Читать книгу Немецкая лирика / Deutsche Lyrik. Антология XX века - Антология, Питер Хёг - Страница 2

Осень ранняя настала,

Смех принесла и веселье.

Ну же отворяй ворота сада

В печальное новоселье!

Отведи меня, о, золотая,

Юношеской бегущей тропой,

Чтобы вновь сказать «здравствуй»

Умирающему великолепью;

Чтобы странствовать вновь

Между сумерками и ночью.

Шелестит листва устало,

Вздрагивая на пороге смерти

И предчувствует в листопаде,

Как приближаются беды.

Твои тоскующие мечты и грёзы

В скудный солнечный день

Стремятся к поникшим розам,

Умирающим у живой ограды.

Страда моей жизни на Елеонской горе:

В сиянии сумеречном

Вы взирали на меня зачастую

С робостью и сомнением.

Рыдая взывал я: ничто не тщетно.

Моё младое бытие,

Что от жалоб моих устало,

Отныне вверяется лишь ангелу милости.

Серебристый свет ускользает к морю,

к дальнему тёмному побережью.

В летней истоме, в сырости вечера

сады утопают в неброском любовном слове «ночь».

Всё ещё улавливаются внутренними двориками

слабые выкрики птиц

на крышах старинных башен

в белом сиянии луны.

То, что создало меня светлым летним днём,

и покоится ныне, отягощая смыслом бредовым,

как дерево под тяжестью плодов,

оно из вечности произросло —

это чувство лёгкое в бесцветной пустыне —

величавое простодушие.

Отважными усилиями избегал я близости Бога,

влачился на ощупь сквозь ночь и нужду,

не помня себя, позабыв о сиянии звёзд,

прижимался к белым, мокрым росным берёзам

горячечным лбом —

и, напуганное мною,

вздрогнуло древо,

и небеса прогремели…

Взяла меня оторопь:

«О, берёза над озером!

Уж никогда душа моя,

чуждающаяся Бога,

подобная плавающей кувшинке,

что едва ли смогла устоять пред упоением

бушующих волн,

не станет увиваться

за шелестом листьев твоих!»

Я люблю тот вечерний час,

когда серебристый свет луны в моем окне

струится, и меня чаруют гномы, эльфы,

водяные и призраки в пыльных струях.

О волчке, об обруче, о шашках,

о школе для малышей, о первом гусином пере

я предаюсь мечтам давно —

возвращаюсь медленно

дорогой ранней, еще безлюдной,

ищу то счастье детское,

ищу те радости мальчишеские…

Порывом ветра резким я вырван

из видений отроческой страны, и призраки исчезли.

Там, на стене я вижу, как хилый луч луны

скользит по черепу.

Усталая, тусклая зима,

неужели ты утратила солнце?

Блуждаешь в полях, изрытых

болезненными бороздами,

всхлипываешь, вздрагиваешь…

Могильщик с киркой, ты,

коль одолеешь безмолвный лес,

призови свинцовую, серую мглу,

чтобы она поднялась из долин

и окутала хладом свет и жизнь,

будто предсмертным саваном.

О, зимняя пора! Тяжким дыханием

ты не тронула лишь один цветок…

Грезится в сиянии звёздном —

о, тоска по розам далёким!

Знаешь ли ты о часах, что медленно идут,

подобно ночным приливам и отливам,

что безмятежно и неподвижно стоят?

Когда жизнь души твоей клокочущей вспять утекает,

и ты умираешь бесплодно в пустынной глуши,

изнемогающий и обескровленный.

Знаешь ли ты о тех часах, что приближают покой,

как последняя страница потаённой книги,

где погребено множество творений бытия,

что, подобно пылающим стропилам крыши,

разлетается в двойственности между Богом и тобой.

Знаешь ли ты о тех часах, что не названы именем,

и взмывают, и вырастают в суровый человеческий стан —

с их взором небесным, таким детским и нежным,

что повергает тебя в трепет блаженный,

будто к твоему челу прикоснулась рука возлюбленной, —

о тех часах, что подобны молитве инокини,

когда пастух молчаливо возвращается домой, —

знаешь ли ты о часах, что тихо стоят?

И мысли поднимаются из тишины,

как из спрятанной в горах деревушки

долгие-долгие часы…

И приземлённая душа ищет свою страну,

где нет границ, где не нужно времени, чтобы возвращаться,

где не нужен день, чтоб собираться в путь…

Умирает желание, как затихающий ливень

утомлённых скрипок, и наслаждения становятся тяжёлыми

в ударах прибоя…

И утопает – только душа склоняется к душе,

будто из вечности

ко дню любви…

Где-то журчит источник,

задумчивый в ночи.

