Читать книгу Под жёлтым зонтом - Юлия Лавряшина - Страница 5

Когда раздается сухое пощелкивание замка, я невольно замираю, ожидая услышать что-нибудь вроде: «А, это ты…» И невысказанное – «всего лишь», «опять», «черт бы тебя побрал!»

Уверен, Арина думает про себя: «Был бы ты настоящим мужиком, забыл бы о том, что подарил мне эту квартиру и убрался бы к чертовой бабушке!» И я с ней согласен. Вот только мне никак не удается стать таким, как она хочет. Невидимым…

В первые месяцы, когда я просто с ума сходил, изобретая способ, как приручить мою маленькую рысь, то пытался воздействовать на простейшие органы чувств. Если со стены исчезают часы, человек должен заметить их отсутствие и переполненность дома тишиной. Я предполагал, что значу для Арины не больше, чем те часы, но оказалось даже меньше. Я пропадал на неделю, а то и две, не звонил ей, а когда возвращался, то не слышал ни одного вопроса. Она встречала меня с обычной насмешливой холодностью, обсыпала разными прозвищами, вроде «баловня судьбы», «денди лондонского» и «глазастика», и я терялся, не понимая: то ли она так ласкается, то ли хочет обидеть.

Я давно перестал ревновать Арину к людям, которые становились героями ее книг. Даже научился находить забавным то, как она выслеживает человека, который сам того не подозревая, стал центром ее загадочной, неизученной Вселенной. Как запоминает все его жесты, улыбки, повороты головы, гримасы, ловит интонации голоса, переливы смеха… Словно хищный цветок моя своенравная девочка затягивала в себя жертву и, напитавшись ее соками, выплевывала, отторгала напрочь. Вся беда была в том, что ее мощное, безмолвное притяжение, в конце концов, отзывалось в мужчинах целой гаммой чувств: удивлением, настороженностью, смятением, интересом… Как правило, когда с их стороны дело доходило до влюбленности, Арина успевала дописать очередной роман, и герой переставал ее занимать.

Но объяснить это обычному человеку было почти невозможно. И в самом деле, кто в состоянии понять, будто зеленоватый огонь ее глаз, еще вчера влекущий в край сумасшедших желаний, угас лишь от того, что дописана последняя страница еще никем не читанного романа? Непонимание требует объяснений. Арина с раздражением отмахивалась от вчерашних повелителей ее души, запиралась на все замки и не поднимала телефонную трубку. Я был вынужден дозываться ее через автоответчик.

Я уже и не помню, как это вышло, но мне пришлось взять на себя роль терпеливого разъяснителя. Наверняка, я сам же и вызвался… Обзывая себя безмозглым тюфяком, я брал в ресторане бутылку хорошего красного вина, лишь бы чем-то укрепить организм несчастного, и являлся к тому домой, потому что обычно это оказывался кто-нибудь из моих многочисленных знакомых. Стараясь смотреть прямо в измученные, больные глаза, я нес какую-то чушь о сложности творческой натуры, о непредсказуемости женской души, о быстротечности всего в этом мире. И не верил ни единому своему слову. Как не верили и все эти люди… Я понял это, когда после моего ухода, один юноша попытался покончить с собой

Тогда я впервые вышел из себя и заорал на Арину. Свирепея от холодноватого непонимания, поблескивавшего в ее взгляде, я кричал, что нельзя так обращаться с людьми, ведь они живые не только в ее книгах, но и на самом деле, и если бы ей самой… Тут я замолчал, ведь представить, будто ей самой доведется испытать хоть нечто подобное, было совершенно невозможно. Рыси не привязываются к человеку. Они только позволяют себя кормить. Но это уже не огорчало меня, а радовало. Ведь кормил-то ее я…

Когда мы встретились, Арина не была еще известной писательницей. То есть она уже что-то писала, и несколько рассказов даже были опубликованы в местных газетах, а один включили в коллективный сборник. Но тогда литература еще не заменила ей остальной мир. Если бы мы познакомились года на три позднее, она в лучшем случае написала бы обо мне роман и тут же забыла. Можно сказать, мне повезло подвернуться в тот момент, когда в Арининой душе оставалось маленькое пространство, не заполненное придуманными персонажами.

Первые ее книги не пользовались успехом, ведь никакой рекламы не было, а имя автора никому ничего не говорило. Изданы они были неважно, выглядели непривлекательно, и даже бибколлектор, на который Арина возлагала большие надежды, отказался их купить. Мне было так тяжело смотреть, как она мучается, и уже вот-вот готова потерять веру в себя, что я стал тайком скупать ее книги в магазинах. Когда у меня скопилось достаточное количество, я подарил их от имени автора бибколлектору, рассчитывая, с одной стороны, пристыдить этих дам, падких на яркие обложки, а с другой, увеличить Аринину популярность. И то и другое сработало, ведь никто не поможет писателю лучше хорошего библиотекаря.

