Читать книгу Огола и Оголива - Ольга Евгеньевна Шорина - Страница 8

В тот день шептала мне вода:

Удач – всегда!..

А день… какой был день тогда?

Ах да – среда!

Владимир Высоцкий.

Ждать больше было нечего, и я отправилась в Москву одна. Я так мало ездила, и пригородные электрички были для меня такой экзотикой, что я за свои семнадцать лет никогда не видела контролёров! А тут неожиданно всё пришло в движение, все стали шарить по сумкам и карманам, а в проходе, как из-под земли, выросли двое высоких молодых мужчин в пятнистой форме. На проверенных билетах они ставили галочки.

А за окном стояла холодная и радостная осень, и в окна лилось октябрьское золото. И на пути в Москву ничего выдающегося не произошло: ни моего любимого исполнителя, ни того бедняги, собиравшего франки по курсу на операцию.

Приезд в столицу для меня– ритуал, словно я – провинциалка, приехавшая покорять её любой ценой. Я сошла с толпой в пасть метро, всё также «ритуально» приобрела два полупрозрачных зеленоватых жетона, спустилась на эскалаторе на красную Сокольническую ветку.

Но, увы, ехать мне было абсолютно некуда! Абсолютно! Мне нечего было делать в такой вожделенной Москве! И поэтому я решила съездить к своему будущему, как я тогда уповала, месту работы.

Я вышла на Кропоткинской, в районе которой, на Пречистенке, жили в 1925 году товарищ Шариков, доктор Борменталь и профессор Преображенский, покрутилась на Волхонке, посмотрела издали на золотящийся, как эта осень, храм Христа Спасителя. А к штабу не пошла, побоявшись заблудиться. И я решила, что оттачивание маршрута пока что ни к чему, ведь оформлять документы я туда пойду с Татьяной Ивановной.

И я вернулась на станцию. И как её только переименовать не хотели! И в Пречистенку, и в Храм Христа Спасителя, а уже в наше время – в Патриаршую. Но в честь русского революционера-анархиста Петра Алексеевича Кропоткина– всё равно звучнее всего. И Дворец Советов, как было до 1957 года – тоже неплохо.

В то время в метро было много торгашей, это сейчас всё запретили. Чем только не торговали! Газетами, билетами в театр, дипломами, трудовыми книжками. В то время ещё можно было подработать, продавая газеты.

На Кропоткинской стояла чистенькая, небольшого ростика бабушка в аккуратном тёмном платочке. Ей было, наверное, лет восемьдесят. Но главное – не это. Невзирая на её преклонный возраст, комплекцию, в ней чувствовалась громадная внутренняя сила и достоинство, которых не было и быть не могло ни у этой сектантской суки Оголы, ни у моей родной бабушки, в других современных мне бабках, жалующихся на судьбу и упивающихся своими горестями. Не будь у них их «маленькой пенсии», они были несчастнейшими из женщин!

Есть люди,– их немного, – после общения с которыми тебя надолго словно очищает светом. Вот эта бабушка была из таких. Она продавала газету «Молния» партии «Трудовая Россия» Виктора Ампилова и «Завтра», о которых я знала из «Московского комсомольца», который мы давно выписывали, как о диких и страшных, варварских, «фашистских».

Но, ни в этой замечательной бабушке, ни в её товаре ничего угрожающего не было, даже в этом «жупеле»– газете «Завтра». У неё даже логотип был добрый, детский, – с буковками из мультфильма «Ну, погоди!»

«Молния» стоила тысячу, «Завтра» – три. Это было много, я потом узнала, что везде– 2500– 2800 рублей. И я их купила, завозившись с нашими давным-давно обесценившимися деньгами.

–Давайте, я поддержу, – по-дружески предложила бабушка, и я увидела её тёмные старческие зубы, стёршиеся до основания.

Я пишу это, а прошло уже, страшно сказать, двадцать лет! Я ещё буду вспоминать многих людей из массовки моей жизни, которым тогда было семьдесят, и которых уже нет в живых! Почему-то так странно, – знать что стольких, пусть и случайных, но запомнившихся тебе людей, уже нет в живых…

Эх, как ни глупо и странно это звучит, но сейчас я всё бы отдала, чтобы узнать её имя и отчество! Хотя такие простые бабушки, всю жизнь верой и правдой пропахавшие на каком-нибудь заводе или фабрике, любят представляться одними именами, даже без «тёти» и «бабы». Просто, как ни избито это «звучит», «ничего случайного не бывает». И эта совершенно незначительная по всем параметрам встреча заложила вираж в моей судьбе!

