Читать книгу Нигде посередине - Дмитрий Казьмин - Страница 21

1

В качестве вступления надо отметить, что ни один из нас всю эту игру с расписыванием в ЗАГСе всерьёз не воспринимал. Оба мы выросли в неполных семьях; родители наши женились и выходили замуж по два, три, а то и по четыре раза, и никакого пиетета перед институтом брака мы не испытывали. Скорее, этот изящный ход замысливался как способ одним ударом разрубить весь накопившийся узел противоречий и житейских бытовых проблем и в новом статусе жить той жизнью, которой нам бы хотелось, без оглядки на молву. Так что, в ретроспективе, оба мы оказались сильно удивлены, когда выяснилось, что на самом-то деле получилось всё так крепко и надолго; на такое брачное долголетие мы тогда как-то не рассчитывали и всяких клятв в вечной верности старательно избегали.

Подав заявления, пришлось ставить в известность родителей. С Настиной мамой был разыгран целый спектакль, в котором маму усадили в кресло, велели не волноваться и не паниковать, принесли на всякий случай стакан воды, и я, в лучших традициях, на коленях просил руки её дочери. Мама была растрогана до слёз, расцеловала нас обоих и благословила сдёрнутой со стены бумажной иконкой. Своей же маме и отчиму я сообщил о наших планах как бы между делом, имея целью не столько само оповещение, сколько получить разрешение жить на даче до лета. Но я недооценил своё семейство. На шум вылетела Машка, уже тогда, в шесть лет, имевшая представление о романтике, какой она должна быть, и сразу принялась планировать нашу свадьбу. Вообще, надо сказать пару слов о семьях. Настино семейство культивировало сдержанность в выражении своих эмоций, и я за два года только один раз стал свидетелем прорвавшихся чувств, когда её мама обозвала при мне Настю «засранкой», правда, совершенно за дело. Когда я спросил однажды, говорили ли ей в детстве хоть раз, что её любят, Настя помотала головой и отвечала: «Нет, а зачем? Я и так это знала». Моя же семья любила выражать свои эмоции открыто, не стесняясь и в полный голос. Эмоции сменяли одна другую с калейдоскопической быстротой, и на протяжении одного вечера можно было легко наполучать подзатыльников, быть осыпанным поцелуями и уверениями в любви, а потом огрести ещё раз. То, что меня мама любит, я знал не только инстинктивно, но об этом было принято говорить вслух, и слышать эти подтверждения для меня было с детства жизненно важно. Так что в моей семье мы любили мы друг друга громко и своих чувств не стеснялись. К этому надо добавить, что Настю моя мама заобожала с первого же раза, когда Настя только промелькнула на лестнице, и часто мне напоминала о том, как же мне в этой жизни повезло.

– Только посмей обидеть Настеньку, – шипела он мне в коридоре. – Я тебя больше на порог не пущу, а Настеньку удочерю, будут у меня две дочки, так и знай!

Отчим тоже одобрял мой выбор:

– У тебя хороший вкус, Питятя, – говорил он через клубы папиросного дыма. – Чудо девка.

Так что в каком-то плане Насте не повезло: она связалась с семьёй, в которой чувствами и счастливыми моментами было принято делиться. Так что, когда Машка заверещала «свадьба, свадьба, свадебка!», мне стоило некоторых усилий, чтобы охладить их романтический пыл и довести до сведения, что никакого праздника Настя не хочет, гостей собирать мы не будем, а просто распишемся, заберём вещи и уедем в тот же день в Апрелевку.

Идея не нашла никакого понимания.

– И что, даже родственникам не скажем? – спрашивала мама.

– Нет, ну скажем когда-нибудь, задним числом, – отговаривался я.

– А тёте Юле с дядей Борей? А Маечке с Берточкой? А Павлу Иннокентьевичу (Настиному отцу)? Что, вообще никому?

– Вообще никому. Иначе она испугается и оттабанит.

Машка обмякла и была готова заплакать. Мама совершенно не понимала, что я такое несу.