Арину стали приглашать на выступления, брать интервью… Сначала она относилась к этому с некоторым удивлением, потом быстро привыкла. Теперь ее издавали и в Москве, и в Петербурге, но на ней это никак не сказывалось. Звездной болезни у Арины не было и в помине. Единственное, что могло ее смутить – это публичные похвалы. Я обожал наблюдать, как она теряется и не знает, что отвечать. Однако цену себе она знала даже в те годы, когда никто не покупал ее книги.

Наверное, Арина терпела меня до сих пор потому, что я был единственным свидетелем ее первых успехов и неудач. Я открывал «Шампанское» и утирал ей слезы. Она дарила мне оригинальные экземпляры своих книг, а я – ужин в своем ресторане. Я бы водил ее туда каждый вечер, но Арине было не до этого. Тратить на еду время, принадлежавшее творчеству, казалось ей преступным.

Я любил наблюдать, как она пишет, хотя посторонний взгляд не обнаружил бы в этой картине ничего привлекательного. Она крючком изгибалась над столом, подперев левой рукой голову, и пряди волос свешивались между растопыренными пальцами, как пучки соломы. В эти часы мы с Цезарем тихонько сидели в уголке, я читал что-нибудь, а он дремал у моих ног, зная, что к хозяйке лучше не приближаться. Своего пса Арина любила куда больше, чем меня, но даже ему не было позволено отрывать ее от работы. Единственное, что она разрешала с благодарностью – это подсовывать ей изредка чашечку кофе. Она говорила: я варю его лучше всех…

От Арины я сразу поехал домой, потому что умирал с голоду, а она утверждала, будто уже пообедала. Ради меня ей бы и в голову не пришло встать к плите. Когда Арина злилась и хотела ударить меня побольнее, то обзывала «колбасником». Для нее не было ничего более презренного, чем изготовление хлеба насущного. Хотя вкушать его Арина никогда не отказывалась.

Я не спорил с ней и знал, что никогда даже не приоткрою перед этой женщиной завесу в тот очаровавший меня в детстве мир удивительных превращений и безграничной фантазии, который назывался приземленным словом «кухня». Если б Арина только почуяла силу кулинарной магии, то непременно уцепилась бы за эту находку, и внутри нее неудержимо, как зародыш мутанта в фильмах ужаса, начал бы вызревать новый сюжет. И его героем мог бы оказаться я. Как раз это и пугало. Ведь рано или поздно она дописала бы и этот роман…

Город выглядел раскисшим от дождя, под колесами «Ауди» почавкивало, и, казалось, ресторан невидимо преследует меня. Он находился и снаружи меня, и внутри. Он был частью меня, а я был частью него. Если я отвлекался от мыслей об Арине, то начинал думать о «Ермаке», как отдаются мечтам о будущем любимого ребенка, представляя, каким он вырастет красивым, и ни в чем не будет знать нужды.

Стоило мне только ступить на порог нашего ресторана и закрыть за собой дверь, как я оказывался в другом мире, где всегда царили веселье и праздник, а беды были пустяшны: поломка холодильника, необязательность поставщиков… И даже Лари, при одном появлении которого все обмирали, если и был злодеем, то ненастоящим, как и вся жизнь внутри этих стен.

Я понимал, Лари ограждает меня от львиной доли проблем, которые время от времени сваливались на ресторан. Еще ни разу я не имел дела ни с рэкетом, ни с налоговой инспекцией, хотя считался директором «Ермака». Разгребать грязь Лари предпочитал без моей помощи, но я вовсе не был благодарен ему за это. Он заставлял меня чувствовать себя беспомощным мальчишкой. Для персонала я был кем-то вроде наследника трона, которому положено оказывать почтение, но прислушиваться к его указаниям совсем не обязательно. Меня выручало то, что у нас работали добрые люди, которые хорошо ко мне относились. И я старался оправдать их расположение и сделать «Ермак» первым среди многих. Он никогда не был заурядным кабаком, но я пытался придать ему оттенок элитарности. Лари называл меня прожектером и снобом.

– Кто этот оборванец на эстраде?! – врывался ко мне Лари. – Кого опять притащил?

Я отвечал, как можно тверже, хотя это всегда удавалось мне с трудом:

– Это лучший исполнитель нетрадиционной музыки. Да ты послушай его, Лари!