Мне, как и всякой подмосковной провинциалке, очень нравился грохот и лязг метрополитена. Мне даже показалось, что лучи солнца, так ярко вспыхнувшей осени и храма Христа Спасителя золотят здесь всё под землёй. Никто не обращал на меня внимания, и не знал, что я – гадкая преступница, сбежавшая из дома. Я – как иголка в сене.

И вдруг над вагонной дверью я заметила стихи Окуджавы, которые меня как током ударили:

Пока земля ещё вертится,

Пока ещё ярок свет.

Господи, дай же Ты каждому

Чего у него нет…

На нашем родном Ярославском вокзале было пятнадцать путей и почти ни одного пригородного поезда! Я села в какой-то, внутри весь замусоренный, обшарпанный, словно бы забытый на путях, поезд, который, так и не набрав пассажиров, вскоре отправился в мои родные, как мне казалось, места.

Напротив меня устроились дед с бабкой. Им было хорошо за восемьдесят, и они не излучали того внутреннего света и силы, как та бабушка, продававшая газеты, наверняка– коренная москвичка. А дед вообще был очень противным, как приснопамятный Илья Аверьянович.

Судя по их беседе, они не были мужем и женой, просто случайно встретились, нашлись, близкие по возрасту, в московском броуновском движении.

Мимо прошли, нарочито противно скуля и мяукая, детишки-попрошайки, сироты. Но бабку их наигранный плач пронял до костей, и она вытащила из кошёлки пакетик из полиэтилена низкого давления, то есть очень плотный, – в такие в 80-е упаковывали годовые расчётные книжки по коммунальным платежам, – и очень медленно и горделиво отсчитала «бродячим артистам» гайдаровскую мелочь, которую уже четыре года нигде не брали, но ещё сдавали на почте за конверты и марки. Эх, старая курица! Ну, хочешь облагодетельствовать побирушек, дай им нормальные деньги, или не давай ничего!

–У меня и аккордеон есть, и мандолина, и контрабас, – грустно сказала женщина. – Я сыну покупала. Он у меня МГУ закончил, физик-ядерщик. Изуродовали его, болеет с двадцати семи лет, а сейчас ему шестьдесят. Вот так и мотаюсь. А мне восемьдесят четыре.

Она вышла ещё в Москве, а дед поехал со мною в область. И хотя я не помнила, какие ландшафты в наших краях, что-то мне не нравилось, и я беспомощно озиралась. А трансляция не работала! Невнятно бормотала.

–Вы куда едете? – вдруг спросил мой сосед.

–На Воронок!– гордо ответила я, решив, что ему просто не хватает общения.

–А он туда не ходит! – злорадно сказал дед, – седой, лохматой, с неприятной краснотой во всю старческую, шершавую щёку.– Это дорога на Загорск, на Александров. Я слышал про ваш Воронок.

И я в ужасе вышла вместе с ним в неизвестность.

–Вы с какого вокзала уезжали?– продолжал, как мне казалось, издеваться дед.– Это вам надо опять в Москву возвращаться. Узнайте в кассе, когда будет поезд.

И он ушёл, а я осталась на незнакомой станции, как птенец, выпавший из гнезда. Здесь было красиво, тихо, золотые деревья. На дороге лежал человек, – «пьяный, сонный аль убитый». Просто как в песне поётся: «На дальней станции сойду, трава – по пояс…»

Я перешла рельсы по точно такому же, как у нас на Воронке, деревянному настилу и по аккуратной лесенке взобралась уже на московскую платформу. Это была какая-то скромная, маленькая станция вроде нашего Воронка, Соколовской, Чкаловской,– как описывают их сейчас в Википедии, «с двумя боковыми платформами прямой формы». Сейчас их почти все перестроили, переложили, а тогда на московской стороне были сложенные из кирпичиков, аккуратные будки зарешёченных касс, крашенных в разные цвета. У нас на Воронке – жёлтые, а здесь– в рыже-коричневые. А на противоположных не было вообще никаких построек.

