Читать книгу Счастья и расплаты (сборник) - Евгений Евтушенко - Страница 16

Счастья и расплаты

вместе вы в насмешку.

Вы не виноваты

в том, что вперемешку.

Счастья тоже мучат

больно, но приятно.

А расплаты учат

горестно, но внятно.

Вспоминая счастья и расплаты все

после стольких пережитых лет,

что же предстоит еще —

          расплакаться

или улыбнуться напослед?

Разве было кем-нибудь доказано —

жизнь – она страшна иль хороша?

И была ли до конца досказана

хоть одна ушедшая душа?

Может исповедь быть и у страуса.

Может доисповедаться кот.

В жизни грешников исповедь – пауза,

а доисповедь менее врет.

Политическими мемуарами,

где оправдываются врали,

инфантильнейше мы умиляемы,

а они нас опять провели.

От страха мыслить, просто лени,

недопрочтя веков дневник,

мы совершаем преступленье

недопрочтенностию книг.

Недопрочтенность чьих-то судеб

в не трогающем нас былом

нас беспощадно после судит,

и наказанье – поделом.

Полупропущенные главы,

где чьи-то слезы, чья-то кровь,

отмстят бесславьем вместо славы,

и кровь и слезы будут вновь.

Что, впрочем, блеск сокровищ книжных,

когда сотрут лицо с лица

недопрочтенность самых ближних,

с недопрочтенностью Творца.

К себе самим жестокосерды,

в душе все лучшее губя,

мы – легкомысленные жертвы

недопрочтенности себя.

Жизнелюбие наше от боли —

ничего нет дороже ее,

и от страшного минного поля

там, где, съежась, ползло ребятье.

Все жестокое, лживое, злое,

и все трупы на шаре земном,

неповинной в убийствах землею

мы для ясности не замнем.

Жизнелюбие наше от гнева,

и без водки мы навеселе,

и чего не дождемся от неба,

мы добьемся того на земле.

Жизнелюбие наше от жажды

видеть будущие таким,

что, когда свою душу отдашь ты,

оно будет посмертно твоим.

Мы – трагические жизнелюбы

и любовь нам не только кровать.

Мы в ее материнские губы

смерть не струсим поцеловать.

Ha шарике земном, так пожилом,

что поздно нам чьего-то ждать пришествья,

без всепрощенчества, без непрощенства

ну, неужели мы не проживем?

Ах, до чего мы тучи довели,

что не дождем становятся, а пеплом,

и в мирозданьи нашем неокреплом

вулканов лава – это гнев земли.

Ну что же, человечество, плати!

И не поймешь, чей мстительный посланец,

взорвавшийся молчун – вулкан-исландец,

став Лакснессом кипящим во плоти.

А сколько в каждом прячется грехов,

но мы вулканны в гневе только к ближним,

и в обвиненьи радостно облыжном

взрываемся, а каждый сам таков.

Земля, грехи, как матерь, отпусти,

ты смой их все в купели всекрещенства,

Нас отучи от злобы непрощенства

и нас без всепрощенчества прости.

Не словами – глазами меня пристыдила,

догадавшись, что я

          примирился со смертью почти,

и глазами ты к жизни меня присудила,

будто выдернув из крематорийной,

          нежно запевшей печи.

Смерть, когда ей сдаемся, —

          предательство нами любимых,

и предательство нами детей,

          в ком от предков неведомых нить.

Позволительно думать о смерти.

          как лишь об одной из слабинок,

той, которую сможем

          когда-нибудь и отменить.

Ощущаю губами,

          как жилка на горле пульсирует нежно под кожею,

и щекочет щекою

          пушок золотой-золотой.

Нет в истории точки,

          а лишь запятая, похожая

на девической шее твоей заблудившийся завиток.

Я мир не делю

          на талантливых или бездарных,

а на благодарных

          и неблагодарных.

Лишь с чувством жизни,

          как драгоценности,

душа остается и в драках

          в целости.

Я всегда от тебя поблизости,

даже если ты далеко.

Я всегда на тебя облизываюсь,

как на снящееся молоко.

Прогулки рук твоих по мне

          и по тебе моих

слились в полночной тишине,

          как шелесты молитв.

И чувственность подушечек

          на пальцах у тебя,

как пристально подумаешь, —

          по-колдовски темна.

И обезвешиваются

          невидимые поклажи мои

и на плечах моих грузчицких

          и на спине

от что-то внушающего поглаживания,

не разрешающего исчезнуть мне.

Я тебе постареть не позволю.

Заколдую тебя навсегда.

Соберу свою силу и волю,

чтобы вечно была молода.

