Читать книгу Тридцать три ненастья - Татьяна Брыксина - Страница 16

Медленно лязгая колёсами, подошёл поезд. Из вагона вышел скрючившийся от боли Василий – его расшиб радикулит.

– Твою мать! Лучше бы ты приехала домой! Еле дочикилял, – заявил он, чуть ли не отворачивая щёку от поцелуя.

До общежития пришлось брать такси. Распахнули тяжёлую дверь, вошли. И вдруг пронзительный клик вахтёрши бабы Шуры:

– Макеев? Васенька, это ты? Каким ветром тебя занесло к нам? Дай я тебя поцелую.

– Вот, к жене приехал. Она на ВЛК учится.

Не успели мы разобраться с вещами, как прибежал общежитский завхоз Петрович:

– Баба Шура сказала, что Макеев объявился. Дай, думаю, погляжу на озорника. Сколько лет-то прошло? Тринадцать!? А мы и не знали, что у нас проживает твоя супружница. Как ты, Вася? Жив-здоров, бедолага? Вась, ты помнишь, как Колька Рубцов всех классиков поснимал со стен и спрятал у тебя в комнате? Сначала на тебя подумали, а потом разобрались. Дело до Пименова дошло… Помнишь? А помнишь, как Третьяков в шкафу вешался? Это же надо – зять Наровчатова!

– Помню, Петрович, помню! – ответил Василий. – Третьяков-то по дури – спасли, слава богу. Страшнее, когда Борька Шишаев вешался на люстре… Его, слава богу, тоже спасли. Прекрасным стал прозаиком, пишет мне до сих пор, книжки присылает.

– Вась, а помнишь?..

– Ребята, прекратите говорить о висельниках! У меня в родне такая же беда стряслась недавно. Прямо напасть какая-то!

Разговор этот длился бы вечно, если бы я не додумалась налить Петровичу стопку водки, да другую… Выпив законное, он нехотя ретировался.

Перед Новым годом этаж опустел, почти все разъехались по домам. Оставшиеся постояльцы снесли к вечеру снедь и выпивку в общую комнату с телевизором. Мне с Васюшкой было бы славно везде, а уж в трёх шагах от родного «сапожка» и пововсе! Беда лишь, что радикулит его крючил, но он терпел, намазанный обезболивающей мазью и затянутый пуховым платком.

Шампанским под куранты чокались с семьёй Таифа Аджба и ещё пятком вээлкашников. Не скажу, что было очень весело, но вполне дружно. Мне понравилась жена Таифа, Римма, и их дети. Абхазских мандаринов было вдоволь, а кукурузная мамалыга, обязательное блюдо на абхазском праздничном столе, не впечатлила. Так началась новогодняя ночь с «Голубым огоньком» по телевизору.

Помню, как на лестничной площадке между этажами целовались взасос две девицы, совсем ещё молодые студентки. Такое я видела впервые. Аж затошнило!

В первых числах января мы уехали в писательский Дом творчества «Малеевка», что в Старой Рузе. Скрипели высоченные сосны, роняя шишки в сугроб, похрустывал голубой снег под ногами, звенела тишина. Тут и там обязательные таблички «Тише! Писатели работают». И мороз, о котором не скажешь – лёгкий морозец. Путёвки нам достались в новый корпус, а столовая, библиотека, кинозал и всё остальное – в старом, основном. Это и хорошо, если душа приходит в трепет от окружающей красоты и снежного скрипа. Мы сразу же сдвинули кровати, за что наутро нас отчитала горничная. Однако настаивать не стала.

Это был один из лучших январей в нашей с Василием жизни, может быть, лучший. В зимние сезоны Малеевка всегда бывала переполнена писателями. И мы многих увидели, со многими познакомились. В нашей семейной паре верховодил, разумеется, Макеев, его знали, подходили пожать руку. Из тех, с кем особенно хорошо общалось, помню Юрия Прокушева, Станислава Куняева, Валентина Устинова, Сашу Боброва, Мишу Синельникова.

После завтрака Макеев с Устиновым шли кататься на лыжах, иногда к ним присоединялась и я. Потом ребята делали вылазку в деревню Федотово, чтобы разжиться горячительным попроще и не по буфетной цене, а я спускалась из вестибюля в полуподвал на водные процедуры. Душ Шарко и струевой массаж казались неземной благодатью после долгой лыжной пробежки.

Но однажды Устинов заявил:

– Всё, ребята! Завтра сажусь работать. У меня поэма начала складываться в голове. Будем встречаться по вечерам.

Василий от лыж отказаться не мог. Вернувшись с лыжни, отряхивал снег, устраивал лыжи, наполнив ванну горячей водой, кричал:

– Тáнюшка, запиши стихотворение – на лыжне сочинил!

Ему всегда лучше писалось на ходу или во время монотонной физической работы: на сенокосе, в парке, в сквере, в саду. И я под диктовку мужа записывала в блокнот свежие строчки, радуясь за него и немного завидуя. Мне не писалось. Мне и без стихов было хорошо.

