Читать книгу Сын Эльпиды, или Критский бык. Книга 2 - Дарья Владимировна Торгашова - Страница 5

Артемисия позвала меня на другой день, с утра, и объявила свое царское решение: она позволяла мне с моей семьей остаться в Галикарнасе до весны. Это выглядело как благодеяние – и таковым, конечно же, являлось. Вместе с тем, мы оба понимали, что я такой же пленник, как гость. Однако мне ничего не оставалось, кроме как подчиниться воле царицы с благодарностью.

Вдобавок, это позволяло мне выиграть время. За три зимних месяца могло произойти многое!

Я спросил тогда – полушутя, но желая испытать ее:

– Ты не боишься, госпожа, что Аместрида узнает, кого ты приютила при дворе? Вдруг она сочтет, будто царица Карии переманила меня к себе на службу?

Артемисия рассмеялась. Она и вправду была не прочь поспорить с великой царицей Персиды в своем влиянии на Ксеркса – и, пожалуй, могла выиграть эту битву!

– Я это улажу, Питфей Гефестион. Можешь спать спокойно.

Итак, я со всей моей семьей остался при дворе Артемисии, остался не у дел, – и с каждым днем мой долг перед хозяйкой возрастал. Но я не заговаривал о плате, понимая, что это прозвучит нелепо и только рассмешит царицу, если не оскорбит. Многие придворные жили за счет казны, нисколько не стесняясь этого; меня же отчасти извиняло положение гостя.

На некоторое время Артемисия словно бы забыла обо мне – царские обязанности почти не оставляли ей досуга. Я же отдыхал, приводя в порядок мои заметки; посвящал много часов жене, детям, музыке. Несколько раз к нам заходил Фарнак – поговорить и проведать Поликсену с малюткой Артемисией. Мне показалось, что отношения его с Поликсеной стали иными: они снова сблизились, но теперь уже – как брат и сестра, которые могут друг другу довериться, но не испытывают плотского влечения. Такая перемена не могла меня не радовать, хотя я не мог сказать, какова настоящая причина – и надолго ли это.

Нам с Поликсеной, конечно же, хотелось увидеть Нестора, узнать, где и как он живет; но я не мог теперь оставить жену и младших детей, да и Фарнак не желал пускать меня в свои владения. У него, как оказалось, было целых два прекрасных поместья в разных концах страны, пожалованных царицей за службу. Фарнак собирался покинуть двор – он со смехом пообещал, что скоро вернется и привезет Нестора повидаться; и мне пришлось удовольствоваться этим.

Через неделю такой размеренной уединенной жизни Артемисия пригласила меня на ужин. Я удостоился этой чести вместе с Фарнаком: подозреваю, что с ним царица встречалась чаще, чем со мной. Поликсену позвали тоже.

Ужин подали в том же зале, только на нас четверых. Похоже, Артемисия привыкла трапезничать с приближенными так же, как я, – сидя и за разными столиками. А возможно, – что вернее, – карийка не желала создать впечатления чрезмерной близости и распущенности, к чему располагают пиршественные ложа, предназначенные прежде всего для мужчин. Я не знаю, часто ли царица задавала пиры; но, скорее всего, на больших сборищах она тоже восседала с неприступностью небожительницы.

Родственников при дворе у нее не осталось; и ей пришлось самой подбирать себе сторонников после скоропостижной смерти мужа. Могу только догадываться, как это трудно для женщины! И по-настоящему Артемисия не была близка ни с кем: как хороший правитель, никому не открывающий своего истинного лица.

При первом нашем свидании она показалась мне суровой, как Артемида или Афина, – и, несомненно, была такой для большинства подданных! Но сегодня, ужиная в кругу доверенных лиц, Артемисия казалась задумчивой, даже мягкой; одета она была в белый ионический хитон с серебряной нитью, придававший ее стройной сильной фигуре что-то девическое, а черные волосы она стянула обычным узлом. Блюда были тоже простые – рыба со специями, зелень, сыр, фрукты.

Сперва мы ели молча, а потом я осмелился начать беседу, задав царице вопрос, ответ на который меня непритворно интересовал. Почему в этом зале так много произведений минойского искусства – амфоры, статуэтки, светильники в виде морских животных? Может быть, для царицы с Критом связаны особенные воспоминания?

Артемисия взглянула на меня широко раскрытыми глазами, точно была изумлена моей дерзостью; а потом улыбнулась.

