Читать книгу Тридцать три ненастья - Татьяна Брыксина - Страница 13

Казалось, Василий сделал свой выбор. Иногда он умел принять твёрдое решение. Прожив с ним всю жизнь, изучив, как собственного ребёнка, сегодня думаю: он сделал тогда верный ход, обдуманный. Боль любящей женщины не могла идти в расчёт, когда человек сам о себе говорил: «Прошёл слушок, что я шлюшок!»

Много раньше на нашем письменном столе в Волжском я прочла его черновик: «одна покорностью постыла, другая гордостью мила…» Уже тогда он делал выбор и, судите сами, не в мою пользу. Но не зря же говорится: «Человек предполагает, а Бог располагает!» и «Расскажи Богу о своих планах, и Он над тобой посмеётся». Итог событий тридцатипятилетней давности в сегодняшнем дне.

Но хватит цитат, пожалуй! Возвратимся, помолясь, в год 1983-й.

…За многие месяцы мы встретились лишь дважды. Один – на творческом выступлении в студенческом общежитии, что в районе 7-й Гвардейской. Нас, выступающих, было человек пять. Выйдя на улицу и потоптавшись у подъезда, стали расходиться. Нам с Василием предстояло сесть в один трамвай. Перед «Красным Октябрём» я спросила:

– Не проводишь меня до Тракторного?

– Заманиваешь? – хмуро ответил он. – Нет уж, я хоть на четвереньках, но поползу домой. Ты, я слышал, на ВЛК собираешься поступать?

– Собираюсь, но документы пока не отправляла.

– Всё правильно! Выйдешь там замуж, останешься в Москве.

– Жизнь покажет.

И он вышел на Штеменко.

Второй раз – с изумлением увидела его за общим столом в ресторане «Волгоград» на дне рождения приятеля. Меня никто не предупреждал. Мы даже парой фраз не перекинулись. А меня всё приглашал и приглашал танцевать какой-то парень из-за соседнего столика. Когда я вернулась в очередной раз, Макеев встал и шлёпнул меня по лицу. Я – в обратную. Едва не завязалась драка, но потасовку удалось погасить общими усилиями. На выходе мы сцепились снова. Он начал крутить мне руку, а я норовила ударить его в лицо. И всё это почти молча, без выяснения отношений. Ничего не понимающие друзья были в шоке. И только нам всё было понятно: тоска, досада, невозможность быть вместе, память о прошлом.

Домой вернулась в поганейшем настроении, хотелось умереть, совсем исчезнуть, не знать, не помнить, не думать о нём. Я поняла: он может быть жестоким и несправедливым, а ещё, что значу для него больше, чем он хочет мне показать.

А время двигалось к концу марта, к 29-му числу. И этот день настал. Доводами разума утихомирить себя не смогла и поехала в Волгоград. В пакет сунула прекрасную новую тельняшку. Он любил их носить и понимал, какая хорошая, какая не очень.

В Союзе писателей встретила Валентина Кононова. Он обрадовался:

– Ой, Танька! Привет, малыш! Не знаешь, Васька приедет? У него же книжка вышла, «Под казачьим солнышком», прямо ко дню рождения!

– А он не знает?!

– Нет пока. Только сегодня сигнальные экземпляры пришли. Я захватил троечку, подумал, Макеев проставится на радостях. Ладно, оставлю книжки тебе, а если Васька подъедет, обязательно мне позвоните.

В зале, усевшись в пыльное кресло, принялась рассматривать книжку, читать её, искать заветные стихи. Обложка ничего! Но какой мелкий шрифт, как густо напечатано… На шестьдесят первой странице открылось:

Заклинание

Я точно знала, что стихи посвящены мне. Он часто их читал. Но что они значат сегодня? А вот и «Сладчайшая! Сама сластёна…», «Глухим ли стал, с ума ли спятил…», «На душе разлуки чёрствый иней…» и много, много других – посвящены мне. Как это больно и как бессмысленно читать ещё недавнюю его любовь ко мне! Сегодня я никто, вчерашний день, сижу, как нищенка, жду чего-то…

О судьба! Могла ли я знать, что уже через два месяца, 23 мая, в Михайловке он подарит мне эту книжку с надписью:

Я помню, как это было. Сказала ему: «Нет, всё-таки поставь дату!» И он на последнем развороте проставил: 23 мая 1983 г., г. Михайловка.

А 29 марта я сидела в пыльном кресле, читала ещё не виденную им книгу и собиралась с духом, чтобы поехать туда, на Штеменко, где меня могут впустить и не впустить, напоить чаем или облить кипятком, пожалеть или предать анафеме.

