Читать книгу Желание покоя - Джозеф Шеридан Ле Фаню - Страница 7

Лаура Грей немедленно отправила письмо матушке. Как и отец, она находилась в Ройдоне. Пасхальные каникулы освободили приятелей отца, выдающихся личностей, которые были рады на несколько дней позабыть о гуле Палаты общин и запахе реки, и мой отец, хотя и не был членом парламента, поехал с ними.

Маленькая Нелли была его любимицей, как я – матушкиной, что тут добавить…

В то время почтовое сообщение было налажено плохо, и письма делали значительный крюк. Между отправлением и получением письма прошло целых три дня.

Я должна сказать несколько слов о папочке. Он был самым милым и беззаботным человеком на земле. Есть люди, которых никакое богатство не может удержать от долгов. Мне кажется, что человек такого типа не имеет определенных желаний и горизонт его нужд расширяется по мере того, как растет его богатство. И нужды всегда превышают доход.

Не думаю, что чувства моего отца к матушке были очень глубоки. Он был добрым мужем, но, боюсь, не самым лучшим. Сама я любила его больше, чем матушку: детей всегда очаровывают веселость и потакания. Я была не в том возрасте, чтобы судить о возвышенных вещах, но, кажется, о религиозном аспекте жизни у него были самые слабые представления. Он много времени проводил в обществе и редко бывал дома. Но для меня не было человека более простого, менее подозрительного или более доверчивого.

Ответом на письмо мисс Грей был приезд моего отца. В состоянии высочайшего волнения он взбежал наверх, не сняв шляпу, но у двери Нелли застыл. Я не знала, что он приехал, пока через несколько минут не услышала, как он ходит по комнате, рыдая. Он был эгоистичен и в то же время нежен. Никто не осмелился войти и потревожить его. К тому времени сестра моя лежала в гробу. Ангельская красота, которая принадлежит смерти, – сиюминутное явление. Я не решилась взглянуть на нее снова, дабы не омрачать увиденного раньше великолепия. Теперь она лежала в саване – горький символ распада.

Когда папа вышел, он говорил бессвязно и горько. Его любимицу убило, сказал он, невнимание. Он укорял нас всех, включая Ребекку Торкилл, за жестокую небрежность. Он винил доктора Мервина: разве тот имел право, зная, что он – единственный врач в этих краях, уезжать за целых четырнадцать миль и так долго отсутствовать? Он осудил даже само лечение: надо было пустить ей кровь. Все знают, что в данном случае это лучшее предприятие.

Никто не мог быть более заботлив, чем Лаура Грей, но он обвинил и ее, хотя наша гувернантка не могла помешать Нелли, даже не подозревая о такой возможности, выскользнуть из кровати, чтобы проведать захворавшего воробушка.

Однако все эти несправедливости были лишь выражением его горя.

В комнате бедной маленькой Нелли мой дорогой чувствительный отец дрожал от скорби. Когда он спустился, я долго плакала вместе с ним. Думаю, горе сделало нас ближе – он был ко мне нежнее, чем когда бы то ни было.

Наконец мрачное ожидание и напряжение закончились. Я больше не видела странных лиц в коридорах, не слышала странных голосов на лестницах, шагов в комнатах и приглушенных звуков, от которых мне становилось плохо, – они исчезли. Похороны подошли к концу, и моя милая Нелли ушла навсегда. Снова распустятся цветы, снова наступят длинные летние вечера с песнями птиц, снова шелестящие листья укроют тенью потаенные уголки, где мы сидели вдвоем в лесу, но нежная маленькая Нелли больше не вернется, и теперь я буду гулять и читать книги одна.

Все эти ужасные дни Лаура Грей была мне сестрой как в любви, так и в горе. Ох, Лаура, смогу ли я когда-нибудь забыть твое нежное и терпеливое сочувствие? Как часто я вспоминаю твое милое лицо, когда кладу голову на одинокую подушку, и мои благословения следуют за тобой через широкое море к твоему далекому дому!

В тот день папа взял лошадь и уехал через охотничьи угодья к Пенрутинскому монастырю. Его не было до вечера.

Когда он вернулся, то послал за мной. Я нашла его в комнате, которая по-старомодному называлась Дубовой гостиной. Дровяной камин – леса позади дома сполна обеспечивали наши нужды – освещал комнату бледным мерцанием. Отец казался больным и усталым. Он облокотился на каминную полку и сказал:

– Этель, дорогая, я хочу знать твое мнение. Мы собираемся за границу на какое-то время: это единственный выход для твоей матушки. Это место убьет ее. Я уеду завтра днем, и ты можешь решить, что тебе нравится больше: поехать с нами и путешествовать несколько месяцев или подождать здесь, с мисс Грей, нашего возвращения. Поступай так, как тебе хочется, и не торопись, дорогая. Обдумай это на досуге.