– Моя мать была критянкой, – сказала она.

Ах, вот оно что! В жилах карийцев еще в древности смешалась кровь разных народов – и, вероятно, Артемисия тоже не была чистопородной гречанкой. Возможно, мать ее вела свой род от минойцев.

Тут напомнил о себе Фарнак, сказав, что он и Поликсена были воспитаны на Крите; завязался оживленный разговор. Артемисия оказалась остроумной и тонкой собеседницей, проявив широкие познания в разных областях. А я заметил нечто другое!

Чувство, прежде существовавшее между Фарнаком и Поликсеной, теперь проявилось в его отношении к царице. Это сквозило во всем: в том, как Фарнак ухаживал за Артемисией, подливая ей вина; в том, как ненароком касался ее обнаженной руки, – они сидели за соседними столиками! Он понижал голос, делая замечания, не предназначенные для нашего с Поликсеной слуха; а в его зеленых глазах были покорность и властность влюбленного. Я знал, каким обольстителем был Фарнак, – немногие женщины могли бы устоять перед его красотой и искусностью! Поликсена тоже скоро заметила поведение брата. На ее лице, в движениях рук, которыми она одергивала одежду, читались ревность и беспокойство.

Когда трапеза завершилась и царица отпустила нас, мы с Поликсеной вышли первыми: Фарнак остался. В коридоре жена остановилась и посмотрела на меня.

– Я не знаю… – начала она; но не закончила и лишь осуждающе покачала головой, сжав губы. Я молча коснулся ее локтя. Мы не знали – был Фарнак любовником царицы прежде или стал теперь; или же только стремился к этому завоеванию. Или для него это было лишь рискованной игрой?.. С такого станется!

Мне не было дела до любовных увлечений молодой вдовы: пусть о них судачат придворные сплетники. Однако это касалось нас напрямую и могло кончиться худо.

Через пару дней Артемисия снова позвала меня вместе с женой. У нее появились ко мне вопросы, касающиеся политической жизни милетцев; но, как я подозреваю, это был лишь предлог. Фарнак тоже был приглашен – он уезжал на следующий день, о чем нам объявили; и карийке хотелось посмотреть на наши лица при прощании. Однако о порядках в Милете Артемисия спрашивала четко и взвешенно, и мне пришлось напрячь все свои способности, чтобы достойно отвечать.

Посреди разговора я вдруг обратил внимание на руки моей собеседницы, которыми она поглаживала подлокотники кресла, оплетенные стилизованными морскими змеями. Эти руки были слишком грубы для царственной особы – с мозолями, шрамами и обломанными ногтями; никакой уход, никакие масла не могли полностью уничтожить эти следы неподобающих знатной гречанке трудов. У Аместриды – да что там, у самого Ксеркса! – руки были гораздо нежнее.

Артемисия скоро заметила мои взгляды.

– Тебе чем-то не нравятся мои руки? – спросила она со своей привычной царственной прямотой, оборвав беседу о политике.

Я почувствовал, как загорелись щеки и уши.

– Предполагаю, госпожа, что ты искусная наездница и лучница, – сказал я. Это было рискованно: ну а если бы я ошибся?..

Однако Артемисия усмехнулась и быстро поднялась с места.

– Собирайся! Поедем на прогулку! – воскликнула она, тряхнув волосами, которые сегодня были распущены.

Я взглянул на Поликсену. Она с улыбкой кивнула, поняв, что ее не приглашают; и, поднявшись, пошла прочь. Однако, перед тем, как скрыться, жена бросила на меня и Фарнака напряженный взгляд.

Я понимал, что это значит, – отправиться на прогулку на виду у всего города: я, Питфей Хромец, в обществе самой царицы и человека, который совершил тяжкое преступление против Ксеркса! Однако Артемисия бросала мне вызов, и я не мог не принять его.

День был ветреный, прохладный. Я надел шерстяной кафтан и штаны – мне пришлось одолжить одежду у Фарнака, я еще не успел запастись всем нужным. Для нас приготовили лошадей; разумеется, царицу сопровождала также охрана, пятеро конных стрелков. Это были все те же карийцы в персидском платье: должно быть, Артемисия предпочитала не персов, а соотечественников, разделявших ее образ мыслей.