Дверь открыла она. В ночной рубашке. Посмотрела презрительно и бросила через плечо: «Макеев, это к тебе!» Я рта не успела открыть, а дверь уже захлопнулась перед моим носом. В глубине квартиры начался разговор на повышенных тонах, но слов я не разбирала. Наконец за дверью раздался голос Василия:

– Таня, я прошу тебя, не унижайся, езжай домой.

– Я тебе «Под казачьим солнышком» привезла и подарок ко дню рождения.

– Не надо! Ничего не надо! Не унижайся!

– Хотя бы дверь открой, возьми пакет.

Женский голос провизжал:

– Не смей открывать! Отойди от двери!

Потеряв самообладание, рыдая, я стала колотить кулаком в дверную обивку.

– Вася, открой! Разве она твоя жена? Я твоя жена!

Но дверь так и не открылась.

Дома, чтобы не сойти с ума, распорола старый махровый халат, выкроила из него полотенца и села вручную обмётывать края – аккуратненько, стежок к стежку. Помогает, знаете ли.

По-настоящему спасение виделось в одном – срочно ехать к отцу, в Кирсанов, туда, где меня любят и не прогонят. У Бога все дела по полочкам. Он знает, что, когда и кому. 4 апреля папе исполнялось 60 лет. И я поехала. Саратовский поезд подошёл к станции Кирсанов. Встречали меня крёстная и отец. Оба заплакали, увидев мою худобу и чёрные впалые щёки.

– Таня, что же на тебе так плащ болтается? А на лице одни глаза остались… – запричитала крёстная. – Неужели всё из-за него?

– Прошу вас, умоляю, ни о чём не спрашивайте. У меня нет сил даже идти.

Дома достала отцу подарки, среди которых и не подаренная Василию тельняшка.

– Пап, может, будешь носить? Этому… мерзавцу добывала… Она совсем новая. Он её даже в руки не брал.

Но отец отказался:

– Ты чего ж, хочешь папку обидеть? Ещё не донашивал я! Сроду чужого не носил.

Я не стала настаивать, отдала тельняшку тёте Зине – может, пригодится.

Народу за праздничным столом собралось немного: отец с тётей Зиной, крёстная, овдовевшая тётя Дуся, Огуречниковы, ну и я. Сидели чинно, без шума. Кусок не лез мне в глотку, но постоянно хотелось курить. Накинув в сенях отцову фуфайку, шла в холодный апрельский сад, садилась на дровяной штабель, доставала сигарету. Мои догадывались, наверное, но виду не показывали. И только отец хмурился. Никто, никто из них не мог мне помочь, но я всё равно чувствовала себя под защитой родных.

Тётя Дуся попросила меня почитать стихи. В то время я всё помнила наизусть и прочла по памяти несколько стихотворений.

Володя Огуречников страшно удивился:

– Неужели сама написала? Ну, Иван Иванович, дочь у тебя прямо как Рождественский. Молодчина! И книжка вышла? Здорово!

Отец расчувствовался, полез в книжный шкаф, достал мой сборничек «У огня». А потом сказал вдруг:

– Она и замуж хотела выйти за поэта, но я не разрешил. Какие из поэтов мужья?

Мне стало смешно, впервые за долгие дни. «Не разрешил!» – надо же. Милый мой папочка! Он точно знал, как меня утешить!

Очень удивила тетя Дуся. Она жила совсем недалеко от нас, и мы ходили друг к другу короткой дорогой, через кладбище, где похоронен дядя Миша, мимо церкви. Осмотрела всех странным взглядом и сказала вдруг:

– Я сегодня шла и слышала Мишин голос на кладбище, он звал меня: «Дуся, когда же ты придёшь ко мне?»

– А ты меньше думай об этом, – заметила крёстная, – не будет блазниться.

Тёти Дусины дети, Оля с Серёжей, в это время учились в Москве: Ольга – в МЭИ, Сергей – в военном училище. Одинокая мать, блуждая по ночным комнатам, сходит с ума, иногда заглядывает к пьющим соседям – хватануть рюмку-другую, чтобы погасить тоску. Но водкой тоску не погасишь! Я это поняла много-много позже. А тогда водки для меня как бы и не существовало. Есть – могу выпить за компанию, нет – и не надо!

Вернувшись в Волгоград, сразу же отправила документы и книжные публикации на ВЛК. Конкурс сумасшедший, а связей – никаких. Может, Владимир Иванович Мильков поможет, он же обещал поговорить с Межировым и Горбачёвым. (Процитированное выше письмо от него пришло позже, через три месяца.)

В Союзе писателей мало верили, что я поступлю. Ведь некоторые из наших провалились в прошлые годы. Оставалось только ждать, ждать и ждать.

6 мая, в мой день рождения, совсем неожиданно приехал Василий, протянул три дохленьких махровых мака.

– На. Мне девки в Союзе писателей подсказали, что ты сегодня именинница.

