Читать книгу Безумная беллетристика - Стивен Ликок - Страница 19

Эту историю рассказал мне однажды зимним вечером мой друг А-янь в комнатке за прачечной. А-янь – тихий маленький китаец с печально-задумчивым лицом и меланхолически-созерцательным складом характера, столь свойственным его соплеменникам. Мы дружим уже много лет и провели много долгих вечеров в этой полутемной комнате, покуривая трубки и предаваясь молчаливым размышлениям. Главное, что привлекает меня в моем друге, – богатое воображение, которое, как я полагаю, присуще людям Востока и помогает им укрываться от низкой повседневности в мире фантазий. Однако его острый ум и наблюдательность были скрыты от меня до того самого вечера, о котором я собираюсь рассказать.

В закопченной комнатке А-яня, освещенной лишь тусклым светом сальной свечи, помещались только два стула и столик, за которым мы набивали свои трубки. По стенам висело несколько картинок – в основном плохих репродукций, вырезанных из газет и прилепленных на стену, чтобы скрасить пустоту комнаты. Лишь одна картина выделялась на общем фоне – портрет, выполненный пером. На нем был изображен молодой человек с лицом прекрасным, но невыразимо печальным. Сам не знаю почему, однако я давно чувствовал, что А-яня постигло большое горе и это каким-то образом связано с портретом на стене. Вопросов я не задавал, и до того самого вечера его история была мне неизвестна.

Какое-то время мы молча курили, а потом А-янь заговорил. Мой друг – человек культурный и начитанный, и его английская речь безупречна с точки зрения грамматики. В произношении, конечно, присутствуют характерные растянутые звуки, которые я здесь даже не буду стараться воспроизводить.

– Я вижу, – сказал он, – что вас заинтересовал портрет моего несчастного друга, Пятьдесят Шестого. Я никогда не говорил вам о своей утрате, но сегодня годовщина его смерти, и я хотел бы немного о нем поговорить.

А-янь замолчал. Я закурил трубку и кивнул в знак того, что готов слушать.

– Я точно не помню, – продолжил он, – когда конкретно Пятьдесят Шестой вошел в мою жизнь. Я, конечно, могу свериться со своими записями; впрочем, теперь это уже ни к чему. Поначалу он интересовал меня не больше прочих клиентов и даже меньше, поскольку никогда не приносил свое белье сам, а только с рассыльным. Некоторое время спустя, когда я заметил, что он пользуется моей прачечной постоянно, я отвел ему этот номер – Пятьдесят Шесть – и постарался угадать, кто он и чем занимается. Вскоре я пришел к некоторым умозаключениям относительно моего нового знакомого. Судя по белью, он был человеком если не богатым, то по крайней мере состоятельным. Я сразу распознал в нем добропорядочного молодого человека, которому время от времени случается выходить в свет. Эти выводы я сделал на основании того, что он каждый раз отдавал в стирку одинаковое количество белья и всегда в один и тот же день – в пятницу вечером, а кроме того, в его белье всегда была парадная белая рубашка. По характеру это был скромный молодой человек без особых претензий – воротнички он носил не выше двух дюймов.

Я удивленно посмотрел на А-яня. В недавних публикациях одного очень известного романиста я встречал подобные примеры аналитических суждений, но не был готов услышать их из уст моего восточного друга.