Оба – выкормыши Атлантиды,

в ней нашедшие счастье свое,

мы ей злобой не отплатили,

а оплакали вместе ее.

Я достался тебе, весь изранен,

до собрания лучших стихов,

тяжеленнейшим полным собраньем

моих нежно любимых грехов.

И уж если подряд из былого

вспомнить все, что, как было в судьбе,

был я в юности избалован

сверхвниманием КГБ.

Я, романтик доверчиво детский,

за советскую власть был горой.

До того я был парень советский,

что и антисоветский порой.

Сорвалась у тех дядей вербовка.

Растерялись родимые, злясь.

Я ответил: «Мне будет неловко

почему-то скрывать нашу связь.

Я в тимуровских вырос традициях.

Я идеям служу – не рублю.

Нашей связью я буду гордиться

так, что всюду о ней раструблю!»

И поняв, что в объятья не лезу,

ускользнув из их рук не впервой,

распустили злорадную дезу,

ту, что я у них вроде бы свой.

К счастью, Маша, провинциалка,

двадцати трех тогда еще лет,

с первых дней хорошо проницала

переделкинский высший свет.

И тогда, ныне тихий покойник,

ей, отнюдь не краснея, приврал:

«А вы знаете, муж ваш – полковник,

а быть может, и генерал…»

Но ответила ему Маша,

твердо, будто бы ставя печать;

«Я надеялась, что он маршал…

Ну зачем же меня огорчать».

Так прошла она вместе со мною,

отшибая всю ложь между дел,

сквозь советскую паранойю

и сегодняшний беспредел.

Так внутри исторической драмы

ты мне стала второю душой,

не впустив меня в мелкие драки

и не струсив ни разу – в большой.

Не поддавшись всем скользким обманам,

как жена моя, матерь и дочь,

обнимала карельским туманом,

словно белая нежная ночь.

Было долгим счастливолетье.

Был однажды и горький урок.

Но спасительно встали дети —

стражи-ангелы поперек.

Мы живем, упоительно ссорясь,

ибо миримся все равно.

Я не знаю, где ты и где совесть,

Ведь, по-моему, это одно.

Как прекрасно стареть, не старея.

Что за выдумка: «Годы не те…»!

Я оставлю тебя на столетья,

словно Саскию на холсте.

Пустозвоны, нас всех допекли вы

тем, что так искушняете мир,

в грудь бия, театрально крикливы:

«Я умру за Россию» и пр.

Маша, будешь ты вечно красивой —

я не зря себе выбрал жену!

Ты ведь стала моей Россией,

за которую я живу!

На дневной серебряной свадьбе,

в скромном домике,

          а не в усадьбе,

в Оклахомьи,

          в городе Талса,

где ковбойский характер остался,

где жених,

          то есть я,

                    был в гипсе,

будто дрался со мной Мэл Гибсон.

Потрясла меня теща Ганна

Николаевна с трезвых глаз:

«Ну, за пять мушкетеров – за нас!» —

и шампанского полстакана

опрокинула лихо враз.

Видно, Миша Боярский с экрана

этот тост подсказал ей сейчас.

Ее внуки – два Гулливера

рядом, словно со стрекозой,

возвышались, как ее вера

в жизнь счастливую, чуть со слезой,

в наш советский родной мезозой.

тот, что пахнул махрой и кирзой.

В Ганне были и честь и упорство,

женско-русское мушкетерство.

Как под боком у капитала

по-советски она воспитала

своих внуков, ими горда,

так, что елочная звезда

по-кремлевски сияла всегда!

И когда я страдал, чуть не воя,

то она медсестрой фронтовою

меня выходила,

          обезноженного,

на мои недостатки помноженного.

Наши гости приехали gently

не на «хаммерах»,

          не на «бентли»,

«Антилопа» —

          зверь Джеймса Бахмана, —

распадаясь на части,

          бабахнула,

но когда он получит «Нобеля»,

то прибудет на звездомобиле.

Этот праздник был импровизура.

Была местная профессура,

что за пояс ньюйоркцев заткнет,

и провост Роджер Блэйз,

          для примера,

прочитал по-французски Бодлера

сразу – физик и полиглот.

И сказал Боб Дональсон —

          чероки,

президент,

          пригласивший меня;

«Лет пятнадцать ты учишь в Америке,

а я думал – не стерпишь и дня».

Почему-то а little bit was tristе

мой начальник —

          Ларс Энгл, шекспирист, —

словно есть в нем и сердце второе

от шекспировского героя,

от какого,

          еще не пойму,

но приросшее тайно к нему.

