Читать книгу Безумная беллетристика - Стивен Ликок - Страница 3

Роман в одной главе

Всему настал конец. Крах был неминуем. Лорд Оксхед[2] сидел у себя в библиотеке, не сводя глаз с огня в камине. Снаружи ветер с воем (или завыванием) носился вокруг башен – родового гнезда Оксхедов. Однако старому графу не было дела до завываний ветра вокруг его родового гнезда. Он был слишком погружен в собственные думы.

На столе перед ним были разбросаны листы голубой гербовой бумаги. Время от времени он хватался за какой-нибудь один лист, вертел его в руках и со стоном возвращал на место. Графу грозило разорение – полнейшее и неотвратимое разорение, которое повлечет за собой и утрату родового замка – гордости многих поколений Оксхедов. А хуже того – всему миру вот-вот откроется самая страшная тайна его жизни.

Преисполненный горечи и печали, граф повесил голову – гордость его была жестоко попрана. Он сидел, окруженный портретами предков. Вот, справа, тот самый Оксхед, который преломил свое копье в битве при Креси или непосредственно перед ней. А вот Мак-Уинни Оксхед – он стремглав унесся с поля боя при Флоддене, чтобы донести до трепещущих жителей Эдинбурга все вести, сплетни и слухи, которые ему удалось собрать по дороге. Рядом висел портрет темноликого сэра Эмиаса Оксхеда, наполовину испанца, жившего во времена Елизаветы. Он первым на утлом челне бесстрашно поспешил в Плимутский порт, дабы скорее известить всех о том, что английский флот, насколько можно было судить с безопасного расстояния, вот-вот схлестнется с испанской Непобедимой армадой. Ниже расположились портреты двух доблестных рыцарей, братьев Джайлза и Эверарда Оксхедов, которые прятались в дубе вместе с Карлом II[3]. А дальше, справа, портрет сэра Понсонби Оксхеда, так сражавшегося в Испании вместе с герцогом Веллингтоном, что был отправлен в отставку.

Над камином же, прямо перед графом, красовался фамильный герб Оксхедов. Его простое, но преисполненное величия значение мог бы расшифровать и ребенок – в правом верхнем углу поделенного на четыре части червленого поля была изображена пика и поднявшийся на дыбы бык, а в середине, в простом параллелограмме, собака и девиз: «Hic, haec, hoc, hujus, hujus, hujus»[4].

– Отец! – раздался в полумраке обшитой деревянными панелями библиотеки звонкий девичий возглас.

Гвендолин Оксхед, буквально светясь от счастья, бросилась на шею графу. Гвендолин являла собой пример прекрасной молодой девушки тридцати трех лет от роду – по-английски свежей и невинной. На ней красовался изысканный прогулочный костюм из коричневого сукна, так любимого английскими аристократками, а талия затянута была грубым кожаным ремнем. Держалась Гвендолин с необычайной простотой, что и составляло ее первейшее достоинство. На десятки миль вокруг, пожалуй, не сыскать было девушки ее возраста, которая держалась бы проще, чем Гвендолин. Старый граф безмерно гордился дочерью, поскольку видел в ней воплощение всех фамильных черт рода Оксхедов.

– Отец, – заливаясь краской, вымолвила Гвендолин. – Я так счастлива, просто необычайно! Эдвин попросил моей руки, и мы поклялись хранить верность друг другу – разумеется, при условии, что вы дадите согласие. Ибо я никогда не выйду замуж без отцовского благословения! – горделиво добавила она. – Недаром же во мне течет кровь Оксхедов.

Тут, однако, девушка заметила, как опечален старый граф, и ее настроение сразу переменилось.

– Отец! – вскричала она. – Что с вами? Вы больны? Мне позвонить?

При этих словах Гвендолин потянулась к висевшему на стене толстому шнуру, однако граф, опасаясь, что ей в самом деле удастся позвонить, взял ее за руку.

– Тяжкие думы терзают меня, – признался он, – но об этом позже. Сначала расскажи, дочь моя, что за вести ты принесла. Надеюсь, Гвендолин, твой выбор пал на достойного человека и тот, кому ты поклялась в верности, будет с гордостью нести девиз Оксхедов наравне со своим собственным. – Подняв глаза на фамильный герб, граф, словно в полузабытьи, пробормотал: «Hic, haec, hoc, hujus, hujus, hujus», вознося Господу молитвы о том, чтобы никогда не забыть этих строк.

