Читать книгу Огола и Оголива - Ольга Евгеньевна Шорина - Страница 4

Каждый русский человек недолюбливает

Ветхий Завет и уповает на Новый Завет

как на свою истинную книгу.

Александр Проханов,

из интервью с раввином.

–Куда ты ходила во вторник?– зло спросила мама.

–В школу, относила книжку.

Это было правдой, только в школе я побывала в понедельник.

–И как там, кстати, твоя библиотека? Пятнадцатое число уже.

Кажется, я побоялась ей сказать, что мне категорически отказали в трудоустройстве, и просто тупо тянула время.

У нас была старая, хлипкая, деревянная дверь с единственным английским замком. Я не знала, что мама всегда осматривает замочную скважину; когда захлопываешь дверь, «личинка» поворачивается особым образом. Мама, уходя, всегда возвращала её ключом в исходное положение, а я об этом не знала. И вот по этой перевёрнутой «личинке» она меня «вычисляла».

–Тебя нельзя никуда выпускать!– кричала она. – Тебя убьют, тебя зарежут! Тебе отобьют почки! Ты должна сидеть дома! Вот была бы ты парень, тогда тебя можно было бы отпускать!

Мама всю жизнь проработала в бухгалтерии треста столовых. Их особнячок,– дом купчихи Пановой-Рубцовой, единственный сохранившийся в Щёлкове «купеческий дом», стоял на площади, в самом центре нашего города. Не знаю уж, как они там работали: мама в служебное время приходила проверять, что я делаю, по нескольку раз в день.

На официальный обед она уходила с часу до двух, и домой из школы я была обязана прийти в этот промежуток. В начальных классах нас часто задерживали, и мама приходила ждать меня в вестибюль, где она, выражая негодование, как-то по-особому шевелила губами. Так больше никто не делал.

В прошлом году у нас случились выборы главы района. Мамин директор, Юрий Кан, дружил с мэром Николаем Квашиным, но предал его, устроив в тресте избирательный штаб его конкурента, Леонида Хлудова.

Так Хлудов стал мэром. Для Юрия Кана, в благодарность за поддержку, новая администрация учредила Управление торговли, где он стал директором. Управление осталась в особнячке в центре города, а трест слился с сельским общественным питанием. Простых тёток, «быдло», сослали в деревянный домик за санэпидемстанцией с удобствами на улице. Там ещё был туалет … на кухне, – «тёплый». А в доме купчихи сделали евроремонт, в предбаннике – зимний садик с журчащим фонтанчиком!

Это было не так далеко от дома Светы, рядом с остановкой «Мосэнерго», только автобусы от нас туда не ходили. Для меня – недалеко, для мамы – как до луны.

Но самым страшным для неё оказалось даже не это. На новом месте оказался завал счетов и писанины, и шляться в рабочее время было уже нельзя, да и просто некогда. Наверное, у мамы это ассоциировалось с душной мастерской детских шляп или фабрикой воротничков, описанных Теодором Драйзером.

И мама сразу что-то слетела с катушек и заявила:

–Всё! Хочу быть дворником! Полдня метлой помахал, а зарплата та же! А даже если бы зарплата была выше и я могла бы купить себе на неё дорогую помаду, лак, то кто бы на мне их увидел, если я целый день никуда не хожу?

Ей было тогда сорок лет. Мама как-то не подумала, что скоро зима, и надо будет убирать снег, долбить ломом лёд и отдирать его же от асфальта деревянной лопатой.

Помню, как было тёплое бабье лето. Я села на лавочку рядом со своей школой. Я грустно думала о том, что скоро мама станет дворником, будет всё время сидеть дома, и я не смогу больше видеться со Светой.

Родители никогда не доверяли мне, считали ненормальной, программировали на смерть, хроническую неудачу. Для них я с малых лет была проститутка, воровка, наркоманка. По себе, что ли, судили?

–Она тебе в четырнадцать лет в подоле принесёт, вот увидишь!– с сатанинской злобой орал отчим. И я в ужасе смотрела на свой подол,– что же такого страшного я могла в нём принести?!

Но поскольку я не общалась с людьми, это сулило серьёзную опасность. Я могла поверить тем, кто мне понравится. Вот я так и прикипела душой к Свете с дочкой. А Проповедница – просто мой вызов родителям и обществу.

