Читать книгу Желание покоя - Джозеф Шеридан Ле Фаню - Страница 4

Одно из моих первых воспоминаний таково: мы с сестрой, еще детьми, спускаемся вниз, чтобы выпить чаю со старой доброй Ребеккой Торкилл, нашей экономкой, в комнате, которую мы называем кедровой гостиной. Комната эта длинная и довольно унылая, с двумя высокими окнами, выходящими в темный двор. На стенах висят выцветшие портреты, и бледные лица проглядывают, если можно так выразиться, сквозь черный туман холста. Один из них, в сравнительно лучшем состоянии, изображающий величественного мужчину в пышном наряде времен Якова I[3], расположен над каминной полкой. Ребенком я любила эту комнату, любила эти едва различимые картины. Пусть комната была темной, если не сказать мрачной, но это была восхитительная темнота и восхитительный мрак, полные историй о замках, великанах и гоблинах, которые нам рассказывала Ребекка Торкилл.

Вечер, небо на западе грозовое и красное. Мы сидим в Мэлори, нашем поместье, за столом, пьем чай, едим пирог и слушаем историю, которую нам часто рассказывала Ребекка, называлась она «Рыцарь и Черный замок».

Рыцарь в черном, живущий в черном замке посреди дремучего леса, будучи великаном, огром и немного волшебником, брал пару огромных черных седельных мешков, чтобы засовывать в них добычу, и темной ночью отправлялся в дома, где детские были полны. Его высокий черный конь, когда рыцарь спешивался, ждал у парадной двери, которая, какими бы крепкими ни были засовы, не могла противостоять волшебным словам, которые он произносил замогильным голосом:

На этот призыв дверь медленно открывалась без скрипа и треска, черный рыцарь поднимался в детскую и за ноги вытаскивал детей из кроватей, прежде чем кто-то спохватится, что он рядом.

И вот однажды, во время этой истории, которую мы с детской любовью к повторениям слушали в пятидесятый раз, я, чей стул стоял напротив окна, увидела, как высокий мужчина на большом коне – оба казались черными на фоне красного неба – скачет к нашему дому по тропинке.

Я подумала, что это старый викарий, который время от времени навещал матушку нашего садовника – та была больна и слаба, – и, выбросив увиденное из головы, снова погрузилась в хищнические блуждания рыцаря Черного замка.

Только когда я увидела, что лицо Ребекки, на которое я почти неотрывно смотрела с жадным интересом, вдруг неприятно изменилось, я осознала, что это был вовсе не викарий. Она осеклась на середине предложения и уставилась на дверь. Я тоже посмотрела туда и была не просто поражена. Готовая поверить во что угодно посреди страшного рассказа, я на секунду подумала, что и вправду узрела черного рыцаря, чей конь и седельные сумки ждут у парадной двери, чтобы принять нас с сестрой.

Мужчина показался мне великаном. Он будто заполнил собой весь дверной проем. Все на нем было темное: темный сюртук и темные шаровары, сапоги с раструбами и шляпа с низкой тульей. Его волосы были длинными и черными, а лицо вытянутое, но красивое, хотя и смертельно бледное от, как мне казалось, сильного гнева. Он неотрывно смотрел на нас. Дети редко ошибаются в чтении по лицам. В глазах детей взрослые окружены аурой тайны, и, конечно, дети побаиваются силы, исходящей от них. Мрачное или грозное выражение на лице человека высокого статуса внушает нечто сродни панике, и если этот человек явно охвачен гневом, то его присутствие, клянусь, напугает ребенка до истерики. Я была на грани. Тревожное лицо с черными сведенными бровями и до синевы выбритым подбородком было для меня еще страшнее от того, что оно не было молодым.

Мужчина за два широких шага оказался у стола и сказал звучным, глубоким голосом, от которого у меня завибрировало сердце:

– Мистера Уэра нет, но он скоро будет. Передайте ему это. – Огромной ручищей он грохнул на стол конверт. – Вот мой ответ. И скажите ему, что его письмо, – он решительно полез в карман и вынул листок, – я разорвал так и вот так… – Он яростно подкрепил слова действиями.