– Отец, – с некоторой робостью отвечала Гвендолин. – Эдвин американец.

– Дитя мое, ты меня удивляешь, – начал было лорд Оксхед. – А впрочем… – продолжил он, обратив к дочери взор, полный вопиющего благородства, присущего аристократам старой школы, – отчего же нам не уважать американцев и не восхищаться ими? Без сомнения, выходцы из древних американских родов известны великими свершениями. Вот хотя бы наш предок, сэр Эмиас Оксхед, – он взял в жены Покахонтас. Ну а если даже и не взял в жены, то по крайней мере… – Граф заколебался.

– По крайней мере, они любили друг друга, – закончила за него Гвендолин.

– Именно! – с облегчением выдохнул граф. – Да, без сомнения, они любили друг друга. – И он продолжил в задумчивости, словно беседуя сам с собой: – Среди американцев есть выдающиеся личности. Боливар был американцем. Оба Вашингтона, Джордж и Букер[5], американцы. Были, конечно, и другие, только вот сейчас я запамятовал их имена… Скажи же мне, Гвендолин, как зовется родовое гнездо твоего Эдвина?

– Ошкош, Висконсин, отец.

– Ах вот как! – радостно воскликнул граф. Будущий зять интересовал его все больше. – В самом деле, Ошкоши – славнейшая древняя фамилия. Это русский род. Помнится, некий Иван Ошкош прибыл в Англию в свите Петра Великого и женился на ком-то из моих прародительниц. Его потомок во втором колене, Микстап Ошкош, сражался при пожаре в Москве, разграблении Саламанки и заключении Адрианопольского мира. А если твой избранник из Висконсинов… – Лицо благородного графа заметно оживилось, ведь он питал непреодолимую тягу к геральдике, генеалогии, хронологии и прикладной географии. – Висконсины, а точнее, как я полагаю, Гисконсины – весьма древний род. Некий Гисконсин отправился в Иерусалим вместе с Генрихом Первым и там спас моего предка Хардапа Оксхеда из лап сарацинов. А другой Гисконсин…

– Ах нет же, отец, – мягко прервала его Гвендолин. – Полагаю, Висконсин – это название имения. Сам же Эдвин носит имя Эйнштейн.

– Эйнштейн… – с сомнением протянул граф. – Так он из индейцев? Многие индейцы – выходцы из знаменитых родов. Вот, например, мой предок…

– Отец, – вновь поспешила прервать его Гвендолин. – Взгляните на портрет Эдвина. Сами можете судить, из благородного он рода или нет.

С этими словами она протянула графу ферротип, раскрашенный в розовые и коричневые тона, на котором был изображен типичный образчик американских англосемитов – из тех, что могли похвастаться одновременно английскими и еврейскими корнями. Молодой человек был высок – ростом не менее пяти футов и двух дюймов[6] – и широк в груди. Грациозные покатые плечи прекрасно гармонировали с тонкой талией и мягкими, но ухватистыми руками. Благородную бледность лика подчеркивали длинные черные усы.

Таков был Эдвин Эйнштейн – тот, кому прекрасная Гвендолин отдала если еще не руку, то уже сердце. Чувства их были возвышенно просты и одновременно крайне необычны. Гвендолин казалось, что все случилось не далее как вчера, хотя с момента их первой встречи прошло уже три недели. Любовь непреодолимо толкала их в объятия друг друга. Эдвин находил прекрасную английскую девушку, ее древний род и огромное поместье необычайно притягательными – настолько, что даже сам не смел себе в этом признаться. Как бы то ни было, он поставил себе целью добиться ее руки. Гвендолин же видела романтическое очарование в манере Эдвина держаться, в его перстнях с драгоценными камнями и в колоссальном состоянии, которое молва приписывала ему, – все это не могло не затрагивать благородные струны ее души. Она с восторгом внимала его рассуждениям про акции и облигации, доходность ценных бумаг и процветающее предприятие отца. Умные речи о жизни намного более возвышенной, чем убогое материальное бытие окружающих ее людишек! Эдвину же доставляло немалую приятность слушать истории Гвендолин о землях, принадлежащих ее отцу, и об изукрашенном бриллиантами мече, который сотни лет назад подарил – или одолжил – ее предку сам Саладин. Рассказы Гвендолин о старинном роде заставляли рыцарское сердце Эдвина трепетать от романтического восторга. Ему не надоедало раз за разом спрашивать, сколько почтенному графу лет, здоров ли он, не страдает ли сердцем и не может ли его внезапно поразить страшная весть. И вот настал тот миг, в который Гвендолин с наслаждением погружалась воспоминаниями. Как-то вечером Эдвин, в свойственной ему по-мужски прямой манере, спросил, согласна ли она – в соответствии с определенными юридически закрепленными условиями, о которых они договорятся позднее, – стать его женой; а Гвендолин, уверенно вложив свои ладошки в его крепкие руки, ответила не задумываясь, что – с согласия отца, при соблюдении всех юридических формальностей и после наведения соответствующих справок – она согласна.

