Читать книгу Тридцать три ненастья - Татьяна Брыксина - Страница 3

Наш новый день
Сынок

Оглавление

Кружка чая – первейшее дело после сна, но пью его я одна. Муж свои утренние таблетки предпочитает запивать настоем шиповника из термоса. А я без крепкого чая – вялая тень себя самой. Чай, сигарета, а потом и зубы чистить. Василий уже отплескался, побрился и снова нырнул в постель.

Вхожу в просветлевшую спальню и с нарочным укором говорю:

– Сынок, ты это чего?! Скоро восемь… Я кашу заварила.

На Сынка муж реагирует спокойно, не раздражается, но подниматься не спешит.

– Ещё полчасика позарюю…

И я ухожу доглядывать овсянку. Нежных «муси-пуси», «заек» и «солнышек» в нашем разговорном обиходе не принято. Но был такой случай. Василий вернулся домой навеселе, что раньше, в пору его службы в «Отчем крае», случалось довольно часто, чаще, чем теперь, и я, схватив за грудки обессилевшего негодяя, принялась трясти его и крыть на чём свет стоит. Двинуть в обратную или хотя бы вырваться воли у него уже не было. И вдруг тихим-тихим, горьким-горьким голосом он произнёс:

– Что же ты меня так терзаешь? За что мучаешь? Ну, пришел муж пьяный, а ты скажи ему: «Васюшка, ложись, спи, сынок».

Подробности впереди, а пока лишь – суть вкратце:

Волна острой жалости прошла сквозь сердце. Вот оно как, оказывается! Мы, бабы, думаем, что мужики наши должны быть всегда, как с журнальной обложки – белозубыми бруталами с кубиками на животе, и ни в коем случае – слабыми, согрешившими, споткнувшимися у пьяной российской забегаловки. Что ж теперь, каждый раз мордовать его и поносить матерными словами, забыв о жалости и сострадании, выгребать последнюю мелочь из карманов и загонять в нищее чувство вины и зависимости от жениного кошелька?

Отсюда и пошло: «Спи, Васюшка, спи, Сынок»… Сюжетец этот ещё пару раз будет вспомянут в моей книге по неизбежной необходимости. Уж простите заранее вынужденный повтор!

Большинству читателей с начальных страниц становится ясно: писано о Василии Степановиче Макееве. Не только о нём, конечно, но в первую очередь – о нём. Разделительную линию между нами провести невозможно. Разумеется, он известный, признанный поэт, без этого наши частные истории ничего бы не значили, но прошу учесть: для меня он ещё и муж, самый родной человек на свете.

Иногда смотрю на него на спящего и думаю: «Ну чисто Лиза Болконская!» – в лице такая мука, такое горькое изумление, что всё простишь и забудешь! Помните героиню Толстого, умершую при родовых схватках с застывшим на лице вопросом: «Я вас всех любила и никому дурного не делала, и что вы со мной сделали? Ах, что вы со мной сделали?»

Конечно, с безгрешной княгинюшкой Болконской реального Василия Макеева сравнивать трудно, но душу поэта Макеева почему бы и не сравнить? Она у него страдалица, и это точно.

Василий родился 29 марта 1948 года в заплутавшем меж холмов и степей хуторе Клеймёновском, что на севере Волгоградской области. Отец и мать, деды и бабки – все казаки урюпинского юрта, не из зажиточных, но и не голь перекатная. Громкоголосые, взгальные, а то и ругасливые – они, как я понимаю, в главной своей сути были людьми совестливыми, но с хитрецой, работящими, но не дюже хваткими. С двух сторон дядьёв и тёток у Василия было много, но более всего отличал он из отцовской родни тётку Ольгу, которую тоже называл мамой, и дядю Николая, пожизненно наречённого кумом. Маленького Васятку, старшего из детей Степана Алексеевича и Елены Федотьевны, в семье любили особо. Крупноголового, со строгими голубыми глазами его даже соседи называли с детства – Сталин. Хотя самого Сталина весь род Фетисов (Макеевых) клял втихаря за расказачивание деда Алёшки, за высылку его на север Карелии, за изгнание многодетной семьи из родного дома в сырую тесную землянку.

Полагаю, расказачивание было лишь формальным поводом для расправы над казаком, воевавшим на стороне белых в Гражданскую войну. Другой дед, Федот Никифорович, воевал за красных. В Гражданскую ему, ездовому, оторвало снарядом ступни, и он, почти двухметроворостый, был вынужден нести эту муку до конца жизни, вставая на колени лишь передохнуть или передвигаясь по хате. Для обоих дедов Василий был первым внуком. Девчонок, рождавшихся позже, никто всерьёз не учитывал.

