Читать книгу Нигде посередине - Дмитрий Казьмин - Страница 18

Мироздание устроено так, что хорошо слышит не только высказанные вслух пожелания, но и охотно подстраивается под внутренние сомнения и стремления, пускай даже и неозвученныe. Как только они решили про себя, что вот теперь неплохо бы было завести собаку, как искать долго не пришлось. Найджел нашёл их сам.

Собравшись, как обычно по утрам, в город, они, открыв дверь, обнаружили на заснеженном крыльце серого щенка. Щенок лежал под дверью, свернувшись калачиком и укрыв нос пушистым хвостом. Откуда он здесь взялся – осталось навсегда неизвестно; возможно, его подкинули соседи, а возможно – подкинуло то самое мироздание, которое так охотно прислушивается к нашему жаркому внутреннему шёпоту. Щенка пригласили зайти, угостили и, опаздывая на следующую электричку, оставили сидеть в кухне, закрыв дверь в комнату: на улице было морозно, и выгонять щена на двор они не решились. Приехав поздно вечером домой, они с удивлением не обнаружили никаких луж или иных следов бесчинств; щен сидел под столом, был счастлив увидеть людей и вёл себя как порядочная домашняя собака. Не трогал даже рыжую кису. Его выпустили погулять; через несколько минут он вернулся, как будто уже понимал, что теперь здесь его дом и что его уже отсюда точно не прогонят. Прогонять его к тому моменту уже действительно никто не собирался. Щена взяли на руки и стали крутить так и этак, задирая хвост и поворачивая разными концами к свету, надеясь определить его пол. Два биолога, до того никогда не имевшие дома собак, не очень хорошо представляли, как там у собак всё устроено, но, посовещавшись и привлёкши на помощь всю свою фантазию, решили, что «вот это – это точно оно… ну, в смысле, он… они…», и признали гостя мальчиком. За именем тоже далеко ходить не пришлось. На столе лежала популярная в то время книжечка с переводами стихотворений Джона Леннона, и оттуда сразу же выскочили строчки «славный пёс Найджел» (в оригинале стихотворение называется «Good Dog Nigel» и имеет печальную концовку. Забегая вперёд, могу сказать, что, по крайней мере, той участи щенок избежал). Пса окрестили Найджелом и оставили жить.

Поняв, что жилищная проблема решена окончательно и навсегда, Найджел вспомнил, что он всё-таки щенок, и принялся буянить. Первой жертвой стал замечательный цветастый кавказский шерстяной ковёр, который молодожёнам подарили на свадьбу родственники из Баку. Ковёр собирались повесить на стену в соответствии с нормами советского гламура, а пока использовали как покрывало на кровать. Найджел с покрывалом разобрался в два дня. Если после первого захода ещё была надежда, что прогрызенную дыру можно будет в будущем загородить книжной полкой, то на второй день от ковра кроме дыры практически ничего не осталось. Пса выдрали, дырку и висящие по краям лохмотья вынесли на задний двор и спалили в бочке. Следующими на очереди оказались электрические провода. Какие ангелы направляли и окормляли эту собаку, ребята так и не смогли предположить, но факт оставался фактом: за следующие несколько дней в доме были перегрызены практически все шнуры, включённые в розетки, а собака оставалась жива и даже не утратила энтузиазма. Следующим пал жертвой хозяйкин студенческий билет, оставленный где-то на поверхности, а потом, в разгар сессии, за ним отправилась и зачётка. Окончательно распоясавшись, он принялся было за книги. Начал с тех, которыми был накрыт хомяк, чтобы не сбежал. Книги были разодраны, хомяк таки сбежал, воспользовавшись случаем, а пёс был дран повторно. Но тут уж они поняли, что надо принимать меры: без ковра жили и проживём и дальше, провода хозяин склеил изолентой, документы можно было восстановить, хомяка не жалко, а вот книги по большей части были казённые, библиотечные, за них пришлось бы расплачиваться, а денег не было. И Найджела на следующее утро отправили дожидаться хозяев на улицу.