Все произошло словно во сне. И вот Эдвин Эйнштейн прибыл собственной персоной просить руки Гвендолин у графа, ее отца. В самом деле, молодой человек был теперь в соседней зале. В ожидании, пока его суженная сообщит лорду Оксхеду судьбоносную весть, он перочинным ножичком испытывал на прочность позолоту на картинных рамах.

Призвав на помощь все свое мужество, Гвендолин решилась сказать отцу самое страшное.

– Есть еще кое-что, что я не смею утаить от вас, папенька. Отец Эдвина – делец.

Граф в немом изумлении вскочил на ноги.

– Делец! – с негодованием повторил он. – Отец жениха дочери Оксхеда – делец! Дочь моя – падчерица деда моего внука! Да в своем ли ты уме! Нет, это уж слишком!

– Ах, отец! – взмолилась прекрасная девушка. – Выслушайте меня, прошу! Это только его отец – Саркофагус Эйнштейн-старший! Сам Эдвин ничем не занимается. За всю жизнь он не заработал ни пенни! Он вполне не в состоянии содержать себя. Только взгляните на него – вам все станет ясно! Уверяю, все именно так! Эдвин сейчас здесь, в этом доме, ждет встречи с вами. Если бы не его огромное состояние…

– Девочка моя, – строго одернул ее граф, – мне нет дела до его богатств! Сколько там, кстати?

– Пятнадцать миллионов двести пятьдесят тысяч долларов, – поспешила ответить Гвендолин.

Лорд Оксхед уткнулся лбом в каминную полку, пытаясь высчитать, сколько можно получить за год с пятнадцати миллионов двухсот пятидесяти тысяч при ставке в четыре с половиной процента с точностью до фунта, шиллинга и пенса. Однако его усилия были напрасны. Мозг, привыкший к тяготам жизни на широкую ногу, стал слишком нежен, слишком утончен для упражнений в математике…

В этот момент дверь распахнулась и взору графа явился Эдвин Эйнштейн. Гвендолин никогда не забыть, что произошло далее. Картина эта, вставая перед мысленным взором, преследовала ее всю оставшуюся жизнь: ее возлюбленный, горделиво выпрямившись, стоит в дверях, с нескрываемым любопытством разглядывая бриллиантовую булавку в галстуке ее отца, в то время как ее отец поднимает голову, и на лице у него написаны ужас и изумление.

– Ты! Ты! – не помня себя выкрикнул граф.

На мгновение он поднялся во весь рост, шатаясь и тщетно хватая руками воздух, а затем ничком повалился на пол. Влюбленные кинулись ему на помощь. Эдвин развязал галстук и вынул бриллиантовую булавку, чтобы графу было чем дышать. Увы, усилия их были тщетны. Граф Оксхед испустил дух. Жизнь его оборвалась. Граф покинул бренный мир. Проще говоря, он умер.

Причину его смерти мы никогда не узнаем. Убило ли его появление Эдвина? Не исключено. Семейный врач, за которым сразу же было послано, признался, что совершенно ничего не понимает – что вполне вероятно. Сам Эдвин ничего не мог сообщить на этот счет. Единственное, что можно сказать с точностью, так это что после смерти графа и женитьбы на Гвендолин его словно подменили. Он стал лучше одеваться и гораздо лучше говорить по-английски.

Свадьба прошла скромно, почти печально. По просьбе Гвендолин не было ни праздничного приема, ни подружек невесты, ни гостей. Эдвин же, из уважения к чувствам своей избранницы, настоял на том, чтобы не было ни шафера, ни цветов, ни подарков, ни медового месяца.

Тайну свою лорд Оксхед унес в могилу. Впрочем, она, возможно, была настолько запутана, что не представляет для нас интереса.