Описать подробнее историю двух семейств для меня дело непосильное. Василий часто рассказывает мне об этом, и я изумляюсь счастью его повествований, общему ладу любви и мудрого смирения сватов друг перед другом – таких непохожих людей, особенно дедов Алексея и Федота. В поэме «Деды» это выражено им с предельной достоверностью. Слава богу, в семье сохранилось множество фотографий, на которых можно пристально рассмотреть всех-всех-всех. Макеев сегодня, став сентиментальным и слабым, а то и просто хвастливым, о детстве своём говорит взахлёб. Может, светлой памятью о давнем защищает измученную душу? Может, не чувствует в сегодняшнем мире былой сельской простоты. Домашние любили и кохали его на грани баловства, как редко бывает в большинстве трудноживущих крестьянских семей. Меня тоже в моей родне любили, но любовь по-макеевски – это совсем другое. Слабого, выпивающего, не помнящего дней рождения своих родных и близких, Васю поныне жалуют сёстры, племянники, бесчисленные крестники, отпрыски всего разветвившегося древа Фетисовых-Трофимовых, как они сами себя определяют по уличному, казачьему прозванию.

Более всех на свете Василий ценил свою матушку Елену Федотьев-ну и, может быть, меня – попречную жену Татьяну, стоящую заслоном и оберегом на рубежах нашей нелёгкой семейной жизни…


На таймере 8:15. Сынок и не думает подавать признаков пробуждения. А завтрак по расписанию в 8:30.

– Вася, пора вставать, овсянка остынет!

И он начинает шевелиться, долго ищет ощупкой тапки около кровати, садясь за стол, устраивает сбоку газету. Торопить его бесполезно. Есть в этом что-то маниакальное – не отрывать глаз от печатных строчек, а что читать – значения не имеет.

Пристрастившись к чтению с пятилетнего возраста, Василий определил это как главное удовольствие жизни. Сколько раз штрафовали его, читающего, гаишники при переходе улицы в неположенном месте. Гаишник подлетит, свистанёт почти над ухом, гаркнет подходящее к ситуации слово, а этот поднимает бессмысленно голубые глаза и разводит руками.

– А я что? Я ничего. Вот иду, газету читаю… За что штраф? Я ни в чём не виноват.

Иногда бывает и так:

– Иди завтракать! Каша остывает.

– Нет, сначала я за свежими газетами сбегаю. Куда ты меня гонишь со своим завтраком?

– Поимей совесть! Опять подлянку затеваешь? Меня уже трясёт от ненавистных слов «сначала сбегаю за газетами».

Часто, слишком часто газетная тема для него – лишь прикрытие утреннего вояжа по совсем иной надобности. Я бешусь, я ненавижу эту его ложь, припудренную необходимостью купить утреннее чтиво. Ему нельзя спиртного натощак, как бы это ни оправдывалось похмельной маетой. Плохо и так, и так, но уж лучше после завтрака. Меня беспокоят резкие скачки его давления, иногда падающего ниже допустимой нормы, но настаивать на своей правоте уже не хватает сил.

Опершись локтем о подоконник, смотрю, как он идёт по косой асфальтовой дорожке в сторону пешеходного тротуара. В этот момент он для меня не Сынок, не Васюшка и даже не поэт Василий Макеев, но негодяй первостатейный. Пожилой, ссутулившийся человек, втянувший голову в плечи, неуверенно перебирает ногами, невольно обозначая сильно больную поясницу и общую слабость организма. Какие могут быть газеты?! Все новости легко посмотреть по десятку телевизионных каналов. Но самое тяжкое начинается через час. Где его черти носят? Не случилось ли с ним чего? Вдруг инсульт? Вдруг инфаркт? И голова начинает гореть отчаянным страхом! Вот позвонят сейчас чужие люди и спросят: «Не ваш ли это муж лежит без сознания около МАНа?»

Когда наконец Василий появляется в дальнем конце косой дорожки, я сразу же успокаиваюсь: живой и слава богу! Утро моих послушаний только начинается. Бегу в ванную и торопливо развешиваю постиранное бельё, ставлю в микроволновку остывшую кашу, заправляю постель. Осталось накормить Сынка, перештопать его протёртые носки и бежать на работу. «Я несчастливая, ужасно несчастливая…» – думаю в отчаянье. Но кто же счастлив на этом свете? Ведь все так и живут. Все! Проснулся, умылся и… понеслось! Лучше тем, чьи мужья не бегают к восьми утра за газетами…

А всё грехи наши! Утро надо бы начинать с молитвы «Отче наш, иже еси на небесех…», а я завариваю чай, закуриваю сигарету, смотрю на Жёлтый дом с трепещущим над ним российским триколором, жду мужа с газетами, почти не надеясь на лучшее.

Но стоп! На какую это работу я собралась бежать? Нет больше работы! Остались одни послушания.

Тридцать три ненастья

Подняться наверх