– Слушай, дело, конечно, ваше, но так не пойдёт. Ближайшим родственникам мы, конечно, скажем, и я не удивлюсь, если они захотят сделать вам приятно и прийти вас поздравить. Это их право. Считай, что это неизбежно. Как вы захотите это обставить – вам решать. Но они обязательно придут – если вы их не позовёте в ЗАГС, они, конечно, будут смертельно обижены, но они всё равно придут на вокзал к электричке. Так что чем людей мариновать на морозе, не проще ли их собрать в квартире?

И мы стали звонить Насте и зондировать почву. После некоторых переговоров и уговоров сошлись на узком кругу ближайших родственников, свидетелей, и плюс друзья-соседи сверху, как вишенка на торте. Замечу тут в скобках, что приглашать соседей оказалось чревато: те подарили нам большое и тяжёлое настенное бра, которое в первую же ночь сорвалось со стены и рухнуло на Настину подушку, на пару сантиметров промахнувшись мимо головы и едва не оставив меня вдовцом. Но это так, детали.

Свадьбу загсовские тётки назначили нам на конец ноября. Отмечать сначала думали у нас в квартире, в том, что осталось от разгороженной комнаты, но бабушка была категорически против, поскольку справедливо опасалась нарушения своего телевизионного покоя. Свою квартиру предложила Маечка, мамина подруга детства и самый близкий друг семьи. Она жила с сыном Санькой и пожилой родственницей Бертой Самсоновной, которую в семье все нежно называли просто Берточка, в двухкомнатной квартире на Рогожском Валу (том самом, где вся история-то и начиналась), недалеко от железнодорожной станции «Серп и Молот». Берточке в то время было под восемьдесят. Она была крошечной сухонькой старушкой ростом мне по грудь, и мне всегда приходилось приседать коленками, чтобы обнять её при встрече. Образование она получила в Сорбонне и прекрасно до самой старости говорила по-французски. Своего мужа она потеряла в войну и с тех пор жила одна в Кишинёве, где работала педиатром-пульмонологом в городской больнице. Где-то в начале восьмидесятых она вышла на пенсию и переехала к Маечке в Москву. Врачом она была от Бога, и к её совету всегда прибегали, когда дети сваливались с очередным бронхитом. Она внимательно, подолгу выслушивала цыплячьи грудки своим стетоскопом, выстукивала перекрещенными пальцами, и её диагнозу в семье доверяли больше, чем любому рентгену. Чтобы устроить свадьбу, Берточку пришлось выселить из её комнаты, сдвинуть там всю мебель, перенести её кровать в комнату поменьше, а сама она провела два дня на кухне, готовя свой фирменный кремово-вафельный торт, вкуснее которого я никогда, ни до ни после, не пробовал.

Нам всем было очень неудобно, что Берточку пришлось потеснить; нам казалось, что такое небольшое событие не является основанием для причинения таких беспокойств пожилому человеку.

– Что вы, что вы! – говорила Берточка своим высоким надтреснутым голосом, – мне очень удобно! Это просто замечательно, что вы решили отмечать здесь: мне очень комфортно спать в другой комнате, а вот ехать по Москве мне было бы тяжелее. Так что даже и не думайте, конечно, приводите всех своих гостей, и ни в коем случае не стесняйтесь!

Гостей набралось человек пятнадцать, считая соседей; в свидетели позвали Гелку и Вадюшу. Больше всё равно за столом в той маленькой комнате и не разместилось бы.

Да и торт на большее количество кусков бы не разрезали.

2

Надо напомнить, что это был конец девяностого года; деньги быстро обесценивались, в магазинах не было ничего. Насущные продукты покупались в Москве по специальной карточке покупателя, которую выдавали только москвичам; на некоторые продукты, например на спиртное, были введены талоны. Накормить такую ораву гостей было задачей непростой: столько еды просто было негде (да и не на что) купить. Ситуацию спас Настин отец, Павел Иннокентьевич. Я очень хорошо помню этот момент, когда он подъехал к Маечкиному дому на своей замызганной «Ладе», поднял багажник и показал мне настоящее сокровище, невиданное по тем временам: большой картонный ящик замороженных куриц. Где и на какие деньги он их достал – я так никогда и не узнал, но это было натуральным чудом. Куры были синюшные, когтистые, покрытые неопрятным пухом и со всеми потрохами. Их было штук, наверное, десять. Ящик перебазировали на Набережную, и невеста с будущей свекровью накануне свадьбы провели целый день на кухне потроша, ощипывая, разделывая и зажаривая этих кур в духовке: это, кажется, был единственный день в нашей жизни, когда Насте и маме довелось делить кухню. К вечеру невеста уехала к себе на Свиблово: завтра надо было рано вставать, чтобы идти в парикмахерскую делать марафет, а мама осталась дожаривать кур. Я же в это время метался по вечерней Москве, пытаясь реализовать талоны на спиртное, которые тоже прилагались к той книжечке, которую нам выдали в ЗАГСе; спиртного не было нигде, по талонам или без. Только каким-то образом оказавшись уже вечером, в темноте, на метро Южная, я нашёл точку, где можно было взять по талонам бутылку армянского коньяка, две бутылки шампанского и палку колбасы в придачу. Это была удача: идея отмечать свадьбу тархуном к тому моменту уже не казалась абсурдной.

