Читать книгу Тридцать три ненастья - Татьяна Брыксина - Страница 7

Год 1981-й. июнь.

За полгода многое изменилось и в душе моей, и в жизни. В квартире зазвучал давно знакомый мужской голос. И вот Василий засобирался в Клеймёновку на сенокос, сиял лицом.

– Матушка заждалась, боится, что трава перестоит.

Я смотрела на него с грустью, обратив вдруг внимание, что штанцы на нём хлипкие, рубашка подлинявшая, кепка застиранная. Полноценная забота об этом человеке ещё не проснулась во мне. Он наезжал из Волгограда на день-другой, иногда на неделю и снова возвращался восвояси.

Между нами всё уже случилось, но общая жизнь пока даже не грезилась. А душа уже начала болеть, признала в нём родного человека. Что было в его душе, гадать не было смысла. Но мужчина всегда чувствует, кто рядом с ним – любительница амурных приключений или женщина с вопросами в глазах. Думаю, Василий понимал, что я не из тех, с кем можно шарахаться по больничным кустам. Серьёзно попросил:

– У меня совсем носки истёрлись, если попадутся – купи две-три пары. И ещё, пожалуйста, присылай хоть через день газеты. Ты знаешь, какие: «Советский спорт» выходит каждый день, «Футбол-Хоккей» – раз в неделю. Ну и, конечно, «Комсомолку» и «Известия». «Литератур-ке» тоже буду рад.

Я счастливо кивала. Значит, и письмо можно написать, и ответа дождаться.

Уже перед уходом:

– Книжки читай точно по списку. Начни с «Соборян» Лескова, потом Куприна, потом Бунина, потом Леонова. «Войну и мир» будем перечитывать сразу после Нового года. Каждый год нужно начинать с Толстого.

– Не делай из меня тупицу! Я что, Толстого не читала?

– Ну скажи, кто такой Макеев в «Войне и мире»? Не помнишь? То-то и оно!

Хлопнула входная дверь, и я вышла на лоджию смотреть ему вослед. Вася обернулся, махнул рукой.

Уверенной походкой он уходил всё дальше и дальше: через пустырь, вдоль длинной девятиэтажки, наконец скрылся из виду. Наверное, нужно было заплакать, но я не заплакала. Я ещё не знала, кого, куда и насколько проводила моя душа.

Вернувшись в комнату, свалилась на диван и начала читать первую страницу «Соборян»: «Люди, житье-бытье которых составит предмет этого рассказа, суть жители старогородской соборной поповки. Это – протоирей Савелий Туберозов…»

Через несколько дней погостить ко мне приехала двоюродная сестра Люся Синюкова из Струнино. Радости не было предела! Питаясь кое-как, мы проводили время за разговорами и чтением. Люся, моя ровесница, была умницей, книгочейкой, несколько отстранённым от реальной жизни человеком. Художник по тканям, вечно летящая куда-то, ищущая друзей исключительно среди художников, Люся вроде бы как и не стремилась устроить семейную жизнь, но отношения у неё были. Люсю, как и родных её сестер, Таню и Женю, я любила с детства, но жизни наши стали очень разными, это чувствовалось во всём.

Утром, уходя на несколько часов в книголюбскую контору, прошу:

– Люсенька, приготовь что-нибудь на обед.

– А что приготовить?

– Посмотри в холодильнике.

Возвращаюсь к обеду – никакой едой и не пахнет, а Люся в старой моей кофте наизнанку сидит на полу, обложившись книгами, что-то выписывает в свою тетрадку.

– Чем это ты занимаешься?

– У меня же нет такой библиотеки, а тут столько умных вещей на глаза попадается. Вот я и конспектирую. Ты не против?

– Да ради бога!

На следующий день позвонила в Союз писателей. Трубку взял Кулькин.

– Евгений Александрович, вы не знаете, Василий нормально уехал в Клеймёновку?

– А когда ты его проводила?

– Три дня назад.

– Странно, я его вчера видел. Он с бывшей собирался в ресторан идти, отмечать её день рождения. Больше не появлялся. Да брось ты этой хернёй заниматься, не нужна ты ему.

– Да?.. Ну, ладно… А я тут ему носки хлопчатобумажные купила…

Пронзившей сердце боли я сама от себя не ожидала. Неужели всё так? Вот и получается: «Думали, игумен, а он простой монах».

Люся выслушала мою горькую новость и рассудила так:

– Добра от него не жди. Пока дело не зашло далеко, собери все его манатки и отошли туда, где он сенокосит. Тебе сразу станет легче, а потом всё забудется.

