Читать книгу Мое частное бессмертие - Борис Клетинин - Страница 39

1

Витя Пешков.

Я заболел в воскресенье, в кухне.

Вот как это было.

Баба Соня искала грецкие орехи в пенале с крупами и поддела шторку.

В окне сверкнуло.

Там – неуверенно и густо – первый снег шёл.

И тогда мама взяла мою голову двумя руками.

Лицо её всеми порами выставилось над моим лицом.

«Жёлтые!» – ахнула она.

Декабрь 1975, Кишинёв.

Ещё никогда она не смотрела в мои глаза так долго.

А с тех пор, как родилась Весна (сеструха), не смотрела даже мельком.

И вот она стоит и изучает мои глаза так, точно я тут ни при чём. А только глаза.

Потом подвела к подоконнику «на свет», и опять изучает.

И, главное, взгляд такой цепкий, точно пацаны с гвоздячими сапками идут по морскому пляжу и протыкают песок в поисках сокровищ.

А тут и баба Соня на очереди. Вытирает руки о фартук. И ей моя голова понадобилась.

Бабысонин смотр моих глаз был неодобрительный. Как будто ей одной можно болеть.

«Ну, хватит!» – я стал вырываться из рук.

Окошко в кабине «Скорой» было в серых шторках на леске.

За ними город окривел.

Тот ли это город, где я родился (влюблялся… играл в футбол)?

Те ли это кварталы, по которым Брежнев пролетел в открытой «Чайке»?!

По которым Пушкин с тросточкой гулял?!

Стемнело так быстро, точно из ведра окатили.

Через 20 минут. В приёмном покое.

Пижама была с дымком.

– А потолще белья нет? – рассердилась мама. – Где кастелянша?.. Кастеляншу сюда!..

В приёмном покое все посмотрели на нас.

Недовольная кастелянша появилась.

В первый момент я чуть не треснул от ужаса: подумал, это Вовы Елисеева мамаша (он хвастал, что она в больнице работает, я только не помню, в какой).

К счастью, не она. А только похожа.

Мама велела ей щупать мою пижаму, а потом заговорила по-молдавски – довольно складно. Я не знал, что она умеет.

Кастелянша ушла и вернулась с пижамой поновее. Было видно, что она боится маму. Потому что мама на этом своём молдавском… точно охотник в утиный манок дует. Вроде бы кря-кря. А на деле – пиф-паф.

И тогда ко мне санитар подошёл – увести как арестанта.

«Ты Лебедеву позвонишь?» – спросил я маму на прощанье.

«Что-о? – удивилась она. – Зачем?»

«Ну… что я в больнице!..»

И, увидев её растерянность, выпалил ещё вопрос (душивший меня всю дорогу):

– Я не умру?..

«Новости дня! – в нетерпении она схватила ручку двери. – Ты только вступаешь в жизнь!»

Санитар повёл меня в больничный парк.

Уже стемнело, и старинные деревья паслись, рассёдланные, под крепостным валом. Тонкий покот ветра («у-у-у-у-у… у-у-у-у-у») подгонял их в спину.

А вот город ничем себя не выдавал. Ни звуком, ни сигнальной ракетой. Точно там, за каменным забором, фабрики и заводы больше не дымят, магазины не торгуют, автобусы и троллейбусы вымерли.

Как будто там голая тундра без огонька.

И хотя я помню, что там проспект Ленина, самое устье его над Скулянской горкой, а чуть ниже кондитерская фабрика «Букурия», пышущая огневым какао днём и ночью, это не гарантирует ничего.

Я умираю.

2

В палате.

Никто и головы не повернул, когда я вошёл.

Только с дальней койки спросили, какие у меня билирубин и трансаминаза[32].

Hа всех койках стихли, ожидая моего ответа.

«Билирубин»?.. «Трансаминаза»?.. – не понял я.

«Всё ясно с тобой! – повеселели кругом. – Десятку отсидеть придётся!..»

– Десятку? – ахнул я.

– Как минимум!..

И стали кивать друг на друга: «Вот он уже 15 лет в этой палате… А вот он 40 лет… а вон того, в углу, до самой смерти прописали!.. Так что отдыхай!.. Отмучался!..»

И я… и я… хм… и мне понравилось, как они распорядились мною.

10 лет так 10.

40 так 40.

До смерти так до смерти.

Сам не думал, что мне это понравится.

Улегшись в койку, я взял с тумбочки «Огонёк» (за прошлый год) и стал читать с 1-й полосы.

Палата была в 2 грядки, по 5 коек.

Окно забинтовано на зиму.

Hа тумбочках шашки-домино, «Огоньки», затроганные до слизи…

И я подумал, что, если смерть выглядит вот так: под выпуклой луной, в отдельной от всего мира комнате, где не происходит ничего, кроме болезни, где ты иголка в яйце, а яйцо в утке, утка в зайце, земля в космосе, а сама жизнь в далёком прошлом… – то всё не так плохо. Есть даже плюсы. Они там за забором ещё живут. Ещё только боятся смерти. А ты уж встретил её. И – ничего. Терпимо!

Ночью я истолкался без сна. Как это так: 10 лет, 40 лет?!.

А если… м-м-м… и вправду… до самой смерти?!

А вдруг не шутят?!.

Только представить, как меня в гроб кладут!

Бр-р-р!

Нет, смерти я не боюсь. А вот гроба – да!.. боюсь!.. очень!..

Думаю, это из-за Весны (сеструхи).

С тех пор, как она родилась, я пофигу всем.

Особенно Лебедеву.

В последнее время он меня и к телефону не зовёт.

Предатель!

Если бы он с самого начала объявил, что поживёт с нами (всего ничего) 2 года, родит мне сестру с таким дебильным именем, а потом улетит в Москву за 1000 км, то я бы не стал с ним водиться.

Ни единой хроники не написал бы.

Даже в уме.

Не говоря о том, чтоб в «Общей тетради».

3

Лебедев. За 1000 км.

За спиной хихикали, подмигивали. Распускали слухи.

Мол, блатной.

Это потому что на ВЛК[33] берут до 35, а ему 37.

Вот дураки, он ведь по квоте «Известий»!

Дальше – хуже. Был его день читать на семинаре, пришли одни калмыки с бурятами. И никого из центровых[34].

И что особенно ранило: центровые собирались на квартире у Б. Hа читку «Этногенеза и биосферы Земли»[35], а от него скрыли.

Почему?

В прошлый вторник всё стало ясно.

В перерыве между парами вышел покурить со всеми – умолкли.

Отошёл – сразу «Третий Ша! ха-ха!.. Третий Ша! хи-хи!..» за спиной.

Во гады!..

Это был плевок в душу. Удар по сокровенному.

Дело в том, что поодиночке в большое искусство не входят. А входят поколением, волной! 2–3 раза в столетие! Оттого и оставил дом, семью, уютную провинцию, оттого и кинулся в океаническую стихию Москвы, что именно сегодня, сейчас (по многим приметам!) – фаза собирания волны. Проморгаю – останусь один и никому не интересен.