Сейчас я не понимаю, зачем мама устраивала мне скандалы, истерики, чтобы я непременно закончила одиннадцать классов. Для чего ей было нужно моё полное среднее образование, если она не давала мне учиться или работать? Нет, она не была против, чтобы я училась или работала, только всё было должно быть в шаговой доступности.

Нет, сама я не хотела бросать школу, но наши учителя считали, что в десятый класс должны переходить достойнейшие. По мнению педагогов, а также моей заносчивой соседки по парте Лизы Лаличевой, после девятого класса в ПТУ и колледжи (так тогда по-американски переименовали техникумы, а сейчас всё вернулось) уходят одни недоумки и «отбросы общества». Хотя после я встречала дочек предпринимателей, директоров заводов, они после школы шли в колледжи, чтобы как можно скорее овладеть специальностью и начать зарабатывать деньги. Да я и сама сейчас, как это ни глупо, сожалею, что не пошла сразу в техникум: там и однокурсники радушнее, и преподаватели человечнее. Ведь школа сейчас – просто свалка по месту жительства, а в колледже у всех одна цель: побыстрее выучиться чему-нибудь и зарабатывать.

Бабушка стала искать мне работу, когда я ещё училась в предпоследнем классе. И все её знакомые говорили, что работы для меня– просто море!

Мама, конечно, не желала, чтобы я убирала грязь. Она спала и видела, чтобы я что-нибудь записывала в журнальчик или выдавала талончик. А ещё больше она мечтала, чтобы я всегда была маленькой и осталась в школе:

–Вот бы тебя взяли в вашу школу лаборанткой! – заискивающе говорила она.

Но это было так глупо, что я не могла воспринимать это всерьёз. Да ничего приготовить для опытов по физике и химии я бы просто не смогла!

И когда все мои одноклассники ездили в Москву на курсы, я с благословения своей матери вела праздный образ жизни: после школы смотрела кино по каналу ТВ-6. Я с грустью думала, что через год этого уже не будет: я видела себя в какой-то мрачной конторе со столами и противными старыми тётками, где я что-то переписывала от руки.

Я окончила школу, и инертно ждала, как меня определят на какую-то работу. Но никто не заставлял меня ничего делать.

Да, 90-е были страшным временем. Но, невзирая на инфляцию, безработицу, ещё оставалось много разных льгот, бесплатной помощи. Сейчас выходит, что даже тогда ещё не нужно было платить за каждый свой шаг.

Тогда все спрашивали меня:

–Куда ты будешь поступать?

–Я работать пойду, – отвечала я то гордо, то со вздохом, и на меня все смотрели как на идиотку, ущербную, нищую.

У бабушки были знакомые в похоронной конторе. Мама как-то сказала:

–Вот прогладишь там ленточку для венка, сразу много денег получишь!

Я сейчас вижу, что мой класс был довольно инфантилен; у них не было никакой цели, но зато их родители, – продавцы, бухгалтера, воспитатели, переводчики, инженеры, врачи, – мыслили реально и оказались дальновидны.

–А ты сколько хочешь учиться, три года или пять? – спрашивала меня Вика.

–Нисколько. Я работать пойду.

–А зачем?! Что ты хочешь купить?!

И я, и Вика, мы считали, что все блага появляются сами собой.

–А где ты будешь работать? Ты маме хочешь помочь?

Она вообще была очень прилипчивая, обожала задавать идиотские вопросы.

И я рассказала про «ленточки для венков». Я же была уверена, что всё уже на мази.

–Ой, Ал, да ты что, туда все приходят с такими скорбными лицами!

Но когда я после получения аттестата с простой души спросила маму, когда же мне выходить гладить ленточки, она устроила скандал:

–Что?! Совсем, что ли, дура?

А я не могла понять, в чём же виновата, мне же обещали!

Отец Лизы, Семён Витальевич, работал в Красной больнице в инфекционном отделении. Она тоже собиралась стать врачом, но в этом году не поступила. И мама как-то обронила мечтательно:

–Вот бы он устроил вас к себе санитарками!

Странные у неё какие-то мечты: дочь-лаборантка, санитарка, секретарка.

Но Лаличев не стал бы мне помогать хотя бы потому, что конфликтовал с заведующей отделением Марьей Ивановной. А сама Лиза на такую просьбу окрысилась бы:

–А он что, тебе обязан?