По платформе лениво прохаживалась женщина в серой шерстяной шапочке с рынка,– и у меня была точно такая же! Я спросила её:

–Это какая станция?

–Вон же написано! – раздражилась она.– Заветы Ильича!

Действительно, над красивой готической аркой были красивые белые буквы.

–А дальше что? – махнула я рукой вглубь области.

–Правда!– всё также раздражённо ответила женщина.

Все эти самые обыденные для нашей страны названия показались мне ужасно странными, как будто я залетела на другую планету. Впрочем, при моей оседлости, просто тюремной жизни на крошечном пятачке, соседняя с нашей железнодорожная ветка и вправду была другой планетой.

–А вы не знаете, как мне до Щёлкова доехать? – не отставала я.

Эта полная, небольшого роста аборигенка была сейчас для меня просто маяком в густом тумане, единственной надеждой.

–А что это такое?– страшно удивившись, пробасила женщина.

–Ну, город такой…– смущённо призналась я.

–Никогда не слышала. Это в Москве, Щёлковское шоссе?

–А это что за город? – спросила я, чтобы хоть как-то сориентироваться в пространстве-времени.

–Да разве это город! – презрительно молвила женщина.– Город– это Москва. А у нас так, посёлок…

И тут мимо нас, не сбавляя скорости, прогрохотала зелёная электричка! Я так надеялась сесть на неё и вернуться обратно в Москву, но не тут-то было! Она в Заветах Ильича не остановилась!

Для меня это был шок, лишний раз подтвердивший, что я попала, словно в фантастическом романе, в какой-то параллельный мир! И я впала в страшную панику, и решила: раз поезда здесь не останавливаются, пойду назад пешком!

Я спустилась с платформы и обречённо, но решительно, зашагала вдоль путей по камушкам. После я назвала в своём дневнике свой незапланированный марш-бросок via dolorosa – «скорбный путь». Кощунственно, конечно, ведь всё же это – о крёстном пути Христа.

Было где-то полвторого дня. Я немного успокоилась и рассудила, что ехала сюда от вокзала час, значит, не могла оказаться чересчур далеко. Я шла, молилась, обещая Господу, что «если выберусь отсюда, то поставлю в церкви свечку». Пришла беда, громовую свечу сулят, всё обошлось– грошовой не дождёшься.

Я о многом передумала, идя в тонкой подошве по острым камням железнодорожной насыпи. Я вспоминала Оголу, Свету, Татьяну Ивановну, и все они казались мне такими далёкими и недоступными!

А это были шикарные, красивейшие, прекраснейшие места! На той стороне– несколько невысоких, ещё зелёных бугорков. И золото, золото листвы! А мимо меня промчалась в сторону Москвы ещё одна электричка, показавшаяся такой же мёртвой, как и та, не остановившаяся на станции.

А рельсов стало больше, вот на запасном пути – коричневый товарный поезд. Я обогнула его длинное сочленённое тело и… увидела небольшой, как мне показалось, полустаночек и… людей на нём! А для меня это было в тот момент то же самое, что Робинзону Крузо найти Пятницу! А тут– целая неделя! Или– Двенадцать месяцев, как в моей любимой сказке!

И я деловито крикнула им:

–Это какая станция?

И все повернулись ко мне:

–Пушкино, – ответил молодой рыжевато-русый мужчина с усиками.

Это было легче,– про город Пушкино я слышала, Татьяна Ивановна постоянно моталась туда по партийным делам.

–А дальше что? – всё собирала я по кусочкам мозаику.

–Мамонтовка.

Это было ещё проще, там весь десятый класс проучилась в частной платной школе моя подруга Наташа Барсукова!

–А как до Воронка доехать? – спросила я, уже ни на что не рассчитывая.

–От Мытищ,– спокойно, как о вещи самой обыденной, ответил усач.– Ты иди сюда, что ты там-то стоишь? Вон там ход есть.

И действительно, сбоку была пристроена неудобная железная лесенка.

И я взошла на платформу, как, наверное, Афродита из пены на Кипрский берег. Впрочем, мне всегда нравилась Афина Паллада.