Где-то живёт одна девчонка,

в мечтах коротает часы

и не может уснуть опять.

Где-то в сумерках берёз и бука

кто-то ищет неведомо что.

И где-то таится сокрытое:

это упоённая богом душа,

преодолевающая миры.

В комнате твоей течёт серебристо-серый цвет

и вносит рассвет завершённого времени.

Отворились тонкие двери, как будто входит жена.

Все предметы твоим шагам откликаются.

Огромный встаёт вопрос из тёмной расщелины.

Отголосок его всколыхнул глубины моей души.

Сквозь вереск и лес встают полдневных просторов

чуждые холмы, будто взором поникаешь ты.

Что означает чтение?

Несущим и ведущим началом в чтении является собранность.

На чем вы сосредотачиваетесь?

На том, что написано, а также на том, что сказано в сочинениях.

Чтение поистине есть сосредоточенность на том,

что мы помимо знания нашего просто

уже поглощены нашей сущностью,

при этом мы могли бы соответствовать ей или же отречься от неё.

Без фактического чтения невозможно было бы

вглядывание в нас самих, чтобы зреть явленное и кажущееся.

Человек будущего предстанет перед лицом противоборства

сущего и истории западноевропейской метафизики.

Только при таком осмысляющем мышлении осуществим переход

к планетарно-возможному существованию человечества

и это далекое историческое бытие основательно и достижимо.

Лесные тропы стали пытливыми путями

этого осмысляющего мышления.

При внешнем восприятии они представляют собой собрание

докладов о предметах,

как бы не связанных между собой.

По сути вещей всё помыслено и выстроено в скрытом

и суровом созвучии.

Ни один путь не должен совершиться, если другие не пройдены

до конца.

В их целостности они являют собой часть пути мысли,

который пытался пройти

автор «Бытия и времени».

Вы идёте блуждающими тропами.

Однако вы не заблудитесь.

Только когда тебя призывают к тишине,

слух твой чутко внемлет,

ты встречаешься с тем,

что в слове давно уже отлежалось,

и ты счастлив тем, что преходяще в этом мире.

А когда ты пребываешь с тишиной?

Когда? А вот с какого «когда»?

Ждёшь этого часа настырно, нетерпеливо,

и вечно опаздываешь.

И как же тогда то безмолвие тишины западного ветра,

когда едва ли что-то явится воочию,

пока всё пребывает трудом,

проком и тяглом?

Или мир уже утолился благодатью,

возродился в благодарности?

Мыслить – значить, неслышно жить,

это самая тихая благодарность.

Мыслить – застенчивая бережность,

прохладное снадобье

в дороге, где нежно догорают огни,

коим нет числа,

подобно розам, что не увядают никогда

и приветствуют ручьи и долины.

Думать – это дерзкое раздолье,

без-умное воззвание к тому,

чтобы стало бытием то, что смертно —

вот в чем надобность исцеления.

Покорность последователей —

предание бытия.

Медлительность земледельца —

для посева звездного света.

Одиночество пастыря —

страдание без срока давности.

Бдения заблуждающихся —

их безумие безмерно.

Когда горы белых облаков

по бескрайней гонят синеве,

тебе не велено молвить,

что, мол, небеса скрылись,

что, мол, небеса озарились,

что будто отреклись друг от друга,

что сплотились друг с другом,

что безрассудна растрата

в игрищах вора и жертвы.

Когда летним полднем,

нигде не задерживаясь,

прошествует внезапный

беспричинный вихорь

сквозь дружные травы и злаки,

волны взыграются ласково

и заскользят немного быстрей,

потолкутся суетливо,

наскоро сияние скроется,

и вновь озарятся луга, —

в тот миг ничто ни с чем не прощается,

нет никакого существования,

едва ли что-либо проявится,

только полное растворение.

Однажды низко склонись и снова подними

все человеческие вещи. Всё же боги любят тех,

кто думает о благе и уберегает их от бед.

–

Так что на будущее мы узнали, отступив

перед богами, мы научились, как почитать Атриды.

Изначально царствуют они; так что остается нам отступить.

Что еще молвить?

Даже самые страшные, самые могущественные

отступают. Вот и снежно-суровая зима покоряется

перед нежным летом; также в мучительный час ночи

является светозарный день, воспламеняющий сияние;

и ветра ужасные вихри стихают, и нежится ревущее море.

Даже всемогущий сон распускает то, что связал;

пусть поймал не навеки, лишь крепко держится нас.

Как мы не можем понять, как мы не можем постичь

это благо?