С этого дня началась новая жизнь собаковладельцев. По утрам Найджел провожал хозяев до станции, носясь вокруг широкими кругами. Дойдя до путей, те принимались бросать в него комками земли, топать ногами и кричать «домой! домой!», и он испуганно приседал на задние лапы и, пятясь, исчезал за ларьками. Вскоре команду «домой» он освоил на слух, и необходимость кидаться грязью и топать ногами отпала. Ему командовали «домой!», и он охотно трусил обратно через пустырь, и за все три с половиной года ни разу не потерялся (от дома до станции было с километр). Дома он ждал весь день, устроив себе берлогу в дыре под крыльцом и прислушиваясь – не идут ли хозяева с электрички. Слух у него был совершенно сверхъестественный. Лёжа под крыльцом на участке, он узнавал шаги (не голоса, а именно шаги) своих от самого начала Советской улицы (а это добрых метров сто пятьдесят от дома) и вылетал пулей из-под крыльца, проезжал с разлёта на брюхе под калиткой и нёсся навстречу с заливистым лаем, распушив хвост, разбрызгивая снег и грязь, и бросался с разбега лапами на грудь или куда он там мог достать, отчего их пальто и куртки всегда были измызганы спереди глиной (их, впрочем, это не особенно беспокоило), и радости обоюдной не было предела.

Иногда Найджела брали с собой в Москву, по делам или так, погулять. Сажали в большую красную сумку и так проносили в метро мимо бдительных тёток, а дальше выпускали бегать. В электричке тоже выпускали, и Найджел чинно сидел между лавок, как заправский путешественник.

– Это у вас щенок овчарки? – с уважением спрашивали попутчики. Найджел действительно был похож на овчарку окрасом и пушистым хвостом, хотя и был от горшка два вершка ростом.

– А как же, – гордо отвечали хозяева. – Настоящая наро-фоминская овчарка, очень редкая порода. Вырастет – будем на выставки возить, а пока он дом охраняет.

Попутчики уважительно кивали и спрашивали, где взяли (там уже нет), почём (очень задорого) и можно ли погладить (да на здоровье, только угостите сначала).

Брали его с собой и на заработки в Воронежскую область, куда молодые ездили собирать яблоки в колхоз. В поезде он спал под нижней полкой, но всё равно по вагону разнёсся слух о замечательно воспитанной собачке, и к ним приходили делегации погладить. Приходили не с пустыми руками – столько костей Найджел ещё никогда зараз не видел, и за недлинную поездку отъелся за всё своё голодное детство. В колхозе было тоже раздолье: с утра он провожал бригаду на автобус, днём, пока хозяева собирали яблоки, дрых под раскладушкой в общежитии, а по вечерам на правах сына полка принимал подношения и гостинцы, которые приносили ему из столовой в карманах все, кому было не лень, а не лень было практически всем. Из Воронежа он вернулся раздобревшим и подросшим, настоящей взрослой собакой, которую можно пускать по городу без поводка. «Рядом» он ходил идеально, хотя его никто не учил, и в городе всегда держался у левой ноги, не отставая ни на шаг. Впрочем, поводок держать всё равно было некому: руки у хозяев были заняты ящиками с яблоками.

Найджел с хозяйкой

В один прекрасный вечер хозяин, вернувшись первым, открыл калитку и увидел очаровательную картину: Найджел не без видимого удовольствия предавался интенсивному разврату, причём в позе, отнюдь не присущей кобелю. «Слышь, – сказал он в тот вечер жене. – А Найджел-то наш, оказывается, педик». И они оба посмеялись такому неожиданному повороту сюжета. Неопределённость с Найджеловской половой ориентацией продолжалась, однако недолго, и вскоре он принёс помёт щенков, похожих на него как две капли воды. Пришлось пересматривать вопрос о поле, и под дружный смех всей семьи признать, что «это» было вовсе не «он» и не «они», а что-то совсем другое, и что собакам под хвост смотреть – это вам не биохимию сдавать, тут думать надо. Остальные члены семьи решили считать пса девочкой и переименовали его, в смысле, её, в Найду; герои же наши не сдавались – и решили, вопреки очевидности, продолжать считать его Найджелом; это приводило к контекстуальным и грамматическим казусам вроде «у Найджела опять течка», «Найджел родил» и т. д. Они, впрочем, к этому так привыкли, что не смущались очевидной абсурдностью ситуации. Щенков решили не морить (тут уж даже у зачерствевшего в деревенской жизни хозяина нервы сдали), а выкормить и пристроить. Месяца через три была проведена, пожалуй, самая успешная за всю их жизнь коммерческая операция, и выводок был за полдня целиком распродан на Киевском вокзале под маркой «щенки породистой наро-фоминской овчарки, недорого», кажется, по пятёрке за тушку. На вырученные деньги была куплена в ближайшем киоске кассета Наутилуса; осталось и на пиво.