Но я в свои семнадцать лет была очень странной, не от мира сего. У меня тогда не было никакого просвета в ноябрьских тучах: в классе со мной не общались, родители травили. Больше всего на свете я хотела стать кому-то нужной, но всем мешала. Наверное, я была нужна своим родственникам, но они мне просто осточертели, хотелось новых людей, свежей крови. Ведь за мои семнадцать лет мы не расставались с ними ни на секунду!

И я сама для себя решила, что любой труд почётен. Мама год назад слышала по радио, что главврачу одной из наших больниц катастрофически не хватало работников.

И первого сентября, когда после липкой духоты сразу стало очень холодно, я решила сделать родителям сюрприз. Я надела польскую чёрную блузку, нелепые широкие брюки в форме трапеции, взяла паспорт, аттестат, и пошла устраиваться на работу.

Мне очень нравилась наша Красная больница, если такое вообще уместно говорить о лечебных учреждениях. Тогда она ещё была сравнительно современной и ещё не обветшала, как сейчас, два десятилетия спустя.

Эту лечебницу в деревне Соболевской в 1873 году построил фабрикант, прусский подданный, Людвиг Рабенек для своих рабочих с пунцово-красиль-ной, ситценабивной и бумаго-красильной фабрики. В 1898 году вместо старой деревянной больницы построили новую каменную на 31 койку, со встроенной операционной, и тот исторический стационар стал теперь административным корпусом. Туда-то я и навострила лыжи. Деловито спросила у какого-то мужчины, попавшегося на лестнице:

–Где у вас тут отдел кадров?

Наверное, я больше походила на молодую медсестру, чем на санитарку.

В нужном кабинете находились мужчина и женщина. Я ужасно смутилась, но всё равно спросила с апломбом:

–А у вас есть места санитарок, нянечек?

Кадровик, Надежда Малькова, посмотрела на меня, как на ненормальную, округлив рот и глаза:

–Ставок нет.

–А что же по радио жалуются, что работать некому?

–Впервые слышу.

Я вышла оттуда, как оплёванная. Хотя вряд ли бы я справилась с такой работой, убираться я не любила.

Дома я просмотрела районную газету. Невзирая на безработицу, последняя полоса всегда была полна рекламных блоков, что требуются работники, и все мужских заводских специальностей: механики, наладчики, слесари. И ещё меня поразила дискриминация по возрасту: то ты ещё очень молод, то уже слишком стар.

***

Я интересовалась политикой и, хотя мне ещё не исполнилось восемнадцати, уже успела вступить в партию. В нашем дворе открылось на квартире Общество защиты прав вкладчиков Сберегательного банка при штабе одной скандально известной парламентской партии. Мои родственники во время шоковой терапии и отпуска цен 1992 года потеряли все накопления, и я зарегистрировала их; в восемнадцать лет я должна была получить страховку в тысячу советских рублей, и записалась первой, получив членский билет номер 53. Виктор Борисович Захаров, полковник милиции в отставке, смуглый, черноусый, похожий на еврея помощник координатора, когда я регистрировалась, спросил меня сочувственно:

–А родители-то у вас хоть живы?

И я испугалась, что он накликает беду, мне это показалось таким чудовищным! Я пожалела, что вообще пришла сюда. (Хотя у двух моих одноклассниц матери уже умерли).

Мама была категорически против, чтобы я ходила туда, она говорила:

–Пошутили, и хватит! А если драка? А если с автоматами приедут?

Но она очень хотела, чтобы меня взяли туда на работу, а Татьяна Ивановна Захарова, жена Виктора Борисовича, координатор, говорила жёстко:

–Сейчас здесь работы нет! Работа будет только в декабре, в участковой избирательной комиссии, оплата – сто тысяч рублей.

Но Захарова сразу после этого разговора взяла записывать вкладчиков в тетрадку старушку Людмилу Дмитриевну, с которой, как я понимаю, они вместе работали в одном ателье, которая всё делала плохо.

Я вошла, и увидела её на рабочем месте, о котором мечтала, и окаменела.

–Что вы хотели? – строго спросила старушка.

–А где Татьяна Ивановна?

–А что у вас к Татьяне?