– Когда мы только познакомились, – продолжил А-янь, – Пятьдесят Шестой учился в университете. Разумеется, я не сразу об этом догадался, однако потом обратил внимание, что на летние месяцы он уезжал из города, а во время университетских экзаменов его манжеты были исписаны числами, формулами и геометрическими чертежами. Я с большим интересом следил за его учебой. Те четыре года, что он провел в университете, я стирал его белье каждую неделю. Наши регулярные отношения давали мне пищу для размышлений, и это позволило мне сделать дальнейшие выводы относительно характера этого славного молодого человека. Моя первоначальная симпатия переросла в глубокую привязанность. Я очень переживал за его успехи. Насколько это было в моей власти, я старался помочь ему с каждым последующим экзаменом и крахмалил рукава его сорочек до самого локтя, чтобы на них уместилось как можно больше сведений. Я не могу описать, как сильно я волновался за него во время последнего экзамена. О том, что в академической карьере Пятьдесят Шестого наступил переломный момент, я догадался по носовым платкам, которые он бессознательно стал использовать вместо перочисток. Его поведение на экзамене говорило о нравственной перемене, происшедшей с ним за годы учебы, ибо теперь записки на манжетах, такие подробные вначале, сократились до нескольких строчек и касались предметов столь сложных и запутанных, что запомнить их было весьма затруднительно. И наконец, в начале июля я с огромной радостью обнаружил в узле с его бельем белую парадную сорочку, вся грудь у которой была покрыта пятнами от вина, и сразу догадался, что Пятьдесят Шестой отпраздновал присвоение ему степени бакалавра.

В следующую зиму привычка вытирать перо носовым платком, которую я заметил еще во время последних экзаменов, стала у него хронической, и это подсказало мне, что он приступил к изучению юриспруденции. Он много работал в тот год, и парадные сорочки почти полностью исчезли из его белья. Так продолжалось до следующей зимы – второго года обучения, ставшего началом трагедии. Я вдруг обнаружил, что в белье произошли заметные перемены: за одну, самое большее – две недели количество парадных сорочек возросло до четырех, а вместо льняных носовых платков стали появляться шелковые. Отсюда я сделал вывод, что суровый уклад студенческой жизни остался в прошлом, теперь Пятьдесят Шестой стал чаще бывать в обществе. Я определенно чувствовал, что за этим кроется нечто большее: все говорило о том, что юноша влюбился. Вскоре мои догадки переросли в уверенность. За неделю он сменял шесть рубашек, льняные носовые платки полностью исчезли из его белья, а воротнички выросли до двух с четвертью, а потом и до двух с половиной дюймов. От того времени у меня осталась опись белья, сданного им в стирку. Одного взгляда на нее достаточно, чтобы понять, как тщательно и педантично он следил за собой. Я помню радужные надежды тех дней, сменявшиеся периодами глубокого отчаяния. Каждую субботу я, дрожа от нетерпения, разворачивал очередной сверток, надеясь найти свидетельства возвращения любви. Я помогал моему другу, чем только мог. Его рубашки и воротнички были шедеврами моего искусства, хотя руки у меня тряслись от волнения, когда я добавлял в воду крахмал. Судя по всему, это была славная девушка из приличной семьи. Ее облагораживающее влияние во многом изменило характер Пятьдесят Шестого. До тех пор у него в гардеробе присутствовало несколько манишек и пристяжных манжет, а теперь, в высоком порыве, он полностью от них отказался, словно ему претила сама мысль об обмане.

Счастье Пятьдесят Шестого вошло в мою жизнь и заполнило ее целиком. Я жил от субботы до субботы. Появление манишек повергало меня в пучину отчаяния, а их отсутствие возносило на вершины надежды. Всю эту долгую зиму Пятьдесят Шестой медлил, не решаясь окончательно определить свою судьбу. И вот, когда весна наконец вступила в свои права, он прислал мне белый жилет, который мне надлежало привести в порядок. (До сих пор он в силу природной скромности избегал столь вызывающих предметов гардероба.) Я пустил в дело все свое искусство – ведь мне было ясно видно предназначение этой вещи. В следующую субботу она ко мне вернулась, и со слезами радости я заметил на левом плече след маленькой теплой ручки – Пятьдесят Шестой заручился согласием своей избранницы.

