Читать книгу Желание покоя - Джозеф Шеридан Ле Фаню - Страница 3

Для начала я должна сообщить вам, отчего все же решилась поведать эту историю. Не имея ранее дела с длинными повествованиями, я установила несколько правил. Некоторые из них, несомненно, удачны, другие, полагаю, нарушают законы композиции, но я воспользовалась ими, потому что они позволили мне, неопытной рассказчице, изложить эту историю яснее, чем другие, возможно, лучшие правила.

Людей, с которыми мне пришлось иметь дело, я буду изображать предельно справедливо. Я встречала людей плохих, людей равнодушных и таких, кто по прошествии времени кажется мне ангелами в незыблемом свете небес.

Мой рассказ будет составлен в порядке событий, я не буду повторяться или предугадывать.

То, что я узнала от других, перескажу от третьего лица, частью по обмолвкам живых свидетелей, частью по догадкам. Но изложу я это с той уверенностью и тщательностью, будто видела сама, тем самым подражая всем великим историкам, современным и древним. Те же сцены, в которых я сама была участницей, те, что видели мои глаза и слышали мои уши, я перескажу соответствующим образом. Если я смогу быть понятной и честной, надеюсь, мое неумение и сбивчивость мне простятся.

Меня зовут Этель Уэр.

Я нисколь не интересная персона. Судите сами. В следующем году, 1 мая 1873 года, мне исполнится сорок два. И я не замужем.

Говорят, я не похожа на старую деву, коей являюсь. Говорят, мне не дашь больше тридцати пяти, и, сидя перед зеркалом, я вижу, что в моих чертах нет раздражения или сварливости. Но какое мне до этого дело? Конечно, я никогда не выйду замуж, и, если честно, я не хочу никому угождать. Если бы меня хоть немного интересовало то, как я выгляжу, наверное, я бы выглядела хуже, чем сейчас.

Я хочу быть честной. Закончив это предложение, я посмотрела в зеркало. И увидела поблекший образ когда-то симпатичного или, как говорится, привлекательного лица: широкий и правильный лоб, до сих пор темно-каштановые волосы, большие серые глаза – черты не трагические и не классические, но просто приятные.

Думаю, в моем лице всегда была энергия! А давным-давно в нем временами можно было увидеть усмешку, или же печальное, или нежное, или даже мечтательное выражение, когда я прикалывала цветы к волосам или говорила со своим отражением в зеркале. Все это сошло на нет. Сейчас я вижу только решительность.

Если я ничего не путаю, в Египте применяется процесс искусственного выведения цыплят: прежде чем треснет скорлупа, правильным образом нагрев ее, вы можете по собственному усмотрению сделать птицу всецело клювом, или когтями, или головой, или ножкой – как сами того пожелаете. Без сомнения, это птенец, хотя и чудовищный, и я была похожа на такого птенца. Обстоятельства юности всецело сделали меня олицетворением спокойствия.

В случае моей матери нагрев применился по-другому, произведя чудо совсем иного рода.

Я любила мать со всей теплотой, но, как я сейчас понимаю, с некоторой пренебрегающей привязанностью, которая не была злобной или наглой, но, напротив, очень нежной. Она любила меня, я в этом уверена, насколько вообще была способна любить ребенка, причем любила сильнее, чем мою сестру, и я бы пожертвовала жизнью ради нее. Однако, несмотря на всю мою любовь, я относилась к ней свысока, хотя не понимала этого, пока не обдумала всю свою жизнь в меланхоличной честности одиночества.

Я не романтична. Если и была когда-то, то время излечило меня от этого. Я могу искренне смеяться, но мне кажется, что вздыхаю я чаще других.

Я ничуть не застенчива, но мне нравится одиночество, отчасти потому, что я отношусь к людям с ненапрасным подозрением.

Я всегда говорю откровенно. И я наслаждаюсь (возможно, вы подумаете, что вульгарно) столь нарочито грубым словесным автопортретом. Я не щажу ни себя, ни других. Но я и не цинична. В ироничном эгоизме циников чувствуется неуверенность и нерешительность. Во мне же есть нечто более глубокое, так что я не наслаждаюсь этой жалкой позицией. Я видела благородство и самопожертвование. Неправда, что в человеческой природе нет великодушия или красоты, более или менее убогой и несуразной.

Со стороны отца я внучка виконта, со стороны матери – баронета. В юности я мельком увидела высший свет и насмотрелась темного мира под ним.

Я собираюсь рассказать вам странную историю. Когда я опускаю руку, охваченная кратковременным воспоминанием, которые всегда искушают неумелого писателя, я медленно провожу по щеке пером – ибо я не вырезаю предложения на бумаге стальным кончиком, а по старинке вывожу слова серым пером птицы – и смотрю в высокое окно на пейзаж, который полюбился мне с самого детства. Благородные уэльские горы справа, а слева пурпурные окраины полей, величественно спускающиеся к волнам. Я вижу море, волшебную, заколдованную стихию, мою первую и последнюю любовь! Как часто я улыбалась волнам, резвящимся под летними небесами. А зимними лунными вечерами, когда северные ветра гонят ужасные валы на скалы, я наблюдала, сидя у окна, за пеной, облака которой выстреливали в воздух. Спустя долгие часы я понимала, что все еще смотрю, забывая дышать, на островерхую черную скалу, размышляя о том, что мне однажды подарили буря и пена. Вздрогнув от ужаса, я пробуждалась от чар с ощущением, что все это время со мной говорил призрак.

Из того же окна в свете утра или меланхолии заката я вижу тенистый старый погост, где будет и моя узкая постель. Там мать-земля наконец прижмет меня к груди, и я найду утешение и покой. Там надо мной воспарят, вылетев в старые церковные окна, тихие и сладостные псалмы и молитвы, которые я когда-то слышала. Там, от рассвета до заката, тени башни и дерева будут медленно скользить по траве надо мной. Там, под свежий и печальный звук волн, я буду лежать у непрерывно движущегося моря, которое я так любила.

Я не сожалею, несмотря на пустые воспоминания и страшное знание, что моя жизнь сложилась так, а не иначе.

Член «верхних десяти»[1], я не должна была ничего знать. Я задорого купила это знание. Но правда бесценна. Расстанетесь ли вы с ней, собрат скорбящий, чтобы вернуться к былой простоте и иллюзиям? Хорошенько подумайте, будьте честны, и вы ответите «нет». Стерли бы вы хоть черточку в книге памяти, каждая страница которой, словно «Кровавая книга Корнелиуса Агриппы», способна вызвать призрака? Мы ни за что не расстанемся с тем, что когда-то было частью разума, памяти или нас самих. Печальное прошлое – наше навеки.

Благодарение Богу, мое детство прошло в безмятежной глуши, где не так слышим шум движения мира, в месте, где почти не чувствуется влияния столицы, где спят добрые люди и где о непоправимых улучшениях, которые в других местах совершают непоправимую работу по уничтожению, даже не мечтают. Я смотрю на пейзаж, который не меняется, словно само небо. Лето приходит и уходит, осень гонит листья, зима приносит снега, и все здесь остается таким же, каким его узрели мои круглые детские глаза в глупом восхищении и восторге, когда мир впервые открылся для них.

Деревья, башня, стрелка солнечных часов и сами могильные плиты – мои ранние друзья. Я протягиваю руки к горам, словно могу прижать их к сердцу. В просвет между старых деревьев виден широкий эстуарий, тянущийся на север, к серому горизонту открытого моря.

Но я заканчиваю вступление и начинаю свою историю.