Высказавшись, он припечатал клочки письма о стол своей лапищей, от чего ложечки в наших чашках подпрыгнули и звякнули, развернулся и зашагал обратно к двери.

– И передайте ему, – добавил он более спокойным тоном, снова повернув к нам свое ужасное лицо, – что божий суд рассудит по справедливости.

Дверь захлопнулась, и мы с сестрой разразились громкими рыданиями – ревели и плакали добрых полчаса от простого испуга, и от Ребекки потребовались вся ее энергия и ловкость, чтобы успокоить нас.

Это воспоминание, со всей яркостью и преувеличением ужасного впечатления, полученного в детстве, навсегда останется в моей памяти. В наших с Хелен играх мы звали его в честь героя рассказа, который слушали, когда он пришел: Рыцарь Черного замка.

Этот случай произвел на нас действительно сильное впечатление, и я поведала его более детально, чем он того заслуживает, потому что, сказать по правде, он связан с моей историей, и впоследствии я, так уж случилось, очень часто видела ужасного мужчину, после чьего визита мы с сестрой много дней пили «чашу трепета»[5] и в чьем присутствии мое сердце трепетало.

Моя история начнется много лет спустя.

Пусть читатель представит меня и мою сестру Хелен. Я темноволосая, мне чуть больше шестнадцати; у нее льняные или скорее золотистые волосы и большие голубые глаза, ей всего пятнадцать. Мы стоим в холле Мэлори, освещенном двумя свечами: одна в старомодном стеклянном колпаке, свисающем на трех цепях с потолка, вторая поспешно принесена из комнаты экономки и горит на столе в туманных клубах воздуха февральской ночи, которые врываются в распахнутую дверь.

Старая Ребекка Торкилл стоит на крыльце, широкой рукой защищая глаза, будто ее слепит луна.

– Никого, дорогая. Нет, мисс Хелен, наверное, это ворота. Я никого не вижу и не слышу. Идемте, вам не стоило выходить, с вашим-то кашлем.

Она вошла внутрь и закрыла дверь, и мы больше не видели темные стволы и ветви вязов в окружении тумана. Мы прошли в комнату экономки, ставшую нашим временным пристанищем.

Это была вторая ложная тревога за вечер, когда сестре казалось, что скрипят старые железные ворота. Мы с нетерпением ждали дальше.

Наше старое поместье находилось, в лучшем случае, в запущенном состоянии бездействующего военного корабля. Старая Ребекка, две деревенские служанки и Томас Джонс, который исполнял обязанности слуги, садовника, птичника и фермера, – вот и вся обслуга, которой мы могли похвастаться. По крайней мере три четверти комнат были заперты, ставни в них закрыты, и бóльшая часть их год от года не видела света и лежала в пыли.

Правда в том, что наши отец и мать редко посещали Мэлори. У них был дом в Лондоне, они вели очень веселую жизнь и были «добрыми людьми» нарасхват. Их деревенская жизнь проходила не в Мэлори, но в визитах в один загородный дом за другим. Мы с Хелен, их единственные дети, редко видели родителей. Иногда нас вызывали в город на месяц или два для уроков танцев, музыки или чего-то еще, но и там мы видели их не намного чаще, чем дома. Нахождение в обществе, судя по ним, казалось мне невероятно изматывающим, трудным занятием. Я всегда думала, что в городе мы лишние и нежеланные, поэтому испытывала огромное облегчение, когда нас отпускали к деревенским платьям и любимому уединению Мэлори.

То был важный вечер. Мы ждали приезда новой гувернантки или, скорее, компаньонки.

Лаура Грей – мы знали только ее имя, ибо в записке, наспех написанной отцом, мы не смогли разобрать, мисс она или миссис, – должна была приехать сегодня вечером около девяти. В его последний однодневный визит я спросила его, замужем ли она, на что он ответил, смеясь:

– Мудрая маленькая женщина! Это очень дельный вопрос, хотя я никогда об этом не задумывался, все время обращаясь к ней «мисс Грей». Но она определенно в том возрасте, когда может быть замужем.