–Вы теперь вместо неё здесь работаете, да?

–Я помогаю,– уклончиво, как Штирлиц в анекдоте, ответила Соколова.

Но Татьяна Ивановна сама хотела найти мне работу, даже ходила на биржу труда:

–Для девочки после школы есть место в детском саду. Есть будешь там.

Нет, спасибо, но детей я не терплю! И манная каша мне ваша не нужна, меня дома закармливают!

И я обиделась на Захарову, за то, что она не взяла меня к себе, и решила никогда с ней больше не видеться. И тут она возьми и приди ко мне домой!

В квартиру заходить Татьяна Ивановна не стала, позвала меня на собрание обманутых вкладчиков. Мобильники тогда были только у бандитов, домашние телефоны– не у всех. В то время ещё считалось в порядке вещей приходить к кому-то домой без предупреждения.

После собрания вкладчиков, глубоких пенсионеров, Татьяна Ивановна раздала всем подписные листы. Её сын Вадим, двадцатичетырёхлетний юрист, не интересовался политикой, но Захарова, портниха-пэтэушница, хотела протолкнуть его в областную Думу!

Он выступил перед электоратом совершенно безобразно:

–Вы можете, конечно, за меня не голосовать, но тогда живите, как трава, пейте воду из-под крана, пока счётчик не поставили! Мне жаль вас: вы не можете купить своим внукам даже конфет! Вот я купил сейчас газету «Известия», там пишут, что мы взяли очередной кредит. Чем эта страна будет его отдавать?

На меня Вадим Захаров не обращал никакого внимания. Кажется, он уже был женат.

Мама считала, что в партии на мне «ездят»:

–Сами зарплату получают, а тебе не платят!

Я сказала об этом Татьяне Ивановне, и она взорвалась:

–Так я же не прошу ни с кого из вас членских взносов, из своих каждый месяц плачу!

Я же за честь считала, что мне доверяют штамповать партийные газеты, – чтобы обманутые вкладчики приходили записываться в Общество.

Каждое лето мама уходила на три месяца в отпуск. Но на один день выходила выдать всем зарплату. Вот в одно такое утро мне доверили ставить штампы. Я сидела за маленьким столиком в углу в белой жаркой блузке в горох, такая гордая!

Но мама пришла чуть раньше:

–Где ты была? – прорычала она.

Я что-то выдумала…

И вот мне велели собирать подписи за человека, для которого я пустое место! А я не могу отказаться, потому что боюсь, что со мной не будут общаться, и я останусь одна! Мама думала, что меня там подставят, втянут во что-нибудь, – так оно и вышло. Мне нужно набрать пятнадцать подписей, три листа по пять. И где я их возьму?

В субботу ко мне снова пришла Вика. Я чуть ли не на коленях попросила её о помощи. Она сказала:

–Они очень плохо, подло с тобой поступили! Где ты будешь собирать эти подписи?! И зачем тебе помогать этому Захарову? Он же будет всё воровать, а тебе никогда не поможет!

В воскресенье всё ещё было тепло и солнечно. Я пошла на Воронок, где в старом сталинском доме жила третья моя подруга и одноклассница, Наташа Барсукова. Только дома её, как всегда, не было, только её дед, ветеран войны и опер из Уголовного розыска, Илья Аверьянович Хамзин.

Наташа смеялась над ним, как над старым коммунистом. И я наивно решила, что такой человек уж точно не останется равнодушным к будущему нашего региона. Но я очень мало общалась с людьми, поэтому не умела ни то что убеждать, но подчас даже толково излагать свои мысли. Вот и сейчас я затараторила о цели своего прихода.

–Я– ничего не знаю! – с невероятной ненавистью сказал дед подруги.

–Хорошо, тогда забудьте то, что я сказала.

–Хорошо; уже забыл,– вполне миролюбиво сказал дед.

Тогда я села на лавочку в соседнем дворе и расплакалась: ни друзей у меня, ни работы путной…

***

Бабушка, как и обещала, нашла маме работу дворника в четвёртом домоуправлении. Но только их новая начальница, Эвелина Фёдоровна, не хотела её отпускать, пока та не отработает положенные две недели. Мама страшно возмущалась, считая это просто нарушением прав человека. Она боялась, что место уйдёт. Сотрудницам она таинственно говорила, что нашла очень хорошее место. Знали бы они, какое!