На мне была кожаная куртка, которую я носила уже четвёртый год, единственные широченные брюки трапецией и красивые полусапожки с чёрным искусственным мехом на высоких квадратных каблуках. Они были ровесницами куртке, их купила мне бабушка, а мама, помнится, спросила: «Ал, а ты как учишься-то? А то мы такие вещи тебе покупаем…» Не самая удачная обувь для хождения по железнодорожной насыпи. Шея туго обвязана старым коричневым платком. И опять навеяло:

Стою на полустаночке

В цветастом полушалочке,

А мимо пролетают поезда.

А рельсы-то, как водится,

У горизонта сходятся…

Мне запомнилось, что на «полустанке» было шесть человек, – четверо молодых мужчин, старый, очень противный, испитой дед и одна женщина, потерявшая облик: пропитая, прокуренная, страшная. Возможно, их было и больше, просто я перечислила тех, кого запомнила. Все они курили: усач, в приличной кожаной куртке, мой путеводитель, сидел на корточках, а их единственная «дама» со стрижкой «сэссон», в тренировочных штанах, в точно такой же мужской позе. От них шла агрессия, и я боялась их. Но кто ещё укажет мне дорогу домой?

–Мытищи, а там на Монино, Фрязево, Щёлково,– вновь сказал усатый.– Фря-зе-во. Там спросишь.

–Я с мамой поругалась и уехала,– сказала я, хотя едва их это сильно волновало.– Она меня в субботу в Москву не пустила. Так что родителей надо слушаться.

–А я когда перестал слушаться?– с издёвкой спросил усач своих друзей.– С пяти лет.

–Во, тут с родителями ругаются,– сказал тёмноволосый мужчина в старом спортивном костюме,– а тут не знаешь, куда ехать: то ли в Москву, то ли в Клязьму!

Ещё одно «инопланетное» название! Клязьма– это же наша щёлковская река!

–Во сколько ты уехала-то? – всё так же с издёвкой спросил усач.

–В 10.32.

–Что ж ты так с родителями поругалась?

Я не стала говорить, что мы почти каждый день ругались очень страшно, только я никуда не ездила, варясь в нашем жутком котле скандалов.

И все они от скуки страшно озаботились моей дальнейшей судьбой, обсуждая мои дальнейшие перспективы.

–До Мытищ она за двадцать минут доедет,– сказала всем женщина.

–А ты на автобусе. На сороковом,– уже по-братски посоветовал усатый.

–Да у меня денег нет…– стыдливо призналась я. У меня остались две синенькие сотки.

А я и не знала, что сороковой автобус ходит так далеко! Мы с Викой однажды ездили на нём в Ивантеевку.

–Нельзя от мамы уезжать без денег,– глумился противный дед,– длинный, нескладный.

–Да я что, знала, что ли?

Здесь все любили собак.

–Лайка – она с хвостом колечком? – оживлённо спросила женщина.

–Ему самому жрать нечего, а он ещё трёх собак держит!– с уважением сказал про кого-то усатый.

А я подумала: да как же такое бывает, что дома есть нечего, сейчас же не блокада! Лично мы очень много еды выбрасывали!

От Москвы прогрохотала пустая электричка. Да что ж они здесь все такие «нежилые», неживые, как в страшном фантастическом фильме!

–А этот куда поехал? – с тоской в голосе спросила я своих «спасителей».

–А он в парк пошёл,– по-братски объяснил усатый, мой «опекун».

Мужчина в тренировочном костюме, тот самый, который не знал, куда ему ехать, стал рассказывать про субботнюю ссору с женой, перемеживая всё запредельным матом. Оказалось, что он освобождал в 1995 году Буддённовск от Басаева.

Мы были одни, а тут на заброшенную, как мне показалось с перепугу, платформу, стал подтягиваться народ. Просто было «окно» в расписании, а я о таком даже не знала.

Мимо нас прошла девушка в очень короткой белой юбочке. Мне казалось, что мой усач засмотрится на её изящные, тонкие ножки в прозрачных серых колготках, а он на неё даже внимания не обратил, что удивительно!

Но вот откуда-то издалека приехал мой поезд.

–Смотри, опять не проспи,– сказал усатый.– Значит, тебе на…

Я села в последний вагон напротив женщины в шерстяной шапочке и доверчиво спросила её:

–А когда будут Мытищи?

–Я вам сообщу,– очень любезно пообещала она.

Следом за мною вошёл высокий тёмноволосый мужчина с густой пышной бородой и чёрной шерстяной шапочке,– он был из тех, стоящих на платформе. Он кивнул мне и сказал от души:

–Удачи!