Сама Артемисия тоже оделась по-мужски – по-азиатски: в темные кожаные штаны и такую же рубаху с кольчужными накладками. Такой наряд шел ей не меньше, а то и больше, чем женское платье! У нее даже походка изменилась, сделавшись по-мужски размашистой, немного раскачивающейся; Артемисия двигалась как всадник или моряк, привычный удерживать равновесие в непогоду. Волосы она заплела в одну косу, а за спиной у нее, как у всех ее воинов, висели лук в налуче и колчан со стрелами.

Я почувствовал себя ужасно неловко в таком обществе. Даже женщина здесь превосходила меня своими мужскими умениями!

Но Артемисия была единственной в своем роде: не следовало забывать об этом. И я взобрался на старушку Парфенопу и последовал за карийкой, готовясь восхищаться и ужасаться.

И было чему! Еще в пути я заметил, что Артемисия превосходно держится на лошади; а когда наш отряд выехал за город, мы остановились на опушке сосновой рощи. И там царица и ее спутники, выбрав себе старые узловатые деревья в качестве мишеней, начали состязаться в стрельбе.

Я надевал костяной плектр для игры на кифаре; а Артемисия надела на палец нефритовое кольцо – для смертельной забавы. Она стреляла как амазонка: не лучше своих людей, но и ничуть не хуже!

К этому времени я уже знал, что некоторые воинственные азиатские племена, – те же скифы, – обучают своих женщин стрельбе из лука; а кое-где лук даже считается женским оружием. Персидские воины в большинстве своем конные лучники – а поражать зверя и человека на расстоянии совсем не то, что сходиться в страшном ближнем бою, грудь в грудь, как спартанцы! Но, тем не менее, я был впечатлен искусством царицы и откровенно сказал ей об этом.

Артемисия радостно рассмеялась. Но похвала Фарнака для нее была куда дороже моей: это и неудивительно, учитывая, что он был опытным воином, в отличие от меня. Однако в память мне врезалось, как раскраснелись щеки царицы и как сияли ее темные подведенные глаза, когда Фарнак подсаживал ее на лошадь… Я бы очень хотел ошибиться в своих подозрениях!

На другой день Фарнак покинул дворец и Галикарнас – а я остался. И решился обратиться к моей новой покровительнице с просьбой, для которой настало время. Мы провели во дворце уже больше декады, пора и честь знать!

Артемисия приняла меня в зале, и я уселся напротив ее кресла на табурет. Повинуясь ее кивку, я заговорил.

– Благородная царица! У меня, как ты знаешь, есть собственные средства – и я хотел бы снять дом для себя и семьи где-нибудь в городе. Не подскажешь ли ты мне, где я мог бы поселиться?

Глаза Артемисии сузились… и я на миг ощутил себя жертвой, назначенной для царской охоты. Но я поклонился и твердо продолжал:

– Твоя щедрость безгранична, и я навеки благодарен тебе за избавление. Однако я не привык долго жить за чужой счет, даже за царский!

Артемисия медленно улыбнулась. Похоже, ей понравилось, что я оказался способен ей противостоять. Она кивнула.

– Хорошо, обратись к моему управляющему. Он подберет для тебя подходящее жилье.

Она помедлила, постучав пальцами по подлокотнику.

– Не надумал еще поступать ко мне на службу?

– Я пока раздумываю, госпожа, – сказал я: и не покривил душой. Я уже всерьез раздумывал о том, чтобы принять ее предложение, лучшее из возможных, – хотя еще не сдался!

Артемисия понимала, что до весны мне все равно некуда деваться. И она отпустила меня. Я поселился на свободе: так же, как в Персеполе, я снял домик, подходящий для меня с семейством и наших четверых слуг. Мелиссу Поликсена тоже взяла, хотя старая родоска с трудом перенесла это путешествие.

Через некоторое время Артемисия опять позвала меня и мою жену. Ей хотелось похвастаться тем, что я уже сам заметил: она строила новые корабли. На верфи дни напролет скрипели пилы, стучали молоты, пахло сосной и горячей смолой. И хотя новых судов было немного, – не больше десятка, – я понял, что в морском деле царица тоже знает толк. Она разъясняла нам, что к чему, не хуже моего тестя Критобула.

Потом царица ненадолго отвлеклась, заговорив с мастеровыми. А Поликсена вдруг толкнула меня в бок и прошептала, показав в сторону гавани:

– Гляди!

Я присмотрелся, и сердце мое забилось сильнее. Среди карийских судов я увидел корабль Фарнака, который мы оба так хорошо помнили, – с тараном-драконом и красными полосами, напоминавшими обнаженные ребра.