Читать книгу Нигде посередине - Дмитрий Казьмин - Страница 16

Вспоминая десятый класс, нужно быть отпетым лгуном, лицемером и ханжой, чтобы обойти тему подростковых влюблённостей и первых, неуклюжих и нелепых, романов. К чему и приступлю не без внутреннего содрогания.

Биокласс, конечно, собрал лучших барышень столицы, и все они до единой блистали и внешней миловидностью, и тонким умом, и разнообразными душевными совершенствами, не поддающимися краткому описанию. Однако описывать романы, происходившие внутри класса, мне скучно. Во-первых – зачем былое ворошить, а во-вторых – многие здесь знают эти истории лучше меня, и пересказывать их ещё раз – как рассказывать бородатые анекдоты. Поэтому я лучше расскажу историю о настоящей платонической любви – случае в этом возрасте, согласитесь, редком, если вообще не уникальном. Историю эту я никогда раньше никому не рассказывал, и имел на это веские основания, и рассказываю её сейчас исключительно вследствие истечения срока давности. В конце концов, по прошествии тридцати лет какие-то вещи уже переходят из разряда страшных в разряд смешных. А тогда было не до смеха.

Семнадцать лет – это время, созданное природой для того, чтобы пылко влюбляться, ярко гореть и так же быстро остывать, и увы тому, кто через этот огонь сам не прошёл в нужном возрасте. Я был не исключением, и большая часть моего десятого класса прошла под девизом «в кого б влюбиться, чёрт возьми». Выбор среди ровесниц был просто сказочный, но мне почему-то, как всегда, приспичило пойти своим путём, и где-то к весне меня угораздило по уши втюриться в дочку друзей семьи, к биоклассу не имевшую никакого отношения. Девочка была и вправду чудо как хороша, и мила, и умна, и не по годам развита, и, что называется, своего круга, да вот только училась она на тот момент всего лишь в шестом классе; дело едва не кончилось скандалом, а мой братик Лёнечка, большой весельчак, получил новый изумительный повод для упражнений в остроумии.

Мне же было не до веселья. Мы с этой девочкой были не то чтобы плотно знакомы, но встречались, сколько я себя и её помню, по несколько раз в году на днях рождения общих знакомых и прочих семейных торжествах. До того мы как-то особо друг на друга внимания не обращали, а тут я неожиданно заметил, к своему смятению, что вот, на моих глазах, из-под детского обличия проступает оно, ну то есть вот прямо оно самое – воплощённое женское совершенство. И подивился собственной былой слепоте. На обратной дороге в автобусе я ощутил знакомое уже томление в груди; прошла неделя, за ней другая, томление не уходило, и я тогда решил, что это, конечно, она – любовь.

Нет, только не надо, пожалуйста, уподобляться моему брату Лёнечке и начинать гнусно хихикать. У него, конечно, замечательное чувство юмора, но весьма однобокая фантазия; я же прекрасно отдавал себе отчёт в том, что моему предмету воздыханий в лучшем случае тринадцать лет, и то хорошо если, и никакие мысли ни о чём таком-этаком мне в голову, конечно, не приходили. Совесть, до того мирно дремавшая, тем не менее навострила ушки и посмотрела на меня удивлённо. «Ничего, ничего, – заверил я её, ну то есть совесть, – вот Василий Андреевич Жуковский влюбился же в Машеньку Протасову, когда той было двенадцать лет, и ничего, сколько лет длился этот их роман, до самой её смерти, и сколько стихов он ей посвятил, и никому же в голову не пришло назвать Жуковского каким-нибудь нехорошим словом или заподозрить его в какой-то гадости». И, чтобы придать пущей убедительности сравнению, я тоже немедленно накатал стихотворение, которое начиналось строчками:

И дальше шло в том же духе. Совесть, поверив мне на слово, кивнула и завалилась обратно спать.

Между тем, любовь требует действия, а скрывать и томиться – это не наш путь. Как подойти к этой проблеме, я не очень хорошо себе представлял, но решил, что для начала хорошо бы было встретить её после школы, проводить на правах старого знакомства до дома, а там и посмотрим. И я, недолго думая, приступил к исполнению задуманного.