– Она злая, папочка? – спросила я.

– Не злая… может быть, немного суровая. Как-то раз она запорола двух учениц до смерти и спрятала их тела в подвале для угля или что-то в этом роде, но вообще у нее очень спокойный характер. – Его забавляло мое любопытство.

Хотя мы знали, что все это говорилось в шутку, опасения не покидали нас. Эта женщина стара и зловредна? Гувернантка имеет огромную власть. Коварная женщина, которая любит власть и не любит нас, могла сделать нас очень несчастными.

Наконец наша небольшая компания, сидевшая в комнате экономки, услышала звуки, от которых мы все вздрогнули. Это был цокот конских копыт и стук колес, и прежде чем мы успели дойти до парадной двери, зазвенел колокольчик.

Ребекка распахнула дверь, и в тени дома мы увидели одноконный экипаж, колесо которого касалось лестницы; багаж на крыше был тускло освещен свечами из холла.

В окно кареты мы видели чепчик, но не лицо. Тонкая рука повернула ручку, и леди, чья фигура, пусть и закутанная в твидовый плащ, казалась очень стройной, спустилась на землю. Она взбежала по лестнице и, поощряемая Ребеккой Торкилл, улыбаясь, вошла в дом. У нее было очень красивое молодое и честное лицо, хотя довольно бледное.

– Моя фамилия Грей, я новая гувернантка, – сказала она приятным голосом, который также был очень притягательным. – А это юные леди? – продолжила она, взглянув на Ребекку и снова на нас. – Вы Этель, а вы Хелен Уэр? – Немного застенчиво она подала нам руку.

Мне она уже нравилась.

– Можно я провожу вас в вашу комнату, пока Ребекка у себя делает вам чай? – спросила я. – Мы подумали, что сегодня так будет удобнее.

– Я так рада: я чувствую себя как дома. Это как раз то, что мне нужно, – сказала она и щебетала всю дорогу до ее комнаты, которая была очень уютной, хотя и старомодной. Когда мы вошли, свет от камина мерцал на стенах и потолке.

Я хорошо помню тот вечер, и у меня есть причина помнить мисс Лауру Грей. Некоторые люди сказали бы, что в ее лице нет ни одной строгой черты, кроме глаз – действительно очень красивых, но у нее были прекрасные маленькие зубки и кожа, на диво гладкая и чистая. Но самое главное, в ее бледном, одухотворенном, невыразимо притягательном лице были утонченность и энергия. Для меня она была поистине красавицей.

Сейчас я живо и ясно вижу картину, какой она была тогда, в свете камина. Мисс Грей улыбнулась мне очень добро – казалось, она меня поцелует, – и, вдруг задумавшись, она протянула тонкие руки к огню, глубоко вздохнув.

Я незаметно оставила ее с сундуками и коробками, которые Томас Джонс уже поднял наверх, и сбежала вниз.

Картину того вечера я помню со сверхъестественной четкостью, ибо жизнь моя отныне изменится: вместе с прекрасной мисс Грей в нее войдет другая бледная фигура в черном, и беда надолго стала моей спутницей.

Однако тем вечером наше чаепитие в комнате миссис Торкилл было очень веселым. Я не помню, о чем мы беседовали, но нам очень понравилась наша молодая наставница, и, кажется, мы понравились ей.

Коротко расскажу вам о своих впечатлениях от этой леди. Я никогда не встречала кого-либо, кто бы имел на меня такое влияние, и сначала это озадачивало меня. Когда мы не занимались французской или немецкой музыкой – нашими уроками, – мисс Грей была одной из нас, всегда готовой делать то, что занимает нас, всегда милая, нежная и по-своему даже веселая. Когда она была одна или задумывалась, она становилась печальной. Казалось, такова привычка ее разума, но по натуре она была веселой и сочувствующей, готовой, как и мы, прогуляться по берегу, чтобы набрать ракушек, или съездить на осликах к Пенрутинскому монастырю, или пойти под парусом или на веслах по эстуарию, или проехаться в маленькой карете, запряженной пони. Иногда во время прогулок мы переходили стену по ступеням и оказывались на милом маленьком кладбище, что слева от Мэлори, у моря, и если день был солнечным, мы читали старые надписи и полчаса бродили между надгробий.