И тут я оживилась и сказала, что могу устроиться на эти самые две недели, подержать для неё место.

–Я тоже об этом подумала,– с чувством сказала мама.

Но накануне трудоустройства её настроение резко переменилось:

–Надо же, и эта твоя первая работа! Ты эту трудовую книжку потом спрячь, никому не показывай. Только не выбрасывай, – пригодится, когда пойдёшь на пенсию.

–Я ей куртку тёплую для работы принесла, зима будет суровой,– заискивающе сказала бабушка.

–Они каждый раз так обещают, а она всегда тёплая! – нервно закричала мама.

Нам с бабушкой назначили на семь тридцать утра. Настроение у меня было просто отличным, у бабушки тоже. Я люблю осень! Я теперь буду сама зарабатывать деньги! Было пасмурно, холодно, ветрено, – бабушкин старый коричневый плащ развевался на ветру. И я думала о бабушке: как же хорошо, что она у нас есть!

И вот мы в зелёном бараке на Краснознаменской, бывшей пожарной части, – это недалеко, через дорогу. Бабушкина знакомая – Людмила Михайловна, очень грузная, пожилая женщина, с химией на жёлтых волосах.

–Значит, не работаете и не учитесь?– ласково спрашивает начальница. – Планёрочки у нас раз в неделю. Трудовая книжка у вас есть? Нет? Значит, на медкомиссию пойдёте. К гинекологу обязательно. Мы же не можем взять на работу беременную женщину!

–Ну, этого у нас точно нет,– глупо улыбаясь, ответила бабушка.

–А сколько вам лет? Семнадцать? Нет, принять на работу несовершеннолетнюю мы права не имеем.

А во дворе ЖРЭПа весело шумела планёрка.

Мы вернулись, мама ещё не ушла. Она страшно обрадовалась, что меня не приняли, что после не мешало издеваться надо мной: «Тебя даже в дворники не взяли!»

–Как же так, я же с четырнадцати лет работаю! – всё же возмутилась мама.

–А я– с шестнадцати,– удивилась бабушка.

Отчим сегодня взял отгул,– к нам должен был прийти сварщик Дима уже из нашего домоуправления, сварить чугунную трубу. Во дворе стояла установка из белого и голубого баллона, с нашего третьего этажа свисал провод.

А я всё ещё заморачивалась со сбором подписей. У меня был целых один автограф,– Вики,– только без паспортных данных. И я подумала: ведь Света и Проповедница прописаны по нашему округу, может быть, они мне помогут? Только я же в прошлый раз от неё убежала! Как мне её теперь о чём-то просить?

И я пришла к Свете. Сегодня она – в голубых джинсах.

–Ты что, страховой агент? – добродушно удивилась она, увидев мои бумаги.

–Знаешь, Свет,– начала я,– скоро выборы в областную Думу. Сейчас это у меня единственная возможность заработать. Понимаешь, мне абсолютно всё равно, кто там будет.

–И мне тоже – всё равно,– нетерпеливо и жёстко ответила Светлана.

–Не могла бы ты поставить подпись? Не бойся, никто посторонний этого не увидит…– несла я околесицу.

–Да я и не боюсь, просто нам, этого, наверное, нельзя делать по религиозному поводу? Надо узнать у Раисы. Ты ведь придёшь завтра?

–Приду.

–Вы с ней где-то встречаетесь и вместе идёте?

–Нет, сами по себе.

Злата захныкала, и мать бросается к ней:

–Сейчас мы с тобой в больничку пойдём…

Я остро чувствую себя преступницей и спешу уйти. Весь день на душе тяжёлый осадок…

***

Любезную я нагоняю на лестнице. На лифте мы никогда не поднимались. Подъезд был окрашен в тёмно-голубой цвет, между площадками – белые двери, запертые на ключ, – общие балконы для сушки белья.

–Надо же, вместе сегодня пришли, – ехидно заметила Света.

Наверное, Проповедница успела на меня нажаловаться.

Я вспоминаю свои семнадцать лет,– о, этот изумительный возраст, уже не детский, но ещё не взрослый. Какой же я была дикой, потому что жила в изоляции, не общалась людьми, поэтому не могла социализироваться! Какой бы не была плохой Любезная, но разве я лучше, когда два раза по-дикарски бросила её посреди улицы, не попрощавшись, собираясь встретиться вновь!