В столовой мы оказались за одним столом с Юрием Прокушевым, исследователем творчества Есенина, и его женой. Они приехали раньше нас, о чём говорила недопитая бутылка коньяка на столе. Тогда была такая мода: все отдыхающие держали на столах какие-нибудь бутылки – с вином ли, с водкой ли, ещё ли с чем. За завтраком не пили, конечно, но в обед и под ужин наливали по рюмочке – больше для форса и демонстрации политеса. В бóльших количествах употребляли по номерам. Мы тоже поставили на стол свою бутылку, купив её здесь же, в буфете. Я ворчала, когда Василий тянулся налить по второй, на что мужчины резонно возражали, мол, зачем жить по чужому уставу – хочется выпить – выпей!

Когда же объявили борьбу с алкоголизмом, через год по-моему, алкоголь в буфете продавать перестали. Уже и с собой приносить стало нельзя.

Очень смешно мы заказывали себе еду. Василий мудро брал котлеты и лангеты, а я выискивала в меню чего позаковыристей. В итоге он уплетал за обе щёки, а я ковырялась вилкой в кучке какого-то малосимпатичного фрикасе. Вскоре и я перешла на котлеты.

Библиотека в Малеевке была великолепная, и фильмы демонстрировали из категории «закрытый показ». Одним словом, отдыхалось нам более чем хорошо. По вечерам резались в карты, в «дурака», то с Куняевым, то с Синельниковым – кто раньше придёт. Находиться вместе они не могли по национальной причине. Если, скажем, играет у нас Синельников – Куняев, заранее глянув в окно, ни за что не войдёт. И наоборот. Но самыми славными были посиделки с Устиновым. Однажды засиделись до такого поздна, что он не успел в главный корпус до закрытия дверей. Не достучался и вернулся к нам. Пришлось на сдвинутых кроватях ночевать втроём, благо, было запасное одеяло.

Утром Валентин хохмил, обращаясь к Куняеву:

– Стас, ты когда-нибудь проводил ночь втроём: двое мужчин и одна женщина?

– Не приходилось, Валёк. А ты? Неужели ночевал?

– Сегодня! С Макеевыми! Ха-ха-ха-ха! Васька лежал посерёдке!

Поэму Устинов дописал и пригласил нас на первую читку, поставив на стол бутылку крепкача. Поэма вышла хорошая – про любовь с восторгом.

Я упрекнула Макеева:

– Эх, Вася! Что же ты отстаёшь? Всего три стишка набегал по лыжне! Валентин довольно похлопал себя по груди, мол, «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!».

В кинозале перед сеансом подошёл к нам знаменитый Пётр Проскурин, обратился к Василию:

– Вась, слышал, Волгоград ваш на бишофите плавает, и его легко достать… У моей жены проблема – ноги сильно болят. Может, поможешь?

– Пётр Лукич, про бишофит я мало что понимаю и доставальщик из меня хреновый, но Татьяна моя постарается. Кстати, Лариска Тараканова, моя однокурсница, тоже просила достать бишофит для своей матери. Вот и порешаем заодно.

Проскурин коснулся моего плеча.

– Таня, я прошу вас.

И я закивала как болванчик, хотя понятия не имела, где и через кого можно достать волшебное снадобье.

– Ну, спасибо, ребята! Я в долгу не останусь. Запишите мой телефон.

Бишофит мы достали, и без больших хлопот – помогли ребята в Союзе писателей. Две бутылки дефицитного лекарства я привезла в Москву уже в апреле, дозвонилась, раздала. Ответно меня одарили толикой столичного дефицита, типа растворимого кофе, индийского чая, финских конфет и бутылки «Токая» – помню, как сейчас.

Пётр Лукич встречу назначил в ЦДЛ, угостил меня, просил обращаться без церемоний, если чего. Было отрадно знать, что ещё один большой писатель готов оказать мне поддержку, но острой необходимости не возникло. Была мечта издаться в «Современнике», но я не посмела просить об этом. Слишком велика разница в услугах. Год спустя до «Современника» я доехала сама, сдала рукопись, получила положительную рецензию, но началась перестройка, и многие издательские планы рухнули в одночасье. В «Советском писателе» моя рукопись зацепилась как-то за подножку уходящего поезда, и вышла книжка «В ожидании грома». Чуть раньше там же вышли мои переводы Мзии Хетагури – «След стёртого слова». А с книжкой курда Карлене Чачани, которую я переводила больше года, случился и вовсе обидный облом. Ведь уже и договор заключила, и в темплане прочла свою позицию, а итог нулевой. Редактор Эдуард Балашов развёл руками:

– Прости, Татьяна! При рыночной экономике всё теперь будет по-другому. Ты бы хоть аванс вытребовала – многие успели!

Но всё это позже, позже… А тогда, в январе 84-го, дожив положенный срок, мы с Василием собирались покинуть Малеевку. Твёрдо решили приезжать сюда каждую зиму, что и совершали несколько лет кряду. Провожать нас вышли все друзья-приятели. Миша Синельников поднёс к автобусу сумку, Станислав Куняев, остановившись у колонны, лишь помахал рукой. Макеев сам подошёл к нему попрощаться.

В общежитии у меня Василий пробыл не больше пары дней, познакомился с ребятами, вернувшимися с каникул. И собрались они в Останкинский парк искать заветную пивную времён Коли Рубцова. Федька Камалов, Игорёк Кудрявцев, Сашка Родионов, Улугбек Ездаулетов, ещё кто-то, а впереди, поводырём – Вася Макеев. Не знаю, то ли они нашли, что искали, но вернулись весёленькие и довольные собой.

Василий уехал, и начались будни без общих с ним радостей. Я снова скучала, искала по городу, откуда бы ему позвонить.