Возвращаясь домой к чаю, мы сидели у огня, и она рассказывала истории, коих знала великое множество: истории из Германии, Франции, Ирландии и Исландии; иногда мы отправлялись все вместе в комнату экономки или с позволения Ребекки Торкилл с огромным удовольствием жарили оладьи на сковороде.

Секрет привлекательности Лауры Грей заключался в ее мягком характере, совестливости и ангельской твердости в обязанностях. Я никогда не видела ее взволнованной или нетерпеливой, и в свободное время, как я уже сказала, она была одной из нас. Единственная угроза, которой она пользовалась, заключалась в том, что она говорила, что не останется в Мэлори, если мы не будем делать то, что она считает правильным. Юным присуще инстинктивное восприятие мотива, и не было на земле более честного духа, чем Лаура Грей. Я любила ее. Я не боялась ее. Она была нашей нежной компаньонкой и подругой по играм, и все же, в некотором смысле, никто не внушал мне такого ужаса.

Через несколько дней после того, как приехала Лаура Грей, мы сидели в нашей комнате, просторной и хорошо обставленной, и, как многие комнаты с этой стороны дома, обшитой панелями до самого потолка. Был час раннего заката, и красные лучи солнца пробивались между стволов огромных вязов. Помню, мы беседовали о воробушке Хелен, Дики, чудесной птичке, чей аппетит и настроение всегда были предметом обсуждения, когда дверь открылась и Ребекка сказала:

– Юные леди, к вам мистер Кармел.

И мисс Грей впервые увидела человека, который время от времени и при странных обстоятельствах будет появляться в моей истории.

Дверь находилась далеко от окна, и сквозь него на противоположную стену падал сумрачный свет, делая тень, в которой стоял наш гость, глубже. Он был похож на бледный старый портрет, и его черное одеяние почти сливалось с фоном, но даже так было понятно, что оно имеет церковный вид, не характерный для англиканской церкви. Благодаря стройной фигуре он казался выше, чем был на самом деле, его чистый лоб по контрасту с темными волосами был очень бледным, а в целом его черты, тонкие и нежные, хорошо сочетались с идеями воздержанности и покаяния. Но вместе с тем в его внешности было что-то властное, как и в тоне его голоса.

– Как поживаете, мисс Этель? Как поживаете, мисс Хелен? Я собираюсь писать еженедельное письмо вашей матушке и… о! Мисс Грей, я полагаю? – Он осекся и довольно низко поклонился молодой гувернантке, отчего стала видна небольшая тонзура на его макушке.

Мисс Грей ответила на его поклон, но я видела, что она озадачена и удивлена.

– Надеюсь, я могу сообщить вашей матушке, что вы обе в добром здравии? – сказал он, обращаясь ко мне и беря меня за руку. – И, полагаю, в хорошем настроении, верно, мисс Грей? – сказал он, вспомнив, что нужно уделить ей внимание. – Могу я так сказать?

Он повернулся к ней, держа меня за руку.

– Да, они здоровы и, надеюсь, счастливы, – сказала наша гувернантка, все еще глядя на него с любопытством.

У мистера Кармела была незаурядная внешность: большие честные глаза, маленький и печальный рот, а его ярко-красные губы люди почему-то ассоциировали с ранним угасанием. По его бледному лицу, полному страдания и решимости, совершенно не читался его возраст, и вы вполне могли дать ему от двадцати шести до тридцати шести, принимая во внимание издержки, связанные с мысленной и телесной дисциплиной.

Он немного поговорил с нами. Было что-то притягательное в этом мужчине, холодном, суровом и печальном. Я понимала, что он мил, и, хотя была еще юна, чувствовала, что он человек необычных знаний и способностей.

Вскоре гость ушел. Стояли сумерки, и мы видели, как он, сутулясь, тихим шагом и с опущенными глазами идет мимо нашего окна.