– Люся, ну какие манатки? Что он мне должен? Мы вместе всего ничего. А там какая-никакая история, общая квартира. Плохо, что обманул.

– А я тебе о чём? – Люся сама сорвала со стены Васины фотографии. И сразу квартира стала тусклой и сиротливой. Пыльный зной заносило через лоджию в комнату, пахло сухим прожаренным городом. Хотелось подумать, не рубить сплеча, но я не очень умела справляться с душевными непогодами, просчитывать ходы наперёд.

Сложив в кучу фотографии Макеева, его книжки с надписями, новые носки, стопку свежих газет и даже зубную щётку, что казалось особенно круто, села писать прощальное письмо. Наутро отнесла бандерольку на почту, отправила, но легче не стало.

А вскоре уехала и Люся, забрав надаренные книги и гостинец для бабушки Дуни, доживающей старость в Струнино у дочери Клаши. О любимой бабушке мы поплакали на вокзале: у неё случился перелом шейки бедра – большая беда для такого возраста.

Жизнь потянулась, как в стихах у Николая Гумилёва:

И пришло гневное письмо из Клеймёновки. Оно начиналось стихами, из которых помню только:

В конверт вложено несколько уже потемневших лепестков мака. И строчка в конце письма: «Ярче губ твоих!»

Утешившись, легла дочитывать «Соборян».

Василий сказал мне как-то: «Моя женщина не может быть необразованным человеком и слабой поэтессой. Хочешь быть со мной – стань первой!»

В этом он весь! Так его с детства воспитывали: самый умный ребёнок на хуторе – Васька Макеев. Первые лыжи – у него! Первые коньки – у него! Лучшие отметки в школе – у него!

В моём детстве всё было иначе. Мне говорили: знай своё место. Не в том смысле, что ты здесь последняя, а в том, что оценивай себя трезво, по заслугам. И я научилась не переоценивать себя. Но если была в чём-то лучшей, уверенно держала позицию.

Четырёхлетку Василий окончил в Клеймёновке. Школьной ребятни было немного, и классы спаривали: первый со вторым, третий с четвёртым. На всю школу один учитель. Им был Михаил Павлович Соснин, живущий в соседней Вихляевке. Уже с третьего класса учитель стал доверять самому грамотному ученику Васе Макееву проверять тетрадки малышей и даже одноклассников. Объяснял: «Двойку ставишь, если найдёшь больше семи ошибок». Макеев честно исполнял указание. Глянул Соснин, а двойки почти в каждой тетрадке. Ужаснулся: «Ты что же, балбес, натворил?! Кое-где надо было ошибки исправить и троечку натянуть».

С пятого класса клеймёновские ученики начинали ходить в вихляев-скую восьмилетку. По просёлку – 6 км, через лес – 4. Чтобы не было скучно идти, Вася вслух сочинял считалки и частушки. Одну я запомнила.

Когда Михаил Павлович вышел на пенсию, бывшие клеймёновские ученики, добравшись до Вихляевки, оставляли в его дворе свои велосипеды. Забавная картинка – весь двор в велосипедах!

Однажды вихляевские пацаны наскочили на клеймёновских, завязалась потасовка, но силы были не равны. Михаил Павлович выскочил с бадиком и разогнал забияк, защищая своих подопечных.

На селе всегда была проблема с учительскими кадрами. Василий рассказывал, что немецкий язык у них преподавал простой хуторской казак, побывавший в немецком плену. Кто-то из ребят спросил его: «А как по-немецки будет окунь?» И тот не растерялся: «Чекомас!» Озорники тут же приклеили ему прозвище – Чекомас. Тем он и запомнился.

Памяти Михаила Павловича Соснина Василий написал позже пронзительное стихотворение «Начальная школа». Процитирую несколько строф:

Кстати, эти стихи, как и многие другие, Василий привёз с одного из своих сенокосов.

Через день я отправляла ему внушительную стопку газет, засунув их в большой жёлтый конверт. Марки на почте выбирала самые красивые, живописные. В ответ приходили нежные благодарные письма с вложенными в них ромашками, кашками или васильками. И вот однажды пришло сообщение: жди в пятницу к обеду.

О, я умела ждать и встречать красиво!

Прозвенел дверной звонок, и он вошел – свежий, пахнущий травой и молоком, лишь чуть припылённый долгой дорогой. Как это было! Как это было! А в руках – сумка огурцов, килограммов восемь.

– Господи, что же с ними делать?