Мне велят идти в комнату, а сами закрываются в прихожей, где о чём-то яростно шепчутся,– наверное, о выборах, или моём побеге. Входят молчаливые, мрачные, со мною держатся холодно. И я понимаю, что о подписях говорить не стоит.

…Два года тому назад, когда были парламентские выборы с огромным количеством избирательных блоков, к нам приходил какой-то одномандатник,– собирать подписи. И мама, такая подозрительная, везде видевшая маньяков и насильников, в дом его не пустила, но… вынесла ему свой паспорт, где он переписал с него данные за закрытой дверью.

И тогда я сказала:

–Я в прошлый раз от вас убежала, – не могла вспомнить, выключила ли утюг. Вы уж простите меня!

–Да,– то ли поверила, то ли нет, Любезная, – я остановилась, чтобы дать женщине трактат, а потом смотрю, машины пошли, а ты уже за угол сворачиваешь. Только вот что, Аллочка: мы всё никак не можем взять молитву, потому что это можно делать только в юбке, а ты у нас в брючках. Ты в следующий раз либо юбку надень, либо её с собой возьми.

–Значит, для молитвы можно и поверх штанов надевать?– удивлённо спросила я.

–Да, Аллочка. Это дома ты можешь, как хочешь ходить, и в шароварах, и в…

–Да у нас климат такой, что можно только в брюках ходить, – вступается Света.

–Ну как же, как же?! Вон же я, я – в рейтузах! – и гордо вытягивает ноги в серых штанах со штрипками, под неизменной шестиклинкой.

–Да,– вспомнила я Ветхий Завет,– «на женщине не должно быть мужской одежды, а на мужчине – женской. Это – мерзость».

–Ах, ты читала! Умница!

Да, я полюбила Библию, но для меня это была просто философия, красивые древние тексты. Но как меня сектанты приучили читать её неправильно, так я и не смогла переучиться. Перелистывая наобум её тончайшие папиросные страницы, я подобрала и подходящее имя для Проповедницы, потому что называть просто Раей женщину, годившуюся мне в бабушки, пусть и совершенно сумасшедшую, я не могла позволить себе даже в мыслях.

–Так значит, в брюках проповедовать нельзя? – озабоченно наморщив лобик, беспокоится Света.

–Проповедовать можно только в юбке, но если на тебе сверху надето пальто, но можно и в брюках.

И мне выдают неизвестно для какой полезной цели сшитый в трубочку кусок пунцовой материи, такой тесный, что я не могу ногами пошевелить.

–Ну, это– комедия!– раздражается Света.– Может быть, тебе халат дать?

–Не надо! – запретила Проповедница.

И я по примеру наставниц, старой и молодой, сцепляю руки и склоняю голову на грудь. Для молитвы мы не встали, вальяжно развалившись на диване.

–Иегова, бог наш всемогущий, – торопливо бормочет Любезная, – мы благодарим тебя за то, что ты сохранил нам жизнь до сего момента. Благослови это маленькое собрание из трёх человек, благослови избранный тобою народ и все другие народы…

«Что это ещё за «избранный народ»? – в ужасе думаю я. – Опять евреи?»

–…а также благослови ученицу Аллу, чтобы она наставлялась в слове твоём и тоже стала твоей поклонницей. Аминь.

–Аминь! – говорят дуэтом Света и Злата.

Я промолчала, и мне тут же сделано внушение:

–Аллочка, после молитвы нужно всегда говорить «Аминь!», это означает «Да будет так!»

И они не успокаиваются, пока я не произнесу чётко и ясно своим голосом:

–Аминь!

Персидский кот, сложив лапы в тёмных перчатках на груди, лежит на спине.

–Он тоже молился, – шепчет мне Злата.

И началось утомительное изучение обрывков Ветхого Завета, обилие бесполезных, пугающих имён. Ну, зачем мне всё это?

…Аддар, Гера, Авиуд,

Авишуа, Нааман, Ахоах,

Гера, Шефуфан, Хурам…

По окончании урока Любезная велит:

–Светочка, возьми молитву.

– Иегова, Отче, благодарим тебя за то, что ты позволил нам сегодня собраться здесь, чтобы изучать Слово Твоё… Аминь.