Вообще, надо сказать и пару слов о книжечке с талонами. По этой бумажке пускали в магазин «Гименей» на Якиманке, где царило просто нэповское изобилие: висели костюмы, кружевные платья, имелась приличная обувь и даже иногда выбрасывали в продажу обручальные кольца. Там я купил себе свой первый и единственный в жизни костюм-тройку, в котором я и женился, и защищал диссертацию. Он у меня висит на вешалке до сих пор, в нём меня и похоронят. Настя же платье покупать не стала, сказав, что то платье, в котором она была на выпускном, вполне сойдёт. По Машкиному настоянию купили, однако, фату, которую Машка мечтала нести за невестой; фата, правда, за несколько дней до свадьбы попала в пылесос, так что пришлось изжёванные лохмотья обрезать по плечи, и Машкина мечта так и не сбылась. Кольца же надо было подкарауливать, и, пока я сидел на парах в институте, мама едва ли не каждый день совершала прогулки до «Гименея», проверяя, не выкинули ли заветное золотишко в продажу. Время было весёлое: в магазинах, как я уже говорил, покупать было нечего, а по отношению к чёрному рынку деньги обесценивались так быстро, что люди не знали, во что их вложить, чтобы хоть как-то удержать их цену. Вкладывали в золото; обручальные кольца появлялись в легальной продаже на полдня, после чего бывали сметены набежавшей толпой только затем, чтобы вскоре появиться в продаже уже на улице, у каких-то мутных личностей с Юга, и за утроенную цену. В один из таких дней я, позвонив из автомата на Миусах маме, узнал, что кольца – о, счастье! – выкинули, и помчался на Якиманку. Было около полудня; очередь к тому времени вилась по всему магазину, с третьего этажа на первый, поднималась по другой лестнице опять на третий и закручивалась там змеёй, завершаясь только в отделе готового платья. В этот-то хвост я и пристроился. Торговля шла бойко; народ брал те, что потолще, и к размерам не придирался. Довольно скоро кольца потолще кончились, очередь стала редеть, и к самому закрытию я каким-то чудом оказался у прилавка.

– Два, самых тонких, – выпалил я и назвал размеры.

На меня посмотрели как на вырожденца, но вынесли две коробочки. Размеры были не те. Я стал настаивать. Толпа напирала.

– Молодой человек, вы либо берёте, либо не мешаете людям покупать! – сказала строгая девушка за прилавком. – Размеры какие есть, других нету. Будете брать или нет?

Я, конечно, взял. Так что не удивляйтесь что на нашей торжественной свадебной фотографии у Насти такое зверское выражение лица – она просто пытается изо всех сил накрутить мне на палец кольцо, которое впоследствии я никогда не смог с пальца стащить, даже с мылом. А Настино кольцо оказалось слишком большим, и она всю жизнь носит поверх него другое колечко с маленьким камушком, чтобы обручальное не слетело. Зато кольца действительно тоненькие, как она и хотела.

К костюму-тройке, конечно, полагался галстук, от которого я категорически отказался: галстук для меня был олицетворением прилизанности и конформизма – качеств, которые мне казались отвратительными. Утром в назначенный день мы долго препирались с отчимом, который, наоборот, считал, что выглядеть безупречно – это мой долг чести по отношению к невесте (она-то, напоминал мне отчим, уже с семи утра в парикмахерской сидит, чтобы для тебя, оболтуса, быть во всей красе). Мне же казалось, что того, что я помыл голову и побрился, вполне достаточно, чтобы соответствовать моменту. В итоге сошлись на компромиссе и вместо галстука я намотал на шею шёлковое кашне, завязав его элегантным бантом, так что я был как бы и в галстуке, а как бы и с небольшой фигой в кармане.