– Режь салат на закуску.

Из наплечной сумки на свет божий появились две бутылки «Краснодарского» коньяка.

В странной стране мы жили, в странное время. Дом как бы общий, а этажи разные. На одном – элиты всех уровней с их бумажными победами, достижениями, героями, спецмагазинами, спецполиклиниками, английскими костюмами, итальянскими башмаками и пр. На другом – народ, пославший все элиты на фиг, дерущийся в магазине за палку варёной колбасы, пачку условных пельменей, но довольный бесплатным образованием, честной медициной, общим рутинным покоем. Все понимали, что все лгут друг другу. Чем больше лжи, тем смешнее. Одни по «Малой земле» проводили ежедневные читательские конференции, а другие ставили на неё кипящие чайники. Так называемый автор, Леонид Ильич Брежнев, постоянно забывал и путался в названиях трёх своих бестселлеров, а страна угорала от восторга. Для элит Москва была коммунистической Меккой, где царили божества с их высокими идеалами, а для народа – большим мясным магазином, цитрусовым бутиком, тряпично-обувным рынком.

В Москву стремились и мы, провинциальные писатели, памятуя, что столица – это издательства, толстые журналы, литературные газеты, ЦДЛ, касса Литфонда. А главное – признание! Ловкачи от литературы в Москве находили себе некрасивых жён из дочек советских классиков, пристраивались, прописывались, начинали смотреть свысока на бывших товарищей из Орла и Тамбова, Красноярска и Волгограда.

А Макеев, окончив Литинститут, рысью бежал из столицы. В ЦК комсомола его не смогли соблазнить ни работой в «Сельской молодёжи», ни жилищной перспективой. «Ну и дурак!» – заключил Юрий Поликарпович Кузнецов при моём с ним разговоре об этом.

Ездить в Москву Василий не любил никогда. Там он не мог быть первым, а на десятых ролях – извините! Волгоград стал его домом и судьбой. Здесь его любили, ценили, награждали, прощали и называли первым, каруселью вокруг него кружились друзья и приятели. Женщины? Ну да, поэтессы и поэтесски льнули душой и телом, но он чаще отшучивался: «Мы, алкоголики, спокойный народ». Василий сроду не был азартным ходоком. Я это знала и не к телу стремилась припасть, а к душе, к его таланту. Они не обманывали так легко, как тело, хоть и улетали порой в эмпиреи казачьей вольницы. «Улетаешь? Лети, пожалуйста! – писала Вероника Тушнова. – Знаешь, как отпразднуем встречу!»

Вернувшись с сенокоса, Василий благостно расслаблялся у меня в Волжском, но о заселении «по-семейному» речь не шла. Нагостившись в охотку, снова уезжал в Волгоград. Надо же порадовать народ новыми стихами! «До встречи?» – «До встречи!»

А я настроилась ждать гостей из Тамбова. Обещались сестра Валя с мужем Станиславом и дочкой Наташей, с ними младшая сестра Лена. Двоюродные, но очень любимые.

Шумная ватага родственников объявилась в дверях уже поздней дождливой осенью. Хмурое небо и тусклая окрестность были тягостны душе лишь во дни одиночества, но с приездом сестёр жизнь зацвела родными голосами и домашней суетой. В прихожую вволокли мешок тамбовской картошки, несколько банок огуречно-помидорной закрутки, батон варёной колбасы. Жареную картошку к приезду дорогих гостей я лишь подогрела, остальное нарезали, разместили по тарелкам. Как? Что? Где? – выяснялось по ходу. А я повинно досадовала на себя, что котлет не нажарила, курицу не отварила, салатов не намудрила. Таких продуктов в моём холодильнике не водилось месяцами. Сейчас думаю, что сёстры, быть может, были несколько разочарованы приёмом, а тогда всё казалось проще простого. В конце концов, что может быть вкуснее жареной картошки с солёными огурцами?

Окольно поняла, что ребята привезли ещё мешок картошки, хотели бы продать свой деликатес на людском толковище около рынка или магазина. Но к вечеру следующего дня выяснилось, что затея не удалась. Они на своей машинёшке целый день промотались напрасно, даже бензин не оправдали. И мы снова сели за вечерний стол с жареной картошкой, колбасой и солёностями. Выпивали совсем немного – не было бражных любителей.

Ещё через день поехали смотреть Волгоград. На перекрёстке проспекта Ленина и Краснознаменской машину с чужими номерами, заляпанную неместной грязью, остановили гаишники:

– Предъявите документы!