– А сам не помнил?

– Забыл. Но я не только поэтому приехал. Плохо мне, совсем плохо. Не могу я там, задыхаюсь. Осточертело жить в грязи, вечно голодным…

– А как же любовь?

– Ну какая любовь?! Её там сроду не было. Живу – чуж-чуженин, и она тоже. Только квартира и держит. А в душе всё выгорело дотла. Мне ребята советуют к тебе прибиваться. Примешь?

– Какие ребята?

– И Валёк Кононов, Вовка Мызиков… Даже Максаев! А тут опять Данилины заезжали… Матвевна глянула, как я живу, на всю эту пылищу, на загнутую морковку в холодильнике, где больше ничего, и про тебя заговорила… Ты им всем понравилась. Мама Оля велела передать, чтобы к тебе возвращался.

– От плохой жизни к нелюбимой бабе не прислоняются. Во мне тоже что-то сломалось. Не верю я тебе больше, боюсь.

– Не бойся. Давай попробуем сызнова начать.

– А как же эта?.. Один раз вернула и второй захочет. Из подлючества. Знаю я её!

– Будешь смеяться, но она на ВПШ поступила, на два года в Саратов уезжает.

– А я в Москву, на ВЛК.

– Но ты же не бросишь меня совсем, приезжать будешь, а я останусь в твоей квартире.

– Ещё чего! В качестве кого я тебя оставлю? Ты даже тёплого слова мне не говоришь, прощения за мои муки не попросил.

– Тáнюшка, мы оба одинокие люди, оба настрадались. Неужели нам надо о любви сейчас говорить? Скажу честно: ты мне по душе родная, я без тебя пропаду. А ты совсем меня больше не любишь?

Я любила, любила – хоть убейте меня, дуру! Но очень боялась новых страданий. Тайны в нём для меня уже не было. Я знала, чего бояться.

– Ладно, сегодня оставайся, а завтра поговорим. Ко мне друзья сегодня придут. Уж ты постарайся не куролесить при них.

Войдя в квартиру и увидев Макеева, Ира Кузнецова воскликнула:

– От судьбы не убежишь!

Костя добавил:

– И не надо убегать.

В тот вечер друзья подарили мне изумительную красоту – шёлковую ночную рубашку всю в кружевах и с длинным рукавом. Я даже примерила её на погляд честной компании.

…В одних трусах, носках и рубашке долго не проходишь, и мы поехали на Штеменко за Васиными вещами. Изумило, что квартира заметно облысела. Поубавилось книжек, хрусталя, ковров.

Василий объяснил:

– Она всё доброе к матери увезла. Боится, что пропью, пока она в Саратове политическую грамоту повышает. Насрать! Давай собирать мои вещи.

А собирать-то особо и нечего было. Жальче всего было книг. Стали складывать их в ветхую простыню – штук пятьдесят, наверное. Простыня трещала, прорывалась на острых углах книжных обложек.

Поймали на улице такси, загрузились, уехали. Ах, Вася-Вася, бедный ты ребёнок, а кружку-то зачем взял? Любимая? Ну, ладно.

В конце мая послали нас на творческие встречи в Михайловку. Начались жаркие дни, а летние платья болтаются на мне, как на вешалке. Обновить гардероб не было денег.

– Всё, что заработаем, – строго сказал Вася, – потрать себе на одёжки.

– Да и ты-то весь в обносках! – ответила я.

Так и началась наша гражданская семейная жизнь – проблема на проблеме.

Вслед за маем, как известно, следует июнь. А июнь – это сенокос. Святое! Собрав гостинцы для матери, отправила его в Клеймёновку. А сама жду, жду, жду ответа с ВЛК.

В начале июля, изнемогшая от ожидания, дозвонилась до Литинститута.

– Вы приняты, – прозвучало в трубке одно из самых счастливых известий в моей жизни.

А вскоре пришло письмо от Милькова, подтвердившее благую весть.

В Москву! На два года! Дневное обучение! Стипендия больше ста! Руководитель семинара Александр Петрович Межиров! Невероятно!

Но как же Вася? Чем он будет питаться, коли магазины пусты? Как управляться с квартирой, если половой тряпки сроду в руках не держал? Не будет ли пить от стены до забора? И почему хорошее не приходит без плохого?

Написала ему в Клеймёновку про ВЛК и свои сомнения, посоветовала запастись у матери картошкой.

А если он поставит меня перед выбором: «Либо я, либо ВЛК?» Нет, он так не сделает! Не посмеет. А если?.. Поняв, что выберу его, я испугалась – уж я-то знала, на какие жертвы способна в угоду распоясавшейся душе. Всю жизнь чувства во мне побеждали разум. Хотя и так можно сказать: у последней черты я умела остановиться и взять себя в руки.