Через несколько дней в нашей квартире раздался звонок. Трубку сняла мама, и какое-то время я слышал только, что она вздыхала, сочувствовала, что-то говорила в утешение, а потом наступило долгое молчание, после которого мама сказала: «Сейчас я у него спрошу», и окликнула меня.

– Митя!

Я отозвался. Мама зажала трубку ладонью и спросила меня страшным шёпотом:

– Скажи, только честно, ты подкарауливал Полину у её школы на этой неделе? Это её мама звонит, она очень взволнована и хочет знать.

Я был задет таким вмешательством в свою личную жизнь, но деваться было некуда.

– Никого я не подкарауливал. Да, я был у неё в школе, но не скрывался и не прятался. Я зашёл в учительскую, справился о Полине, спросил, когда заканчиваются у неё уроки, сказал, что я её старый приятель, и сел ждать в гардеробе, под носом у вахтёра. Ждал долго, она не появилась, и я ушёл. Так что никого я нигде не подкарауливал. Чего мне её караулить, я что, бандит какой-нибудь? И вообще, кому и какое до этого может быть дело?

У мамы опустились плечи.

– Ты рехнулся. До этого всем теперь есть дело! Ты вообще понимаешь, что ты натворил? Ты знаешь, что там сейчас происходит? Там полный дурдом, школа стоит на ушах – думают, что у них маньяк завёлся, в милицию дали ориентировку, родители в ужасе лезут на стенку, бедную девочку выводят после уроков через боковую дверь под охраной! Ты, говоришь, один раз в гардеробе посидел? Идиот, уж лучше бы ты её на улице за кустом подстерегал, поберёг бы родителям нервы!

И мама, отняв ладонь от трубки, стала говорить в неё что-то успокаивающее. Я, в огромном смущении, подсел поближе, чтобы слышать разговор. На том конце провода были явно счастливы услышать мамины объяснения.

– Ой, Галочка, я так рада, вы себе не представляете! Слава, Слава, ты слышишь? Это, оказывается, никакой не маньяк, это всего лишь Митя был, Гали Казьминой сын! Господи, какое счастье! Мы уже три дня на валокордине, не знаем, куда бежать и что делать, таких ужасов себе напредставляли! И вот что-то меня как подтолкнуло, я подумала, что по описанию уж больно на Митю похож, я же его недавно видела, и решила позвонить проверить… Что вы, что вы, Галочка, ничего страшного, Митя ничего плохого не сделал, мы теперь всё понимаем. Нет, и вообще, я совсем бы не возражала, если бы они с Полиной встречались, пусть он позвонит, пусть к нам в гости приходит, пускай они там куда-нибудь сходят вместе, в кино или в музей какой-нибудь. Только что же он так вот тайком, как чужой человек? Мы же свои люди, мы всё понимаем. Пускай звонит, Полина будет рада с ним поболтать. Да, Галочка, только пожалуйста, пожалуйста, скажите ему, чтобы он ни в коем случае, слышите, ни в коем случае больше близко к школе не подходил! Его повяжут прямо на входе, и мы потом не будем знать, что делать, чтобы вашего мальчика из тюрьмы вытащить!

Разговор продолжался ещё несколько минут и завершился к обоюдному облегчению.

Положив трубку, мама долго молчала и явно подбирала слова.

– Сын, ты понимаешь вообще, в какое дерьмо ты чуть не вляпался? Ты понимаешь, что ты должен на коленках ползать и ручку Полининой маме целовать за то, что она тебя каким-то чутьём вычислила и предупредила об опасности? Ты понимаешь, что если бы ты завтра ещё раз припёрся к ней в школу, то милиция бы там тебя уже поджидала и тебя бы замели прямо на месте, причём замели бы по очень нехорошему подозрению?

Я был оскорблён в лучших чувствах.

– Мам, ты чего? За что меня заметать? Что я плохого сделал? Я её пальцем не тронул, и даже в мыслях такого не было. Мы же друзья, она меня знает, я её вообще знаю с пелёнок! Ну это же как Жуковский с Машей Протасовой, у меня чистые чувства! При чём здесь милиция?