Был декан of the arts Benedictson —

как сумел он за столько лет

на меня никогда не сердиться,

за тот факт, что я слишком поэт.

Был пилот-акробат Джо Воллслейер,

кто однажды над миром возреяв

на невидимых стременах,

так и реет в ковбойских штанах.

Мой студент,

          он как будто в нирвану

погружался и в русский язык,

и влюбился в Каренину Анну,

и к обычаям нашим привык.

И так чувства его распирали,

что, сломав пуританский засов,

руку поцеловал аспирантке

выше, чем ремешок от часов.

Он, размашистый парень прекрасный,

за ковбойско-дворянственный стиль

был наказан, как за harassment,

и растерт феминистками в пыль.

Но как феникс воскрес он из пыли,

и спасла его Мэри-жена.

Они оба в гостях у нас были.

Жаль, что Мэри теперь одна.

Был и нейрохирург Франк Летчер.

Он поэзией с музыкой лечит

сам себя

          и других, кто к ним глух,

ведь целебен воспитанный слух.

А жена его —

          украинка.

В ней есть гоголевская кровинка

от его обольстительных ведьмочек,

кто любой хозяйственный веничек

превратить могут лихо в метлу

и лететь во беззвездную мглу.

Муж учительши русского —

          Лены —

раскаленный эстонец Ян

плакал об СССР сокровенно,

хотя не был ни чуточки пьян.

Подмигнула мне башня Эйфеля,

чтобы дальше писал и не дрейфил я,

Вновь ко мне,

          сохранив мою простенькую

вырезку со стишком «На мосту»,

сенегалец летел по мостику,

«Эвтученко!»

          крича на лету.

И пьянчужка в Петрозаводске,

оклемавшись в канаве опять

и поняв, что во мне отзовется,

вылез,

          начал на память читать;

«Меняю славу на бесславье,

ну а в президиуме стул

на место теплое в канаве,

где хорошенько бы заснул».

На планете —

          на родине всейной,

ощущал, не забыв никого,

я, счастливый поэт всесемейный

человечества моего.

Пока дети мыли посуду,

был я сразу и здесь,

          и повсюду.

Указивки давала Маша,

словно общая мама наша.

Нас осталось пятеро снова.

но мы тоже – планеты основа.

И у каждого есть свой норов,

но мы все-таки пять мушкетеров.

И все пятеро похорошели,

как на завтраке в Ла-Рошели!

Я, ей-Богу же, не распутник,

враг в любви не границ – берегов.

Но в английском есть слово «spooning»,

ложка в ложке – его перевод.

Если двое, впритирку лежа,

отдыхают после любви,

это вправду как ложка в ложке,

а иначе – пойди, назови.

Что за прелесть, когда мы двое

тесно ляжем вдвоем на бочок,

как одно существо живое,

и все беды тогда нипочем.

Так спасибочко, милый «English».

Сласть – друг в дружку точнехонько лечь,

как укладываются в стихи лишь

строчки Пушкина в русскую речь.

«Ты всегда мной будешь недоволен», —

мне сказал мой самый младший сын.

Как недопоэт и недовоин,

я порой в тоске, когда один.

Видно, я какой-то недовитязь.

Жизнь, меня ты слишком не обидь

тем, что меня мало ненавидят

или не пытаются убить.

Я люблю волос твоих гущищу,

будто бы они – Шервудский лес.

Рад, что не подвержен ты гашишу

и другим подарочкам небес.

Даже я люблю твою неловкость

среди стольких ранних ловкачей.

С девочками, и с отцом нелегкость,

и нелегкость для пустых речей.

Как-то раз такие выдал строчки

что я ахнул – мама, посмотри!

Если есть и строчки-одиночки,

тыщи строчек прячутся внутри.

Больше открывайся счастью, бою

и себе, как лучшему врачу.

Не хочу довольным быть тобою.

Я тебе завидовать хочу.

Моими друзьями с детства не были держиморды,

а Буратино,

          Тиль Уленшпигель,

                    и Сирано,

                              Дон Кихот.

А у младшего сына —

          корова тряпичная и диджимоны

и отмалчиванье —

          самый тонкий и вежливый ход.

Но было его тряпичной коровы немое мычанье

красноречивее, чем, например, Монтень,

а его сокровеннейшее молчанье

разговорчивей, чем его тень,

          наводимая на плетень…

И когда он совсем от ответов ускальзывал,

даже в этом была беззащитная нагота,

даже этим,

          захлебываясь,

                    он рассказывал

то, что я не сумею понять никогда…

Из всего настоящего,

перед чувством конца,

я хотел бы хрустящего

малосольного огурца.