Хозяйка

Несмотря на очевидную выгодность мероприятия, коммерцией было решено в дальнейшем не заниматься и поруганную Найджеловскую честь впредь охранять от посягательств. Посягательства тем не менее следовали весьма навязчивые. В «критические дни» двор превращался в полный бедлам; по участку кружили кобели, собравшиеся со всей Апрелевки, и назойливо пытались пролезть в щёлку двери. Некоторые, особенно озабоченные, несли вахту на дальних подступах и пытались изнасиловать если не Найджела, то, на худой конец, хозяйку, возвращавшуюся с электрички. Дыры под забором хозяин закладывал досками и кирпичами, но кобели прорывали новые. Клумбы бывали вытоптаны до твёрдости асфальта; по ночам кобели выли и скребли стены. Изнутри им таким же воем отвечал Найджел. Самые настырные, те, кто мог пролезть по габаритам, забирались в подпол через вентиляционные окошки и выли уже оттуда, отчего на кухне нельзя было спокойно попить чаю. Тогда хозяин залезал туда через отодвинутые доски пола и, ползая на четвереньках, ловил бешено огрызающихся кобельков ватником. Настя светила сверху фонариком, свесив в дырку голову, и веселилась от души, наблюдая эту корриду. Выставленные с позором соискатели немедленно возвращались тем же путём обратно и принимались выть и скрестись с новой силой, и цирк повторялся. Тем не менее усилия были потрачены не впустую и остаток жизни Найджел прожил, как это ни парадоксально звучит, старой опытной девой. Клумбы же засадили устойчивыми к вытаптыванию породами цветов, и ещё много лет, когда Найджела уже не стало, а хозяева давно жили в Америке, на участке цвели голубые барвинки и то, что в семейном фольклоре именовалось «Настино разбитое сердце».

Когда не было течки, Найджела часто выпускали на улицу ночью, погулять и друзей проведать. При всех его изумительных качествах, однако, Найджел отличался совершенным отсутствием музыкального слуха и тявкал чудовищным высоким дискантом, вызывающим звон в ушах и зубную боль даже через двойные зимние рамы. Потявкать он любил. Просыпаясь среди ночи от истошного лая, Настя толкала мужа в бок и говорила:

– Его же пристрелят. Или отравят. Надо что-то сделать, чтобы он заткнулся. Ну сделай же, ну…

И тот вставал, шёл на крыльцо и, стоя на ночном морозе в тулупе на голое тело, кричал в темноту нежным сюсюкающим голосом:

– Найджел! Найджел! Иди скорее сюда, чего вкусненького дам! Иди скорее, моя хорошая собачка!

И веником его, сукиного сына, веником.

Когда хозяева уехали в своё прекрасное далёко, сначала на полгода, потом задержавшись до следующего лета, потом отложив возвращение ещё лет на пять, Найджел, теперь уже окончательно переименованный в Найду, переехал жить в Москву и жил в новой семье ещё года три, став из деревенской шавки настоящей московской сторожевой. Погиб он, как и присуще городским собакам, под машиной, вопреки обыкновению замешкавшись на дороге и отстав от выгуливавшей его мамы. Машина шла без фар, и, наверное, водитель просто не увидел в сумерках маленькую серую собачку. Погиб он мгновенно.

Мама не знала, как сообщить в Америку о произошедшем, и не набралась мужества сказать по телефону, написав вместо этого письмо. Письмо пришло спустя месяц после события. Прочитав, они долго сидели на (другой уже) кухне, курили, молчали, и по мере того, как за окном начинали сгущаться сумерки, как-то постепенно, исподволь, оба начинали понимать, что в Россию они, кажется, уже никогда не вернутся.

Просто как-то не к кому.