Читать книгу Жаба душит. Сатирический роман в трех частях. Часть вторая - Василий Варга - Страница 15

Дискалюк расхаживал по кабинету, садился в кресло, никого не желал видеть, пытаясь прийти в себя после Крыма, трудной дороги и в особенности после этого гадюшника—драндулета, на котором он ехал из Львова до Рухова. Да и почта его расстроила. И не только почта. Жена Марунька скандал устроила. Сегодня в шесть утра. Не погладил ее, рука не поднялась. Что—то произошло с ним. Видимо, все началось с этой, как ее? – бердичевской москальки Зои Соколовой, девушки из другой неземной цивилизации.

Первым, кто ему испортил настроение окончательно и бесповоротно с самого утра, была его, теперь уже нелюбимая жена Марунька.

– Ты чтой—то совсем скурвился, Митрий Лексеевич, – сказала она, лежа на кровати, выставив одну ногу из-под одеяла и невыгодно сверкая, отвисшей грудью в разрезе ночной рубашки. – Уехал и ни одного письма. Ни слуху, ни духу. С кем ты ездил, скажи? Эта толстуха Неприсягайко тоже с тобой, сказывают, ездила. Ездила, али не ездила? Я все темные крашеные волосы ей вырву. Останутся только три волосинки, вот увидишь. Весь Рухов будет за животы хвататься. Я такая, я ни перед чем не остановлюсь.

– Ты никого не слушай, у меня врагов полно, еще не такое могут выдумать, – сказал муж.

– Я мало кого слушаю, я чуйствую, что ты, батюшка, грешен. Даже руку мне на плечо не положил этой ночью, хотя и весь месяц отсутствовал. Но, видать, там, с этой мымрой расходовал свою мужскую силу, и я тебе, как гвоздь в печенке: не нужна и все тут. А про остальное чего балакать.

– Ты старая уже, неужели тебе чего—то еще хочется?

– Я – старая? как бы ни так. Я не старее тебя, батюшка. Вот пойду в парихмарскую, сделаю модную прическу, надену лучшее платье и куда-нибудь уеду в синаторию. Тогда ты поймешь, что твоя Марунька не самая последняя старуха.

Это заставило Дмитрия Алексеевича пристально посмотреть в сторону Маруньки, лежавший, в ожидании, на кровати, такой некрасивой, растрепанной и злой.

– Ты что бормочешь, ты в своем уме? Да, эта Недосягайко, в Крыму, я ее даже один раз видел там, ну и что из этого? Кто она мне такая, кто я ей такой? Ты думаешь, что я ездил туда шашни заводить, мозги крутить кому—то? Как бы ни так! У таких людей, как я, голова другим забита, а не глупостями. Это ты тут сидишь и от скуки, возможно о кавалерах думаешь, а мне не до того.

– Тогда почему ты так холоден со мной? Ты приехал и после такого длительного перерыва, даже не посмотрел в мою сторону. Как это оправдать, чем это объяснить?

– Объяснить можно только одним: мы с тобой уже не молоды…

– Я старухой себя не почитаю. А ты… ты омманываешь меня, я чуйствую. Меня вокруг пальца не обведешь, не из таких. Хорошо, я тоже подумаю, как вести себя, только ты не обижайся, если тебе, председателю, хозяину района, рога наставят. Так—то.

– Не болтай глупости. Лучше погладь мне рубашку и брюки.

– Сам гладь, – сказала Марунька. – У нас равноправие. И завтрак сам приготовь. Как ты обо мне заботишься, так я и о тебе буду заботиться.

– Ну что тебе от меня надо? – выпучив глаза, спросил Дмитрий Алексеевич. – Ты извела меня своей ревностью. Надоело, не могу больше.

– И я не могу! Надоела, так скажи! Я хоть знать буду, а то в неведении, ночами не сплю, думаю, подушка от слез мокрая. Ты, вон бирюк какой упитанный, а я как щепка сухая, и ты в этом виноват.

– Ну, ладно, не злись, – сказал знаменитый муж и погладил ее ручищей по голове.

– Счас иду, усе хорошо! – растаяла Марунька. – Ты кафа будешь? С гренками или без гренков? Может бутерброд?