–Спасибо.

Бородач предлагал немногочисленным дневным пассажирам газету «Мир новостей», а я жадно уставилась в окно на совершенно новые для себя места. Вот уплыли два маленьких домика в жёлтых деревьях, церковь. Здесь было очень красиво, лиственно, лесисто. Мамонтовская, где училась в частной школе Наташа, Клязьма, куда, видно, к мамочке, собирался ехать матерщинник из Буддённовска, Тарасовская, Челюскинская, Строитель… Как всё это странно, как это ни глупо.

–Следующая – ваша, – сказала мне женщина напротив.

–Спасибо.

Я ринулась в тамбур и, еле-еле дождавшись, выскочила на платформу у самого подножия знаменитого моста. Ух ты, Мытищи! Всё в фирменные алых тонах! Я кинулась к полному мужчине с усами, который здесь работал, -торговал али ещё что:

–Как до Воронка доехать?!!

–Иди вон туда, на первую платформу,– по-отечески показал он.

Только мне никто не сказал, что на Пушкино иногда тоже отправляют поезда с этой же платформы, а не с родной второй, а то было бы дело!

Но я доехала без приключений. Написала вечером в своём дневнике: «Вечная слава Мытищам! Да здравствуют Подлипки, Болшево! Благословляются ныне, присно и вовеки веков Валентиновка, Загорянка и Соколовка! Воронок!!!»

Я вернулась в половине пятого вечера и отчим, – трезвый, – с издёвкой спросил:

–Ты на работу, что ли, устроилась? Я ещё в двенадцать часов пришёл!

Но он меня не выдал.

***

Уж не бронхит ли у меня? В дождливые ночи, всегда в пять часов утра, нападает кашель. Хорошо, что мама ничего не слышит, иначе устроила бы скандал.

Да нет, это– фарингит. Горло может и не болеть, а кашель – утренний, затяжной, мучительный.

***

На следующее утро я была под таким впечатлением, будто побывала где-нибудь в Японии, у подножья горы Фудзияма. Я раскрыла «Малый атлас СССР», и, как очарованная, уставилась на карту «Окрестности Москвы». Меня заворожили названия городов и посёлков, очень хотелось везде побывать, но это было невозможно!

А уж как меня впечатлили «покупочки мои»,– «оппозиционная пресса»! «Молния» «Трудовой России» – ничего особенного, разве только смелый политический юмор. Зато «Завтра»…Я и не знала, что бывают такие газеты,– интеллектуальные, без грамма пошлости, в отличие от всеми любимого «Московского комсомольца»! Передовица Александра Проханова «Пётр Первый, Сталин и скоморох Бориска», карикатура Геннадия Животова, где чеченский чабан погонял баранов с мордами наших правителей. Он был так мастерски прорисован, что, казался живым со своими овечками, вот-вот соскочит со страницы!

Полоса «Символ веры» в честь семидесятилетия со дня рождения приснопамятного митрополита Иоанна, о котором знала из «Дикого поля» Невзорова, просто за сердце схватила, хотя я почти никогда не была в церкви.

Там была и литературная страничка «Круг чтения», и стихотворение Игоря Ляпина «Гимн Советского Союза». «В электричке полусонной», неприятно напомнило о той пустой, замусоренной, обшарпанной, на которой я попала в Заветы Ильича, но и нейтрализовало тягостные впечатления:

Кто-то спал, а кто-то слушал,

Кто-то слушал и дремал.

И тоже было солнечно, драгоценно и холодно, и утреннее солнце золотило верхушки наших старых тополей. Я написала записку Татьяне Ивановне, бывающую в Москве регулярно,– попросила покупать для меня газету «Завтра» (разумеется, с отдачей денег), но она мою просьбу проигнорировала, как игнорировала всё, со мною связанное, такой надоедливой.

Я отнесла записку рано утром, как в сентябре– открытку с поздравлением, и больше никуда в тот день не выходила, так как боялась маминого гнева, издёвок и доноса отчима. А он снова пришёл трезвым, и опять стал издеваться!

***

В субботу мама принесла газету «Русский порядок»:

–Понаехали фашисты в беретах, говорят мне: «Возьмите, девушка». Я взяла. А мальчишки,– лет двенадцати, – бегают по рынку, раздают. Заплатили им, наверное. Вот тебе бы такую работу!