Потом отец, сев в кресло, заговорил о других вещах. Взяв с полки графин хереса, он выпил немалое число порций. Когда он откинулся на спинку кресла, я подумала, что он задремал, но не была уверена, и, благоговея перед ним – естественное следствие того, что я мало его видела, – не осмелилась ни разбудить, ни выйти из комнаты без его разрешения.

В этой комнате две двери. Я нерешительно стояла у той, что рядом с окном, когда открылась другая дверь, через которую вошел Уинн Уильямс, адвокат из Кардайлиона. У него были длинные усы и добродушное чувственное лицо. Отец, вздрогнув, проснулся, но, увидев мистера Уильямса, улыбнулся и протянул ему руку.

– Как дела, Уильямс? Как хорошо, что вы пришли. Садитесь. Завтра я уезжаю, поэтому послал вам записку. Попробуйте этот херес – он лучше, чем я думал. Теперь я должен сказать, что этот старый негодяй Рокстон собирается лишить меня права выкупа по закладной, а одному из моих арендаторов было отправлено предписание о выселении: это очень серьезно, и он явно что-то затевает. Что вы думаете по этому поводу?

– Я всегда считал, что он доставит нам хлопот, но Мандрик благоволил нам. Хотите, чтобы я уделил этому внимание?

– Определенно. Еще он беспокоит меня по тому фонду.

– Знаю, – мрачно произнес мистер Уинн Уильямс.

– Этот человек лишил меня – я только вчера подсчитал – примерно пяти или шести тысяч фунтов, которые я потратил только на судебные издержки, и это помимо прямого вреда, который он мне причинил. Он дважды лишил меня места в Палате общин, сначала поддержав петицию против меня, которая была бы отклонена, если б не его деньги, и к поддержке которой он не имел никакого мотива, кроме личных злобных чувств, и во второй раз, когда затеял соревноваться со мной в Шиллингсворте, где, как вы знаете, ставки были десять к одному. Господи боже, я должен был победить! Нет вреда, которого он мне не причинил. Могу доказать: он клялся, что лишит меня всего, что у меня есть. Я много лет не видел его – вы знаете, – но подлец продолжает меня преследовать. Мне сказали, и я этому верю, что он клялся старому Дымоку, что не успокоится, пока не засадит меня в тюрьму. Я мог бы засудить его за это. Должно же быть какое-то средство, какая-то защита? Если бы я сделал то, что хотел сделать десять лет назад, его бы уже не было. Еще не поздно выяснить, смогут ли пистолеты решить это дело. Мне не нужны советы, ибо в таких вопросах человек, который принимает их, всегда поступает неправильно. Надеюсь, Уильямс, вы тоже думаете, что пора уже разрубить этот гордиев узел?

– Я так не думаю, сэр. Он старик и не боится мнения людей. Он доведет вас до королевского суда, и если он настроен враждебно, я не давал бы ему ни шанса – я не доверял бы ему.

– Сложно понять, что предпримет такой злодей. Я надеюсь и молюсь, что ход…

Отец говорил с яростной дрожью в голосе, но тут он заметил меня. Он забыл, что я тоже нахожусь в комнате, и теперь мгновенно сказал:

– Можешь идти, дорогая. Нам с мистером Уильямсом нужно обсудить дела… довольно утомительные к тому же. Спокойной ночи, Этель.

Я оставила их, чему была несказанно рада. Вскоре отец позвонил в колокольчик и потребовал еще вина: полагаю, совет засиделся допоздна. А я направилась к Лауре Грей, передала ей наш разговор и сказала, что решила остаться с ней в Мэлори. Она поцеловала меня и после коротких раздумий спросила:

– Но не подумают ли ваши родители, что это жестоко с вашей стороны остаться здесь?

– Нет, – сказала я, – думаю, я помешаю, если поеду, и с ними я буду чувствовать себя немного… странно. Мои родители очень добры и, я знаю, сильно меня любят, как и я их, но я так мало их видела, а вы такой хороший друг. И я не хочу отсюда уезжать – это место милее мне всех на свете, и с вами я чувствую себя дома больше, чем с кем-либо другим в мире.

Так уладилось это дело, и на следующий день мы с папой нежно расстались. Невзирая на его волнение, я больше никогда не слышала о пистолетах и мистере Рокстоне. Но прежде чем я снова увидела отца, произошло много всего.

Я осталась в Мэлори с Лаурой Грей; тень мистера Кармела мелькала мимо окна каждый вечер, но он больше не заходил проведать нас, как раньше. Вместо этого он останавливался у двери и разговаривал, иногда по пять минут, с Ребеккой Торкилл. Меня это немного задевало. На прогулках или вечером по возвращении, если я случайно видела его высокую и худую, но изящную фигуру на той же тропинке, я заставляла Лауру поворачивать и избегать его. В таком уединенном месте, как Мэлори, перемена в наших отношениях была заметна, и в этом пренебрежении сквозила боль. Однако я не позволяла ему воображать, что я больше, чем он, хочу возобновить наше довольно близкое знакомство.