Глядя Проповеднице в рот, Света говорит:

–А вот я хотела спросить у вас. Мы ходим проповедовать, нас здесь все уже знают и называют «йоговы». Увидят нас и говорят: «Ну что, йоговы, опять пришли?

–Как-как?

–«Йоговы», – терпеливо, как слабоумной, объясняет Светлана.

–Как-как-как-как-как? – заело Любезную.

–Йо-го-вы. Мы пытались им объяснить, что правильно говорить Иегова. Как тут поступать?

–От таких сразу нужно отходить! Вот когда окажутся в Армагеддоне!

–Бывает, что нам говорят: а я уже читал. Ну, тогда и спрашиваешь, конечно, а что читал? А если вообще слушать не хотят, тогда что ж? Говоришь: «До свиданья!»

–А то мне: теория Дарвина, естественный отбор! А что же вам теория Дарвина ботинки не сшила?

–Щёлково вчера по телевизору показывали, – сказала Света.– Сказали: такой большой город, а всего один туалет.

–Ой, Светочка, да это вообще ужас! Я обычно в больницу захожу.

–А вы лучше в женскую консультацию ходите.

–А где это?

Света терпеливо объяснила.

–Куда вы сейчас пойдёте?– заискивающе спросила она.

–На рынок, купить себе еды. Обойду место, то самое, где, хе-хе, ваш идол стоит!– Так она оригинально назвала памятник Ленину на нашей площади.– А завтра мне на Ивантеевку ехать. Там очень плохо проповедовать, пять же церквей! Один поп, хе-хе, с мафией связан, другой– пьёт.

На Ивантеевке я была всего один раз,– мы с Викой ездили поздравить её отца с днём рождения. Но я специально узнала: на Ивантеевке тогда было всего две старинные церкви, Смоленская и Георгиевская.

Надо же… Я считала Проповедницу за городскую сумасшедшую, а она, оказывается, межрайонная! «Я городская сумасшедшая, я за автобус не плачу…»

Злата берётся за хулахуп:

–Смотри, тётя Рай, как я могу!

–Ой, Светочка, не позволяй ты ей этот обруч крутить, он все органы отшибает!

–Так он же лёгкий, пластмассовый…

–Всё равно нельзя! Его, обруч, не Иегова-бог, а сатана придумал! Все спортсмены эти больные, а она у тебя, ишь, какая тоненькая!

–Да я и не хотела покупать, но она увидела, как во дворе подружки крутят…– виновато оправдывается Света.

Она относилась к этой мрази, как к придирчивой свекрови. И ладно, если бы свекрови не было! (Хотя Проповедница нам обоим годилась в бабушки).

–А ещё я хотела спросить у вас, у неё хрипы какие-то появились, я так испугалась! У неё же порок сердца, но врач сказал, что это не опасно…

Проповедница с яростью даёт какие-то медицинские советы. Оказалось что у неё самой– порок сердца, совместимый с жизнью.

И вот мы в прихожей, где Огола, как всегда перед зеркалом, кокетливо мажет гигиенической помадой свои мерзкие губы.

–Коридорчик, конечно… – качает головой хозяйка.– Ничего, я квартиру снимала, там комната начиналась прямо от входной двери. А как у вас дома?

–Мне братья врезали шкаф, коридор был шесть квадратных метров, стал пять.

–А когда мы со Златкой были на собрании, она стала хныкать и домой проситься,– смущённо жалуется Света.– И у меня не было с собой конфетки, чтобы её отвлечь! Я просто не знала, что мне делать! Ведь раньше ей интересно было…

–Вот как сатана издевается над ребёнком!– восторгается Проповедница.– И как там наш брат Марьян?

Света прощается со мною холодно. А может быть, мне просто так показалось? План же избавления от ненавистного общества Проповедницы я разработала заранее.

–Мне сегодня надо во-он туда, – заявила я, махнув в глубь улицы Советской. Если Проповедница действительно собралась на рынок, то ей со мной не по пути.

–Значит, туда… – тихим грустным голосом отзывается Проповедница. – Что ж, Аллочка, счастливо тебе.

И я, выждав время, делаю огромный рыболовный крюк. Чтобы я появилась с ЭТОЙ…С ЭТОЙ в городе вместе?!!