Читать книгу Мое частное бессмертие - Борис Клетинин - Страница 28

«Бедный первый муж». В те дни.

Заскучали. Встали.

Перхоть между рамами.

Пешков отдал попутчикам газету, стал смотреть в окно.

Но заискрил ветер.

Снег повалил.

Поезд стоял как распряжённый. Как будто телегу забыли в поле.

Hаконец в метельной кожуре надвинулся встречный локомотив.

Тронулись по-черепашьи.

Через 1,5 часа.

Кишинёв белел, как курятник.

Снегоуборочные ЗИЛы наново чертили городской план в снежной непаши.

Ботаника была отрезана от города.

Троллейбусы в горку не шли. Они останавливались на кругу перед «Комфортом» (салон мебели).

Целая ходынка горожан одолевала Ботаническую горку.

Пешков – вместе со всеми.

Но его бросило в жар после сотни метров. Лёгкие не качали.

Постоял.

Ну и ну. Посмотреть со стороны: шея, грудь как у быка. А дыхалка дрянь, с кислородом не справляется.

Вернулся в «Комфорт» погреться.

Здесь брали румынский гарнитур в 66-м. Сын Витька плющил нос о тёмно-коньячную политуру буфета. Распилы-деки околдовывали его. Под блестящей политурой они казались объёмными деревьями… И у Надьки тоже был свой бзик: мебель переставлять. Буфет, сервант, 2 односпальных дивана, 2 кресла двигали по квартире то так, то этак. И недели не проходило, чтоб не двигали.

Ладно. Не будем.

Пешков походил по комнатам с мебелью, пока – от запаха лака – не раскашлялся до колец в глазах. До мокроты во рту. До тяжёлой испарины.

Вернулся на ж.д. вокзал.

Там всё запроблено народом, присесть негде.

Вспомнил про Марью-домработницу. Она жила на Мунчештской, рядом.

Hа Мунчештской. 25 минут спустя.

Шёл вдоль заборных штакетин, смотрел во дворы.

Он не помнил, где Марья живёт.

Печные дымки над домами всё клонило на одну сторону. Тишина, как в поле.

Вдруг смотрит: Яков Марьин! С папироской возле калитки.

Тот и бровью не повёл при появлении Пешкова с чемоданом. Как будто Пешков каждый день тут мимо калитки ходит.

Вошли во двор.

Струны винограда в снегу.

Самой Марьи не было, она и в буреган на подёнке.

Яков рассказал, что она уж не убирается у Пешковых.

– Надька уволила? – догадался Пешков. – Новая квартира, новый муж, к чему теперь старая домработница?..

Вошли в дом.

Яков не проявлял ни радости, ни недоумения.

– Я посижу, а? – попросил Пешков. – Пока троллейбусы пустят!..

Будь это не Яков, а кто-то другой, то одного только «посижу, а» не хватило бы. Всю историю давай тогда выкладывай: 50-летие МССР – досрочное-по-амнистии, а пока сидел, Надька себе кадра нашла, квартиру сменила – сами в центре города теперь, а меня в 1-комнатную на Ботанике… Но с Яковом ничего такого не надо. Он сам лишнего не спросит и от себя не оторвёт.

Молчание густело.

– Вы сколько тут? – спросил Пешков (чтоб тупо не молчать). – С до-сорокового или с после[30]?..

И показал на потолок, стены.

– Э-э! – махнул рукой Яков.

– Что – э-э? – удивился Пешков. – Я спросил: с до или с после?..

Чучело иконное темнело на комоде.

– Мыкола Угодник?.. – показал на него Пешков.

И – не поленился, встал со стула, подошёл.

– Та-и-сий! – прочитал по слогам. – Таисий какой-то!.. А говорите, что Мыкола…

Хотя Яков ничего не говорил.

– А чья власть на дворе, вы хоть в курсе? – Пешков посмеялся его скрытности. – Никита Хрущ? Или Маршал Антонэску?..

И выглянул в окно, скучая.

Через 40 минут. Марья пришла.

Батрачка батрачкой. И глаза без грифеля. Из того же тонкого сукна, что и всё лицо.

