Читать книгу Техническая ошибка. Корпоративная повесть, лишенная какого-либо мелодраматизма - Александр Степаненко - Страница 11

*****

Спал Антон этой ночью четыре часа. Да и то сказать спал – больше ворочался или лежал, слушая ровное дыхание жены. Десятки раз расставил, провернул он в своей голове, что, как и в каком порядке нужно будет сделать утром, но все равно никак не мог успокоиться. Под утро лишь задремал, но и во сне ему виделось, как ждет он в приемной Ковыляева, как заходит потом к нему в кабинет и как тот начинает стрекотать что-то без остановки.

В 6 часов пропикал будильник. Щеглов включил выключенный на ночь мобильный. За завтраком, положив оба своих телефона на стол, Щеглов, отпивая кофе, опасливо косился на них, словно на непредсказуемые живые существа.

На улице было промозгло. Туман опустился еще ниже: выше пятого этажа окон не было видно. Хотелось прогуляться, продохнуть, проветрить легкие сырым уличным воздухом. Обычно, когда он ехал на работу, так и получалось: он отводил дочь в школу, и машина ждала его там. Идти было недалеко, но даже эти несколько минут на воздухе давали ему немного дополнительных сил перед последующим целым днем, который предстояло провести в офисе. Но сегодня, из-за того, что Ковыляев пожелал лицезреть его уже в восемь, он выходил из дома, когда дочь еще спала. Времени на прогулку уже не было, но все же от подъезда до машины Антон шел очень медленно, пытаясь выгадать хотя бы несколько секунд.

Служебная машина была выстраданной Щегловым привилегией, вырванной, что называется, с боем, хотя по рангу она полагалось ему автоматически. Но все, что обычным серым конторским крысам, выбившимся «на позиции», доставалось само по себе, давалось за внешнее и духовное сродство с дающими и распределяющими, Щеглову приходилось просить, требовать, скандалить, и писать по этому поводу идиотские бумажки. В глазах дающих был он «другим», «шибко умным», поэтому «автоматически» не получал ничего. С практической точки зрения служебную машину сам он считал для себя излишеством, но быть хуже других – ему не нравилось. Тем более, что в гараже Топливной было столько всяких разных авто, что впору ей, наверное, было уже становиться не только топливной, но и транспортной компанией. И взять одну из них для себя быстро перестало казаться Антону вызывающе нескромным. Но все равно – выбивание, выдирание служебной машины продолжалось в случае с Антоном более двух лет: те, кому решать этот вопрос было положено по чину и по статусу и к кому, соответственно, не желая возводить эту вроде бы частность на неподобающе высокий для нее уровень, апеллировал Щеглов, в данной ситуации внезапно оказывались обделены полномочиями; а сам Ковыляев, к которому по столь значимой в масштабах огромной корпорации проблематике Антону пришлось, в итоге, все же обращаться лично, в отличие от прочих, куда более сложных и щекотливых проблем, проявлял длительное время категорическую неспособность помочь Щеглову путем обычного документооборота, конкретной резолюции на служебной записке – пока, наконец, Щеглов не пересилил себя и не пришел к нему с устной просьбой по этому поводу. Видимо, именно это – устная просьба о чем-то лично для себя, и именно устная, потому что именно такая, она не давала ему возможности прикрыться «служебной необходимостью», «общей пользой» или какими-нибудь еще общими, а не собственными, интересами, именно это было тем, что ставило Щеглова в глазах иерархической корпоративной Византии в один ряд со всеми; именно это должно было стать тем шагом через собственную гордыню, который необходимо было сделать, чтобы стать для корпорации «своим»; и именно поэтому – скорее всего, даже без особого сговора (или по сговору негласному) система так настойчиво подвигала его к этой устной, а не письменной, челобитной.

И теперь, продолжая, конечно, считать служебную машину излишеством, Щеглов совсем не хотел бы от нее отказаться. Служебная машина являла собой массу мелких, казалось бы – несерьезных, но, на поверку, весьма весомых элементов ежедневного бытового комфорта, и все это вместе складывалось в непередаваемое общее ощущение собственной весомости и собственного успеха; а это было той реальной, осязаемой компенсацией за расставание с собственной индивидуальностью, которую только и можно было противопоставить накатывающей как раз по причине деградации индивидуальности депрессии и ощущению никчемности происходящего.

Особенно нравилось Антону садиться в прогретую, теплую машину зимним утром (равно как и в прохладную и свежую – летним днем). Ощущение комфорта от этого органично дополняло прочие приятные утренние ощущения: завтрак с кофе и горьким шоколадом, сопровождение дочери в школу, вдыхаемый легкими свежий утренний воздух, и настроение, гораздо лучшее пока, чем прежде вечером, настроение, которое никто еще не успел испортить бесконечным потоком бессмысленных, бесцельных, однако же не терпящих возражений указаний.

Сегодня, впрочем, в машину он садился с предчувствием, что спокойный утренний настрой он до офиса может не довезти.

Машина потихоньку тронулась и поползла по дворам сквозь туман.

– Что случилось? – спросил водитель.

Антон посмотрел на него непонимающе, но быстро вспомнил, что ночью ничего не сообщил ему, кроме просьбы приехать на час раньше.

– Позвонил мне в час, наговорил каких-то невнятностей, велел прибыть к восьми…

Щеглов развел руками и пожал плечами в знак недоумения.

Водитель, вряд ли увидев в зеркале заднего вида телодвижения Антона, скорее зная о них заранее, равно как зная и о том, что, или, вернее даже, кто, может быть причиной острой необходимости прибыть в офис на час раньше обычного, сочувственно завздыхал еще до того, как Щеглов закончил фразу. Он был отставной военный и имел, наверное, за свои полвека немалый опыт невразумительных приказов. Кроме того, он был одним из немногих людей, с которым, Антон считал, ему весьма и весьма повезло: Илья Владимирович (так его звали) был 52 лет от роду, и был совершенно органичен в своей нынешней профессиональной роли, и был неназойлив, и был удачно душевно близок, и был уже почти как родной. В своем водительском кресле он почти не ощущался; он был словно продолжением автомобиля, или автомобиль был продолжением его; так или иначе машина с ним за рулем не ехала, а словно плыла, как лодка в штиль; и весь режущий, гудящий, душевнобольной кошмар московских автомобильных улиц и проспектов Ильи Владимировича каким-то образом почти не касался; а вместе с ним переставал касаться и любого, кто находился внутри управляемой им машины. Так же удобен, так же надежен был он и во всем остальном. К собственной персоне он не требовал ни малейшего внимания; ему не надо было ничего объяснять, ничего показывать, ничего разжевывать; с ним можно было даже не говорить: он все понимал, все знал заранее, ничего не просил и никогда не источал никаких негативных эмоций; и за эту ежедневную порцию успокаивающего, которое Антон получал от его присутствия в своей жизни, он испытывал к Илье Владимировичу никак не положенную тому по рангу симпатию; хотя, по правде говоря, и эта симпатия, и, как следствие, весьма заметное желающим это увидеть отсутствие полагающегося, по негласным понятиям, расстояния в их отношениях не были с его стороны просто бескорыстным благодеянием – и эта неформальность и ее заметность были, вероятно, больше нужны самому Антону (хотя он, конечно, не видел этого так): в его собственных глазах они поднимали его над трясиной чванливо-формального безразличия и высокомерия, свойственного отношениям между служащими корпорации, и делали его, таким образом, ото всех отличным, делали – особенным, делали – другим.