Дальнейшее описывать неинтересно. В ЗАГС были приглашены только родители и свидетели, ну и Машка, конечно, хоть фаты ей нести и не досталось. Простуженный оркестр отыграл положенное, и официальная тётка сказала то, что нужно, напирая почему-то на то, что дело происходит в городе-герое Москве; с тех пор это выражение – «в городе-герое Москве» – осталось у нас в семейном фольклоре навсегда как символ официоза. Потом мы с Гелкой и Вадюшей отправились пешком от Замоскворечья до Маечкиного дома на Рогожском; ногами дотопали по свежему снежку до Таганки, а оттуда сели на троллейбус. Было солнечно и морозно; сейчас мне кажется, что по дороге мы играли в снежки, хотя, возможно, этого и не было. Но точно было весело и непринуждённо. Праздник тоже удался на славу; единственная бутылка коньяка пришлась очень кстати, а лишних слов не говорили.

Из всех поздравительных речей я помню только одну, но не помню, кто её сказал. Речь была короткой.

– Ребята, – сказал этот человек. – Всей житейской премудрости вы научитесь сами, а все советы и наставления пропустите мимо ушей и забудете. Вам предстоит совершить много ошибок и наделать много глупостей, за многие из которых вам впоследствии будет стыдно. Помните только одно: что бы ни казалось другим людям со стороны, с каким бы осуждением на вас ни смотрели, что бы о вас ни говорили, вы всегда правы. Не перед миром – друг перед другом. Во всём мире может не быть никого, кто бы вас не осудил и против вас бы – возможно, заслуженно – не ополчился, никого, кроме одного человека – того, который сейчас сидит рядом с вами. Там, где один из супругов присоединяет свой голос к мнению толпы, семья заканчивается. Помните это, пожалуйста. Вы можете быть неправы для всех, только не для друг друга. Что бы вы ни натворили, друг для друга вы правы всегда. Человек, которого вы любите, всегда прав. Так и только так вы выживете в этом мире.

И действительно, из всех напутствий молодым это было единственное, которое мне запомнилось, и как-то, худо-бедно, я стараюсь ему следовать. А иначе же действительно не выжить…

В тёмных сумерках нас посадили на такси, мы забрали вещи с Набережной и отправились начинать свою новую жизнь. Водитель, которому было щедро заплачено втрое против тарифа, помог донести вещи по неторенному снегу, пожелал нам счастья и душевно распрощался. В буфете обнаружилось несколько банок с крупой, пусть даже и траченной мышами, а с собой был пакет с остатками праздничного обеда. Жизнь как-то сразу стала налаживаться; большего нам было особо и не нужно. По большому счёту не нужно и сейчас.

В качестве эпилога я перемотаю плёнку на много, много лет вперёд, совсем в другое время и в другую страну. Теперь, спустя многие годы, мы иногда с детьми обсуждаем их будущие свадьбы, и я говорю им:

– Дети. Если вы хотите устраивать себе свадьбы по американскому стандарту, то начинайте копить прямо сейчас. Я это спонсировать не буду. Да, я жадный скупердяй, и мне действительно жалко тратить такие бешеные деньги на то, что, в моём представлении, не имеет никакой ценности. Да вы и сами понимаете, что две сотни малознакомых гостей потанцуют и разойдутся, ресторанная жрачка на следующий день станет говном, платье отправится в секонд-хенд, и никакой диджей, никакие фотографы, никакие оркестры не сделают вашу семейную жизнь ни на йоту счастливее и долговечней. Но зато я вам сделаю королевский подарок. Я вам обещаю каждой по ящику мороженых курей, и даже помогу с готовкой. Этого хватит для того, чтобы люди, которые вам на самом деле дороги, не ушли с праздника голодными, и это действительно сделает ваш день счастливым.

Поверьте своему старому отцу, он знает, о чём говорит.