– Вот, на свободе! – поприветствовал её Пешков. – По случаю 50-летия МССР!..

Заварила ему терновник от кашля.

Яков спустился в погреб.

Принёс кувшин с вином. Струганину, брынзу, соленья на тарелке.

Разговор, взгляд в глаза, правила гостеприимства – в нём всё включилось с приходом Марьи.

– Тут в Молдавии русский царь Николай до какого года правил – до одна тыща девятьсот шестнадцатого, так? – Пешков и за кувшином вина не уходил от темы. – До отреченья, правильно?.. А потом этот ваш Karol von Hohenzollern, так?..

Справившись с трудной фамилией румынского монарха, он покраснел от удовольствия.

И целую минуту молчал – вслед произнесённому.

Но потом очнулся.

И даже пальцы стал загибать – с энергией и увлечением.

– Потом Йоська-усатый с июня сорокового, так?.. – загнул палец. – Потом снова этот ваш фашистский кабинет… Гога Октавиан, так?!. Маршал Антонэску, правильно?..

Хозяева только слушали.

Только моргали нейтрально.

Не говоря о том, чтобы отвечать «так – не так», «правильно – неправильно».

– Нет, а сами-то вы кем себя считаете? – подивился Пешков. – Румынцы или русские? Или моя хата с краю, кем запишут, тем и будем…

И понурился. Не знал, о чём дальше говорить.

Он ушёл в свои мысли и, конечно, не перехватил никакого там особенного перевзгляда между Марьей и Яковом.

А между тем – перевзгляд такой имел место.

– Гриша, Зина?.. – поднял голову. – Ромка, Лена?.. Где все?..

Детей, он помнил, было 6.

– Зина замужем! – Марья подала мясо с домашней лапшой. – Гриша поженился!..

– Ура, ура! – обрадовался Пешков, но примолк с угрозой. Теперь его черёд был говорить о себе, а ему не хотелось.

Да и кашель не оставлял.

– Бронхи! – объяснил. – Варили шины, и всякая другая гальваника… там!.. – и ткнул пальцем в неопределённом направлении.

Тогда Яков, ни о чём не спрашивая, встал из-за стола. Вышел из комнаты.

Снег рос. Тишина необзорная.

С кувшином, наново наполненным, вернулся из погреба Яков. По поверхности чёрного вина седые пузырьки плясали.

Из-за пляшущих этих пузырьков Пешков опять-таки упустил момент, когда на табуретке рядом ним появилась обувная коробка.

Ну, коробка – так коробка, Пешков не придал значенья. – Давай, всего хорошего! – Яков поднял чашку с вином.

Ели молча, без неловкости. Марья обработана чувством такта. Всё понимает, но не выносит сужденья.

Только один раз Пешков помнил её сбитой с толку. Лет 7 или 8 тому назад, когда Витька приходит со двора и говорит, что любит отца Вовы Елисеева больше, чем Пешкова, потому что елисеевский отец ходит с другими папашами пить вино в «Бусуйок»[31], а Пешков не ходит.

– Марья, – спросил Пешков, – а помните, как Витька приходит со двора и говорит, что он другого папашу любит больше, чем меня! Из-за того, что я с соседями не бухаю!..

– Не помню, – сразу отвечала Марья. Хоть видно, что помнит.

Ещё попили-поели.

– В Бога верите всерьёз или для порядка? – Пешков кивнул на Николу-Таисия.

– Всерьёз для порядка! – ответил Яков.

– Угу, понял!.. – Пешков потянулся, размял плечи. – А вот и снег… – он широко зевнул, – весь кончился! – встал из-за стола. – Пойду к троллейбусу?..

Вышел под навес.

Темно. Курями пахнет.

Во дворе Яков шарчил снег фанерной лопатой.

Лицо его было такое, точно Пешков уже 3 дня как уехал.

И у Марьи, прибиравшей со стола, лицо было такое же.

Как будто и не ели не пили вместе.

– Коробку забрал? – спросил Яков, не поднимая головы от лопаты, от дворового снега. – Давай, коробку там забери!..