А-янь прервал свой рассказ и какое-то время сидел молча, трубка потухла и лежала холодная у него в руке. Он не сводил взгляда со стены, где свет и тень сменяли друг друга в тусклом мерцании свечи. Наконец он снова заговорил:

– Я не буду описывать последовавших за этим счастливых дней – дней ярких летних галстуков и белых жилетов, безупречных сорочек и высоких воротничков, которые привередливый влюбленный менял теперь каждый день. Наше счастье казалось полным, и я больше ничего не просил от судьбы. Увы! Ему не суждено было длиться долго. После солнечного лета наступила осень, я с грустью стал замечать признаки случайных ссор: лишь четыре рубашки вместо обычных семи или появление давно оставленных манжет и манишек. Затем следовало примирение со следами слез раскаяния на плече белого жилета, и семь рубашек возвращались снова. Однако ссоры становились все чаще, и время от времени возникали бурные сцены, оставлявшие на жилете след из сломанных пуговиц. Количество сорочек со временем сократилось до трех, а потом и до двух, и воротнички моего несчастного друга опустились до дюйма с тремя четвертями. Напрасно расточал я Пятьдесят Шестому свое внимание и заботу. В моем измученном мозгу еще жива была надежда, что безупречный вид его сорочек и воротничков растопит ее каменное сердце. Все тщетно! Мои усилия пропали втуне. Прошел ужасный месяц – манишки и пристежные воротнички вернулись на прежнее место: похоже, несчастный упивался их двуличием. Наконец однажды темным осенним вечером я, открыв его тюк, обнаружил, что он купил пачку целлулоидных воротничков, и сердце сказало мне, что они расстались навсегда. Я даже представить себе не могу, что пережил за это время мой бедный друг. Достаточно сказать, что от целлулоидных воротничков он перешел к голубым фланелевым рубашкам, а потом сменил голубые на серые. При виде носового платка из красной хлопчатобумажной материи я понял, что обманутая любовь повредила его рассудок, и стал готовиться к худшему. В течение почти трех мучительных недель я не получал от него ничего, а потом пришел огромный узел, в котором, кажется, были все его пожитки. Там я, к своему ужасу, обнаружил рубашку с ярко-красным пятном крови на груди, в середине которого – на том самом месте, где пуля вошла в сердце, – зияла неровная дыра.

Я вспомнил, что двумя неделями ранее разносчики газет выкрикивали новость о чудовищном самоубийстве, но только тогда понял, что речь шла о моем друге. Едва первый приступ горя миновал, я, чтобы сохранить память о нем, нарисовал портрет, который висит на стене рядом с вами. Я немного владею этим искусством и уверен, что мне удалось точно передать выражение его лица. Портрет, разумеется, плод моего воображения, поскольку, как вам известно, я никогда не видел Пятьдесят Шестого.

Звонок колокольчика на входной двери сообщил о приходе нового посетителя. А-янь со свойственным ему отрешенным видом поднялся и вышел в прачечную. Когда он вернулся, у него, по-видимому, уже не было желания продолжать разговор. Вскоре я простился с ним и медленно побрел домой. По дороге я много размышлял о моем восточном друге и о странных особенностях его воображения. На сердце у меня было тяжело – я должен был кое-что ему рассказать, но вместо этого промолчал. Мне не хватило решимости разрушить воздушный замок, созданный его чутким воображением. Сам я живу размеренно и одиноко, и мне не довелось испытать такую глубокую и нежную привязанность, как та, что выпала моему чувствительному другу. И все же меня не оставляли смутные воспоминания об огромном тюке, который я послал своему другу в стирку примерно год назад. Меня не было в городе три недели, и в результате количество грязного белья оказалось гораздо больше обычного. Если не ошибаюсь, среди прочих вещей там была рваная рубашка с большим красным пятном от разлившейся у меня в чемодане бутылки красных чернил. К тому же, завязывая белье в узел, я случайно прожег ее пеплом от сигары. Все это припоминается мне очень смутно, но в одном я уверен: до того, как в прошлом году я стал отдавать белье в новую, более современную прачечную, мой номер у А-яня был Пятьдесят Шесть.