О, Станислав! Он, конечно, забыл их в Волжском, в какой-то другой куртке. И пришлось нам делать трёхчасовой вояж туда-обратно, оставив девчат в машине в качестве заложниц. Денег на такси просто не было. Сёстры едва не описались в своём, открытом всему белому свету, железном плену. Я снова чувствовала себя виноватой за то, за другое, за пятое-десятое. А в чём я была виновата? Но не проклинать же тамбовским гостям город-герой Волгоград, чётко соблюдающий закон дорожного движения! Раздражение, естественно, вылилось на меня:

– Твою мать! И зачем мы сюда приехали?

В тот вечер никто и предположить не мог, что случится наутро.

Проснувшийся раньше других Станислав выглянул в окно, а машины под окном не было. Выбежали на улицу. Раскуроченный «жигулёнок» белел в полусотне метров от дома, по самые дверки загнанный в глинистую осеннюю лужу. Все расплакались, даже Станислав.

Милые мои, родные, злодейка-судьба любит иногда потешиться над беззащитными своими данниками. Никто из нас, мучеников того утра, не стяжал по жизни лёгкого богатства, завидного счастья, справедливого людского суда. Но Бог справедлив! Он наверняка спишет с наших грешных счетов хотя бы по одному прегрешению за то, что перенесли тогда, выталкивая машину из лужи, соединяя оборванные проводки, подкачивая осевшие колёса, отмывая грязь, протирая лобовые стёкла, прогоняя мотор, проверяя уровень масла и бензина. К нам подходили неравнодушные люди, предлагали помощь. А ублюдки, сотворившие беду, спали, наверное, беззаботным юношеским сном, заполняя пространство вокруг себя нестерпимым алкогольным перегаром.

А в остальном, что ж, странное, но беззаботное время. Нет в магазинах колбасы, масла, сыра, мыла, зубных щёток, но есть, слава богу, уксус и горчица, морская капуста, «Завтрак туриста» и хлеб. Обед можно приготовить из пакетика «Вермишелевый суп с мясом», а если есть ещё тамбовская картошка и банка солёных огурцов – ты человек. Ты можешь застелить хрустящую белую постель, включить бра над головой и распахнуть не читанную раньше книжку. Хотя бы «Вор» Леонида Леонова. Жизнь продолжается!

В конце ноября на базе писательской организации обком ВЛКСМ организовал встречу с французской делегацией. Денег выделили внатруску. Мы налепили бутерброды с килькой, отварили картошку, нанесли солёностей. Водкой запаслись по-русски. И вдруг, по закону подлости, над накрытыми столами зароилось облако мошки. Откуда она взялась – было не понять. Уселись, начали общаться. Кто-то из наших сказал, что в подвале Макеев играет в бильярд с ребятами. Мы давно не виделись, не созванивались. Душа заскулила, и я пошла пригласить его к нищему нашему пиршеству, дабы он мог поддержать собратьев словом и стихами.

Василий отказался:

– Я не пойду, не обижайся. И вообще… Недавно ко мне приезжал бывший тесть, он хороший человек, просил не пороть горячку, попробовать сохранить семью. Я принял решение, хочу остаться дома.

– А я? Я ничего не значу?

– Прости, но я внутренне освободился от тебя. Мне стало легче. Да и какая мы пара? Подумай сама. Все смеются: «Макеев Эверест покоряет».

– Понятно-понятно! Только Эверест труднее покорить, чем податливые окрестные горушки. Эх ты, альпинист клеймёновский!

Мы снова очень-очень-очень долго не виделись. И вдруг он однажды заявился в сопровождении целой бригады московских писателей, приехавших проводить в Волгограде литературный семинар для начинающих. Слегка выпивший, возбуждённый, заявил с порога:

– Тáнюшка, я сказал ребятам, что у тебя бар ломится от выпивки. Примешь?

Выпили всю водку и коньяк, сухое и креплёное, шампанское и кагор. В отупевшем уже состоянии, я спросила:

– Осталась бутылка спирта. Будете?

– Будем!!! – заорали гости.

Почти уже под утро все, включая Макеева, пошли ловить транспорт до Волгограда. Наверное, уехали. Я сидела на кухне, уперев локти в колени, и думала: «Вот и всё! Хорошо ли тебе, девица? Хорошо ли тебе, красная? Не так ли себя чувствует жертва коллективного изнасилования? Ты-то, ты-то, дура, зачем позволяешь так с собой поступать?»

Мне казалось, что я его люблю. Нет, не казалось, я была в этом уверена.