что я этой бумажкой вообще могла …, а я её тебе принесла!

И, представьте себе, мне от её криков впервые в жизни стало плохо, как кисейной барышне! У меня началась рвота, вторая, третья. А на следующий день мне надо было сдавать экзамен по биологии.

Я еле встала, еле дошла, но оказалось, что перепутала дни. И я пошла в гости к Вике, лежала на диване, а она меня мучила музыкой группы «Мумми-Тролль».

А потом мы пошли в фотоателье, фотографии стоили семь тысяч рублей. Срочно – в два раза дороже.

–В партию будешь вступать? – спросил меня Виктор Борисович, когда я получила фотографии.

–Буду, только мне мама не разрешает.

–А какие проблемы? Ты же не к Баркашову в РНЕ вступаешь и не в ВКП(б) в 1917 году.

Странно, что мама не вообразила себе тогда, что меня ещё в школе берут на работу,– для этого тоже нужны фотографии.

…Мы приехали в 17.25, я пришла домой в шесть. Меня не ругали, только бабушка заголосила:

–И где человек бывает? Затащат в подъезд пятнадцать человек…

Я забыла сказать, что бабушка устроилась в это самое домоуправление дворником, чтобы подержать для мамы место. Кажется, график уборки там был свободным, а не с шести часов утра. Они втроём, мама, бабушка и отчим ходили мести листья, но даже в такой «бригаде» мама сильно выматывалась.

В эту ночь я очень плохо спала, ворочалась. У меня поднялась температура 38 и 6. Голову объяло жаром, а затем озноб, упадок сил. Для меня этот вояж в Москву был таким потрясением, будто я на часок слетала в Канаду. До того убога была моя жизнь, что я радовалась такой ерунде! Потом я называла это путешествие «днём Исхода», по-библейски.

В пятницу с утра шёл снег, температура спала, но я целый день выплёвывала слизь. Мама купила мне индийские ментоловые леденцы, а потом попрекала их дороговизной. Вечером приезжала с Бахчиванджи её подруга Татьяна Старчикова, с которой они вместе работали, приходила родственница Анна Васильевна. А я слушала «Балладу о брошенном корабле» Владимира Высоцкого, и ощущала себя этим самым кораблём: ведь со мною не хотели дружить мои товарищи по партии, молодые и интересные,– из автопробега.

В субботу снова было собрание вкладчиков. Места мне не хватило, я стояла. Клан Захаровых был озадачен, как им продвигать в народ их общественную организацию.

–В газету надо написать…– испуганно предложила какая-то древняя бабка.

– Да вы знаете, сколько стоит статья?!– буквально взвизгнул наш «народный защитник».– Вы что, думаете, здесь все– миллионеры?!

А его отец, Виктор Борисович, он был такой красивый, такой черноволосый. Ни единого седого волоса! Я попыталась вернуть Татьяне Ивановне деньги за билет, но она отмахнулась.