– Вот это ты бы следователю рассказывал, какие у тебя чистые и как ты её с пелёнок! И, может быть, он бы тебе и поверил, на маньяка ты действительно не похож. А если бы не поверил? А если им в этот месяц нужно план по педофилам закрывать, а тут им такой подарочек? А?

Тут я уже взвыл.

– Мама, что ты такое говоришь, ты послушай себя со стороны! Какие педофилы, о чём ты? Я вообще не понимаю, о чём ты говоришь!

– Не понимаешь? – И мама тоже сорвалась на крик. – А я тебе сейчас объясню. Вот не поверил бы он тебе, и засадил бы тебя в КПЗ! Ты вообще знаешь, что в тюрьме делают с теми, кто туда по такой статье попадает? Не знаешь? А я вот тебе книжку дам почитать, посмотри, это очень познавательно! Господи, господи, слава Богу что пронесло!

И мама рухнула в кресло. Я был раздавлен. Мама ещё какое-то время сидела, постепенно остывая, потом сказала:

– Ладно, всё хорошо, что хорошо кончается. Но теперь ты как джентльмен просто обязан если и не жениться на Полине, то по крайней мере сводить её в какой-нибудь музей. Так что вот тебе телефон, звони своей пассии и договаривайся с ней. Если уж тебе приспичило за ней ухаживать, то хоть делай это культурно. И, ради Бога, держи её родителей в курсе всех ваших шашенек. А я пошла на улицу курить.

Дело было плохо, но за мамину юбку прятаться было, конечно, невозможно, и я позвонил. К счастью, трубку сняла сама Полина, и мне не пришлось объясняться с её родителями по второму кругу. Сама же она, по всей видимости, была не в курсе всех деталей произошедшего или, по крайней мере, не подала никакого вида. Напротив, она обрадовалась звонку и была мила и обаятельна даже по телефону. Разговор же, как и следовало ожидать, получился натужный, принуждённый и неинтересный. Я перебирал все темы, которые могли прийти мне в голову, от новостей культуры до домашних животных, в поисках точек соприкосновения, но ничего более интересного, чем повадки волнистых попугайчиков, мы обсудить не нашли. Через полчаса, повесив трубку, я уже почувствовал, что исцеляюсь от своего недуга и что по музеям я, пожалуй, пойду с кем-нибудь другим, более подходящим мне по возрасту и интересам.

Я нашёл маму на набережной; она стояла, облокотившись о парапет, и действительно курила, похоже, уже не первую сигарету. Я ей рассказал о разговоре и о том, что Полина, конечно, чудо, но, пожалуй, мне стоит, наверное, ещё пару лет подождать, прежде чем начинать водить её по музеям и кино. Мама согласилась с обоими доводами. Мы долго гуляли ещё по набережной и разговаривали о том, как важно хоть иногда видеть ситуацию не только из глубины своей собственной дурацкой башки, но и глазами окружающих людей, которые видят то, что они видят, и которым твои намерения и побуждения могут быть абсолютно непонятны. Это был хороший разговор, и что-то из него я запомнил, и это что-то мне пригождалось с тех пор неоднократно.

Под конец мама даже рассмеялась сквозь слёзы, и стукаясь головой мне об плечо, повторяла смеясь:

– Господи, это же надо, воспитала, называется, сыночка… Жуковский… Донжуан хренов… растлитель малолеток…

И мы ещё долго стояли, обнявшись, и смеялись над всей этой нелепой чепухой, и это было хорошо.

В качестве эпилога я скажу немножко о стихах. Когда я оглядываюсь назад, мне становится горько от многого и, в частности, от того, сколько прекрасных, красивых, умных стихов выскочило у меня из памяти и навсегда забылось. А вот похабная частушка, которую братик Лёнечка сочинил по этому замечательному случаю, засела в памяти, и, боюсь, это тоже уже навсегда. Так что можно сказать, что, в пересчёте на валовый стихотворный продукт, в моём подкорковом рейтинге запоминаемости Лёнечка далеко обогнал Маяковского с Некрасовым вместе взятых, да, пожалуй, и всех остальных русских поэтов. Я надеюсь, что ему приятно будет это прочесть и он запишет это достижение себе в зачёт.