Теперь он говорил по-другому. Небрежно-повелительно. С заведомой нетерпимостью к отказу.

Хотя какой там отказ: Пешков просто не понял, о чём он говорит. О какой такой коробке.

– От Петра Фёдорча коробка! – опершись на лопату, Яков смотрел теперь с вызовом. Почти нагло.

Он смотрел так, как, наверное, некрасивая девочка смотрит на мир, когда открытие собственной некрасивости уже случилось, и успело отболеть, и родило ответный вызов: «А вот вам! А вот такая, как есть!»

– Мне?.. От Петра Фёдорча?.. – не поверил Пешков. – С того света?!. Ха-ха!..

– Давай, давай! – велел Яков. – Иди бери!..

В одну минуту он стал другой. Сам разговор его стал таким недобро-повелительным, тёмным, точно здесь и сейчас, под кровом его дома на Мунчештской, обитали царь Николай и король Karol von Hohenzollern, Иосиф Сталин и маршал Антонэску, и, вынужденный кое-как выживать, кое-как сносить голову под всей этой чередой сильных мира сего, под всеми этими хищными орлами и совами, он в то же время не отпускал Лёве Пешкову и малой монеты подобного страха и почтения, отвергал и самый малый риск беды, могущей из-за Лёвы Пешкова для его дома произойти.

То есть, выходит, попрятали у себя коробку и – будет.

– А что там, в той коробке? – удивлялся Пешков, идя в дом. – Ботинки, что ли, мне свои завещал?.. Так я и сам не босой.

– Бумаги! – отвечала из комнаты Марья.

Воинственная перемена в муже не укрылась от неё, и от того она говорила виновато.

– Бумаги?.. Для бумаг у него дочка есть! – Пешков приподнял картонную крышку.

Из-под коробки на него фотография глянула. Какого-то старичка лупатого. С весёлым, детским лицом.

– Мне-то его бумаги на что?.. – пробормотал.

– Дочка мы теперь не знаем где живёт! – сказал Яков из-за спины. – Давай, уноси!.. А то в милицию сдадим!..

– Сдавайте ради бога! – пожал плечами Пешков. – А снег-то, – показал на окно, – по-новой сыпет!..

И пока, следуя его пальцу, Яков с Марьей поворачивали головы и смотрели на снег в тёмное окно, он ещё покрутил лупатого старичка в руках и… сунул в карман, пока не видят.

– А переночевать можно?.. – спросил.

Марья стала готовить ему постель.

– А кадр Надькин хорош или так себе? – Пешков подсыпал в голос всю иронию, на какую был способен.

Марья стелила по-городскому, с наволочками пододеяльниками.

– Как настроение у ней? – ещё спросил Пешков. – Мебель по квартире не двигает больше?..

И… махнул рукой.

Здесь Марья закончила приготовление постели и распрямилась.

Пошёл с нею в кухню к плите.

В кухне Марья брала сваренные яйца из кастрюльки и очищала от скорлупы. Занятость позволяла ей помалкивать.

– Ей всего 17 с половиной было, когда встретились! – рассказал Пешков. – Ребёнок совсем!.. Да и я только с флота, гол да бос. И что там за интерес у Пётра Фёдорча был, а?!. Вроде бы он родителей моих знал!..

Но тут его поразило, что Марья, перенося нагретую кастрюльку с плиты на стол, брала её голыми пальцами.

– Не горячо? – взял её ладонь, потрогал сработанную кожу.

– Я быстро! – объяснила она.

– Не важно! – хмыкнул. – Нервному сигналу хватает доли секунды – чтобы мозг перевёл горячую температуру в сигнал боли!..

И отпустил её руку.

Он обожал задумываться о физическом устройстве мира. О чудесной сложности его.

Оскорблённый дух его умягчался тогда.

– Там нейроны в коже! – объяснил он Марье. – Они прилегают друг к другу так тесно, что один моментальный сигнал «горячо!» – и мозг всё принял!..

Собирался ещё добавить в этом духе.

Но вошёл Яков со двора.

Встал на пороге.

– Коробку, – напомнил он, – забрал?..