Но он каждый раз отвечал:

– Не надо нетрадиционного.

– Надо, Лари, – убежденно говорил я. – Публику уже тошнит от попсы. Не беспокойся, завтра будут девчонки из варьете, я уже договорился. Но не каждый же вечер! Иначе к нам потянется одно быдло.

Лари выхватывал из кармана свою трубку. И это было, самым убедительным аргументом – от табачного дыма я заходился в кашле и уже ничего не мог возразить.

– Быдло платит, котенок, – резонно замечал он, набивая коричневую чашечку.

– Я знаю. Завтра они насладятся. А сегодня в зале много моих знакомых. Лари, не кури! Ты пытаешься убить меня?

Делая скользящие, едва слышные шаги, он заходил за мое кресло и, заставив откинуться на спинку, долго гладил меня по голове сухой теплой ладонью. Я ненавидел такие минуты, но это было легче перенести, чем запах табака. К тому же я давно знал, как всем нравится запускать руки в мои волосы. Даже Арине. Когда мы встретились с ней, я был в душе совсем мальчишкой и слегка выпендривался, делая химическую завивку. Но Арина не имела ни малейшего представления о всяких парикмахерских ухищрениях. Она решила, что мои волосы и впрямь вьются крупными спиральками. С тех пор мне приходилось делать завивку постоянно, чтобы не разочаровать ее.

Вернувшись к себе, я застал маму дома. С самого детства мне было страшно входить в пустую квартиру, и после уроков я сразу отправлялся к Максу. Когда мама стала получать пенсию, я уговорил ее бросить работу в поликлинике, где она служила регистратором. Теперь, открывая дверь, я испытывал больше уверенности, что тишина не подкарауливает меня.

Уединение хорошо, когда ты сам полон. С довольно давних пор во мне воцарилась такая пустота, что я не мог оставаться с собой наедине. Я шарахался от зеркала и тайком от мамы глотал снотворное, лишь бы опрокидываться в темноту сна прежде, чем первая мысль успеет созреть в моей голове. Я боялся себя, а Макс больше не желал меня видеть. И мне тогда было всего пятнадцать…

– О господи, какой же ты бледный, – мама со вздохом провела по моей щеке ладонью. – И похудел.

Руки у нее до сих пор были нежными и тонкими. Еще мальчишкой я прочитал об одном французском скульпторе, который делал слепки красивых женских рук, и сказал маме, что когда-нибудь повезу ее в Париж специально для этого. Она разрыдалась, а я перепугался и долго просил прощения, не совсем понимая – за что? Но с тех пор больше не заговаривал ни о Париже, ни о ее руках.

Кажется, мама до сих пор испытывала вину передо мной и за то, что не удержала когда-то мужа; и за то, что ни один из тех ее друзей, которые время от времени врывались в нашу жизнь, так и не заменил мне отца. И даже за то, что я сам до сих пор так и не стал отцом. Она во всем была готова винить себя, хотя, клянусь Богом, я никогда не упрекал ее даже в мыслях.

В готовности к самобичеванию сын стал ее повторением, и во всех своих бедах был склонен, в первую очередь, винить себя самого. Такая позиция добавляет безнадежности во взгляд, устремленный в будущее, ведь уйти от себя куда сложнее, чем от людей, мешающих тебе жить. Но в этом есть и положительное зерно – человек, вроде нас с мамой, никогда не станет мизантропом. Я твердо знал: девяносто девять процентов окружающих людей и умнее, и порядочнее, и талантливее меня, и воспринимал это как естественное положение вещей. Потому что превосходил остальное человечество в главном – меня любила первая леди этого сумбурного мира. По крайней мере, делала вид, будто любила… Но даже в ее притворстве мне виделось сосредоточие вселенской гармонии. С тех пор, как рядом появилась Арина, хаосу внешнего мира стало все труднее проникать вглубь меня, ведь я наливался ее строгой цельностью.

– Дай же я хоть рассмотрю тебя! Ты совсем не бываешь дома, – мама повернула меня к свету и снова погладила по щеке.

Пристально изучив мое лицо, она пришла к выводу, что сегодня я выгляжу еще более несчастным, чем обычно.

– Отчего бы мне быть несчастным? – бодро возразил я. – Ты здорова, дела идут, ресторан полностью в моем распоряжении, пока Лари в отпуске. Кстати, я собираюсь отвезти к нему Арину.

Первое время, когда я только заговаривал о ней, маму слегка передергивало. Потом она смирилась, но до сих пор считала наши с Ариной взаимоотношения «ненормальными». На это мне нечего было возразить, но изменить я тоже ничего не мог.