Дмитрий Алексеевич, сидя в кресле, в своем кабинете, вспомнил этот разговор и поморщился. Хоть Марунька так быстро переменилась, будто все быстро забыла, но ясно одно: она начнет кусаться при малейшей подозрительности, « а я исчерпал свои ресурсы по отношению к ней. Мне надо, что—то другое. Вот, говорят, у Мао, были шестнадцатилетние в то время, когда он уже едва на собственных ногах стоял. Что—то в этом есть, какая—то энергия передается, кровь начинает по—другому играть. Леся? Э, нет. Леси надо замуж. И потом, тут, в этой дыре, завтра же все будут все знать, а им только повод дай – сутками косточки перемалывать, соревноваться начнут, кто больше из пальца высосет. И чем грязней, тем лучше. В этом отношении город другое дело. Там до тебя никому нет дела. И в Крыму то же самое. Зоя была и ушла. Кто знает об этом, кроме меня? Никто, ни одна душа. Эх, Зоя, взбаламутила ты меня. Теперя не будет моей седой голове покоя. В Москву, что ли написать, этому Ейцину? Пусть разыщет ее и в знак дружбы с великой Украиной пошлет мне ее в подарок. А я, в знак благодарности, этому Кучме мозги вправлю. Что это он, обещал нам дружбу и сближение с Россией перед избранием на высокий пост, а теперь, став Президентом, следом за своим предшественником Кравчуком топает. А Кравчук, махровый националист. Народы Европы скоро объединятся, а он приложил немало усилий, чтобы поссорить два великих народа—братья. Но не вышло».

Он уже взялся, было за ручку, с намерением сочинить послание Ельцину, как мужик мужику, как вдруг, ни с того, ни с сего, его прервала… Тоня Недосягайко. Она возникла в проеме двери, как нехорошее сонное видение и, выпячивая грудь вперед, втягивая живот вовнутрь, как гора во время оползня, стала двигаться на него, беззащитного человека. Напрасно он нажимал на кнопку звонка под крышкой стола: секретарь не входила, она, видать, отправилась по нужде, а этим и воспользовалась непрошеная гостья.

– Я..я…у меня насморк! – сказал Дискалюк, закрывая лицо тыльной стороной ладони. – Не подходите, это опасно, это передается.

Недосягайко обнажила металлические зубы, втянула воздух в ноздри так, что верхняя губа перекосилась и шагнула на паркетный пол. Новенькие туфельки на тонкой кожаной подошве, скользили по паркетному полу, как коньки по льду, но Антонина Ивановна, будучи в приподнятом настроении и не отдавая себе отчета, что такая мелочь, как скольжение по паркету может принести ей неприятность, стала вилять задом как в молодости.

– От меня не сбежишь, – сказала она, гордо закинув голову назад, и в это время со всего своего роста грохнула на пол.

Дмитрий Алексеевич не успел заметить, как это произошло. А потом его охватил страх. Дело в том, что голова Недосягайко дважды отскочила от пола, как футбольный мяч. И только потом несчастная закрыла глаза и пустила слюну изо—рта.

Вместо того, чтобы встать и броситься поднимать даму весом в сто килограммов, Дмитрий Алексеевич усиленно нажимал на кнопку звонка. Наконец, вбежала секретарь.

– Воды! Срочно! Поскользнулась она! Где ты была, почему пропустила?

– Я чай заваривала! Я не виновата. Простите меня! Я первый раз вижу эту даму сегодня. Ей что – конец?

– Неси графин с водой тебе сказано!

– Так вот же графин у вас на столе. Он перед вами (перед вашим носом).

– Это не тот, вода не та, свежая вода нужна, ну быстро, кому сказано?

– Я ведро принесу.

– Неси!

Леся принесла ведро с водой, но неполное и тонкой струйкой стала лить ниже подбородка распростертой Недосягайко. Когда вода попала в ноздри, Недосягайко открыла рот и закашлялась.

– Жива! – обрадовалась Леся. – Надо вызвать скорую помощь.

– Не нужно, я оживаю. Вы, все лишние, уйдите…

Леся повернулась с ведром в руках к двери. Дмитрий Алексеевич встал с кресла и тоже намеривался уйти, но Недосягайко крепко схватила его за ногу, и прошипела:

– Ни шагу вперед!

– Никого ко мне не пускать! – приказал Дискалюк секретарю и вернулся на свое место.

Госпожа Недосягайко постепенно пришла в себя, ухватилась руками за кресло и подняла собственный груз. Ее длинная плиссированная юбка была в пятнах от луж на полу и немного разодран чулок ниже правого колена. Больше всего пострадала прическа, и помада на жирных губах размазалась по подбородку. Шляпка на голове немного сдвинулась с места, лишь перо, куда—то подевалось.

Она уставилась на своего, растерянного кавалера, и выпучила глаза.

– Сейчас буду бить! Даже если меня посадят за это. Любовь, как известно, требует жертв. И неважно, что ты испытываешь ко мне любовь или ненависть, ты должен пострадать, потому что я страдаю, – говорила Тоня, все ближе придвигаясь к столу, чтобы схватить чернильный прибор.