Прошли недели, настал зеленый май, и как-то вечером мы с Лаурой Грей сидели в нашей комнате и вели несвязный разговор.

– Вы не думаете, что папа очень привлекателен? – спросила я.

– Да, он привлекателен, – ответила она, – у него доброе и мудрое лицо. И у него красивые глаза. Конечно, многие люди могут посчитать его не таким уж привлекательным, но симпатичным и располагающим – да.

– Должно быть, таким трудно угодить, – вздохнула я, и Лаура добродушно улыбнулась. – Ребекка Торкилл говорит, матушка влюбилась в него с первого взгляда, а матушке угодить совсем нелегко. Был джентльмен, который был безумно в нее влюблен, очень древнего рода, по словам Ребекки, и симпатичный, но она больше не смотрела на него после того, как познакомилась с папой.

– Кажется, я слышала об этом. Сейчас он баронет, но намного старше мистера Уэра.

– Да, так и есть, но Ребекка говорит, он выглядел всего лет на десять старше папы, а папа тогда был очень молод. Хорошо, что он не понравился матушке, потому что я слышала, как однажды Ребекка сказала, что он очень плохой человек… А вы когда-нибудь слышали о тетушке мамы, Лорример? – спросила я, помолчав.

– Нет, не припоминаю.

– Ребекка говорит, она очень богата. У нее дом в Лондоне, но она нечасто там бывает. Она не такая уж старая, ей нет и шестидесяти. Ребекка гадает, кому она оставит деньги, но это не имеет значения, потому что я считаю, что мы имеем достаточно. Папа говорит, что десять лет назад миссис Лорример жила только обществом и была везде, но теперь она все бросила и странствует по континенту в одиночестве.

Наш разговор прервался, и какое-то время мы молчали.

– Лаура, – сказала я после небольшой паузы, – почему вы никогда ничего не рассказываете о себе, в то время как я рассказываю вам все, о чем я думаю или помню? Почему вы такая скрытная? Почему бы вам не рассказать мне свою историю?

– Мою историю? Зачем? Она самая обыкновенная. Некоторых учат на гувернанток, некоторые приходят к этому позже или случайным образом. Мы, любители, делаем все, что в наших силах. Был мудрый еврейский обычай всем учиться на ремесленников. Святой Павел умел шить палатки. Если судьба опрокидывает лодку, хорошо иметь то, за что можно ухватиться: что угодно лучше, чем утонуть. Сестра-хозяйка, компаньонка, гувернантка – когда что-то идет не так, мало что может спасти бедную женщину от работного дома.

– Вы снова ничего не рассказали о себе, – покачала головой я.

– Я гувернантка, дорогая. Какая разница, кем я была? С вами я счастливее, чем когда-либо могла подумать. Если бы у меня была история, которую приятно послушать, никому на земле я бы не рассказала ее с бóльшим удовольствием, но моя история… нет нужды размышлять над несчастьем, – продолжила она. – Сожаления и мечтания – это пустая трата времени. Я понимаю, Этель, вы не хотите причинить мне боль, но сейчас я не могу говорить об этом. Возможно, позже.

– Лаура, вы не будете говорить об этом, только если сами того не пожелаете. Мне жаль, что я потревожила вас. – Я поцеловала ее. – Но скажите лишь одно, поскольку мне действительно любопытно. Помните того странного пожилого джентльмена в пальто шоколадного цвета, с которым мы встретились на Мельничной дороге? Он еще заговорил с вами. Это было в воскресенье, когда мы возвращались из церкви. Я хочу, чтобы вы сказали мне: это был Рокстон?

– Нет, дорогая, вовсе нет, и не думаю, что они знакомы. Но не пора ли нам выпить чаю? Вы сделаете его, пока я отнесу наши книги?

Я приняла ее предложение, подготовила чай и осталась одна.

Окно было открыто, стоял теплый вечер, солнце садилось. Наступил тот самый меланхоличный час, когда одиночество приятно, а горе смягчается. Поддавшись очарованию этого часа, я думала о нашем соседе-затворнике. Я видела, как он проходил мимо, когда мы с Лаурой Грей разговаривали. Мне было известно, что он исправно отправляет письма моей матушке, ибо она всегда упоминала, когда писала мне из своих нескончаемых скитаний, что слышала от мистера Кармела: твое здоровье в порядке, ты каждый день гуляешь с гувернанткой, и так далее. Мне было интересно, почему он прекратил свои короткие визиты, как было при Нелли. Не могла ли я неосознанно как-то обидеть его?

Эти мысли возникали чаще, чем их одобрило бы презрение, с которым я относилась к этой теме. Но люди, которые живут в городах, не подозревают, сколь огромное место в мыслях может занимать приятный сосед, когда живешь в уединении, подобном Мэлори.

Я размышляла, сидя в огромном кресле, положив голову на руку и постукивая ногой по ковру, и тут услышала ясный голос мистера Кармела у окна. Подняла глаза – и наши взгляды встретились.