Лаская мои волосы, мама с обидой говорила:

– За тебя с радостью пошла бы любая девушка!

– Ты хочешь, чтобы я женился на любой?

– Я начинаю думать, что это лучше, чем ждать свою сумасшедшую писательницу до девяноста лет.

– Может, «любая девушка» и тогда за меня пойдет?

– И не надейся! Ты ведь так говоришь? У девушек тоже кое-что бывает в голове.

Мама даже не догадывалась, что я купил Арине квартиру. Если б она узнала, как я одним махом потратил на нее все деньги, которые Лари дал мне возможность скопить за годы работы, в нашем доме уже толпились бы психиатры всего города. Пару лет назад мама пыталась уговорить меня полечиться у «бабки». Ей не верилось, будто я столько времени могу добровольно оставаться в плену у женщины, на ее взгляд, не особенно красивой, не такой уж юной, а, главное, равнодушной ко всему на свете, что не создано ее пером. Правда, с одним мама не решалась поспорить.

– Конечно, она талантлива, – вздыхала она, дочитав новую Аринину книгу. – Но Фазиль Искандер тоже талантлив… Не влюбляться же в него из-за этого!

Когда я заговорил о том, что собираюсь отвезти Арину в гости к человеку, к которому мама столько лет меня ревновала, на ее лице появилось выражение неподдельной обиды. Она даже не пыталась скрыть ее, хотя не произнесла ни слова.

– Ну выскажись, – разрешил я. – В конце концов, я мог тебе и не сообщать.

– Зачем? – коротко спросила она и, не дождавшись ответа, скрылась на кухне.

Если б я мог оказать ей – зачем! Если б я мог сказать хоть кому-то… Но в городе не росли тростники и не рыли колодцев. Я был обречен носить свой замысел в себе, незаметно расплющиваясь под его грузом. Как монетки, которые в детстве мы с Максом подкладывали под колеса трамваев, я начинал терять форму, и все начертанное в моей душе Богом расплывалось бессмысленными загогулинами. Еще не сделав к выполнению задуманного и шага, я уже вскакивал ночами и едва удерживался от того, чтобы не броситься к матери. У меня не хватало воображения, чтобы представить, что же будет происходить, когда все случится на самом деле…

Я зашел следом за мамой на кухню, которую обставил всеми существующими в мире бытовыми приборами, и она стала походить на экспериментальную лабораторию. Каждую новую покупку мама принимала в штыки и твердила, что никогда в жизни не научится пользоваться «этим чудовищем». Спустя месяц она расхваливала «это чудо» по телефону и всем подругам советовала обзавестись тем же самым.

Наблюдая, как она с легкостью программирует микроволновую печь, я спросил:

– Чего ты всполошилась? Арине надо отдохнуть.

Это было правдой.

– К тому же Лари заинтересовал ее, как типаж.

И это тоже было правдой.

Когда печка монотонно загудела, мама обернулась, и в ее голосе прозвучала жалость:

– Ты у меня какой-то слабоумный, честное слово! Кто же увозит свою женщину к другому мужчине?

– Лари шестьдесят два года!

– Ты же собирался жениться в девяносто!

– Мама, Арина не заводит романов. Она их сочиняет.

– Можно подумать! – отрезала она. – Если ты – ее единственный мужчина, почему же она не выходит за тебя замуж?

– Уж тебе ли объяснять, что иметь мужчину и быть замужем – совершенно разные вещи?

– Ты у меня такой красивый, – произнесла она, и жалость в ее голосе загустела. – Она не боится тебя потерять?

– Арина – храбрая женщина.

Мама вздохнула с таким горьким постаныванием, будто узнала, что ее любимый сын неизлечимо болен.

– Господи, как же ты занимаешься бизнесом? Тебя, наверное, дурят направо и налево! Ты же совсем простодырый. Хорошо хоть Лари за тобой присматривает.

– Да, – согласился я. – Хорошо.

Она махнула рукой: «Садись за стол», потом схватила полотенце, и принялась яростно тереть запотевшие окна, приговаривая:

– Да если б мне… в свое время… встретился такой парень, как ты… Высокий, красивый, умный, при деньгах… Да что ей еще надо этой твоей Арине?!

Она швырнула полотенце на край сверкающей раковины и заплакала, прикрываясь ладонями. Когда я ее обнял, мне показалось, что в руках у меня обмирает от горя маленькая девочка.

– Она не любит меня, мама, – сказал я. – Только терпит. Что я могу тут поделать?