Опять её странные мечты! Но, в то время за всякие партийные работы ничего не платили. Сейчас хоть стали, – копейки. То ли деньги появились, то ли совесть. Или всё сразу.

Это издание оставило тяжёлое впечатление. В детстве я очень любила Первомай с флажками и шариками, а там сообщалось, что наши канувшие в Лету демонстрации взяты от древних ацтеков, где жрец на ступеньках Мавзолея, подобному нашему на Красной площади, сдирала с человека кожу, надевал её на себя, и носил, пока она на нём не сгниёт.

***

Я сказала Оголе, что смогу встретиться с ними через две недели, потому что мой отчим на двадцать четыре дня уходил в отпуск. Пойти к Свете с раннего утра я не могла,– это подозрительно. Почему-то перенести на другой день, на послеобеденное время, мне и в голову не пришло.

Я, как всегда, тянула до последнего, и только в понедельник, уже во второй половине дня, написала записку:

«Дорогая Света! Передай, пожалуйста, мои извинения Раисе и Александре, но я не смогу прийти завтра на изучение Библии (по семейным обстоятельствам). Занятия не смогу посещать до 18 ноября. Алла».

У Светы была тамбурная дверь, и я сунула записку в щель. Почтовый ящик она проверяла регулярно, так как состояла в переписке. Но я подумала: вдруг сегодня она уже не станет? А с «тамбурными» соседями она дружит, ей всё отдадут.

Какой же я тогда была дикой, потому что по злой воле матери всё время сидела дома! Нет бы просто зайти, поговорить, – тем более, что мне очень нравилась Света, и я ходила на занятия… не совсем из-за неё, просто от тотального и фатального одиночества. Я же боялась столкнуться со Светой во дворе!

А всё облетело и будто вымерло.

А на следующий день случилось что-то странное. После обеда в дверь заколотили, затрезвонили. Отчим открыл, и какая-то бабка заголосила:

–А Барсукова Галина здесь живёт? Это – девятнадцатый дом?

–Он у речки,– сказал отчим.

Но никакого дома № 19 по нашей улице не было. Самый последний– это № 18\2, а по нечётной стороне -№ 17/3, а дальше, за железной дорогой– уже колхозные поля.

Как же я тогда испугалась! Я решила, что Огола выслала мне вослед разведку. Сейчас это смешно, а тогда было жутко. Но я боялась не их, а матери. Какой скандал она мне устроила бы! Я ещё не знала, что при всей своей навязчивости «свидетели Иеговы» ко всему и ко всем равнодушны. Не хочешь общаться с ними– не надо, никто тебя преследовать не станет.

В среду я стояла на площади у киоска, как вдруг услышала:

–Приветик! Не узнаёшь, что ли?

Зелёные глаза, сухое бледное лицо, розовая помада, волосы полностью убраны под модный чёрный беретик. Света! А внизу – Злата, «упакованная» в зелёный с малиновым космический скафандрик-комбинезон.

–А кто у меня на квартире занимался? Знаешь, а Раиса сама не пришла,– заболела, что ли? У неё– давление, да и возраст, конечно…

Эх, пропустить такую возможность, – пообщаться со Светой наедине, без этой ненормальной!

–Значит, тогда до восемнадцатого. Будет у нас такая… передышка.

–А я уже переживала, думала– подвела людей…

–Да что ты, что ты, прекрати! – Я снова смущённо уставилась в витрину, где лежали отрывные календари, как Света снова окликнула меня:– Ал, вот забыла тебе отдать,– и вручила мне яркий глянцевый буклет «Будут ли все люди когда-нибудь любить друг друга?»– Сейчас наша благая весть прошла по миру, вот мы всем раздаём…

Дома отчим спросил меня:

–Что, газету купила?

–Нет, это у нас тут секта всем бесплатно раздаёт. У меня уже целая пачка.

–А почему мне никто ничего не даёт? Дай посмотреть!

И я написала в своём дневнике: «Я знаю, что в секте меня любят. Света так нежно простилась со мной, что сердце не могло не дрогнуть». Какая чушь! Это просто «бомбардировка любовью»!

А мне всё равно надо было обдумать, что же со мною случилось.